кто-то должен все время смотреть на свет
повторяя упрямо что смерти нет
потому что в действительности у тьмы
нет другого оружия только мы
(с) Ася Анистратенко
Внимание!
кто-то должен все время смотреть на свет
повторяя упрямо что смерти нет
потому что в действительности у тьмы
нет другого оружия только мы
(с) Ася Анистратенко
воскресенье, 20 июля 2025
hold on
Стоит в уголке, рядом со стулом смотрителя, и проходящие мимо посетители, наверное, за него и принимают Деррека. Ему все равно - так даже лучше. Пусть глаза будут направлены на картины, а не на художника.
Тогда на лицах смотрящих можно увидеть истину.
читать дальшеДерреку волнительно и радостно наблюдать, словно в первый раз. Взгляд бегает по залу, оценивая: у этой картины задерживаются дольше, этой охотнее улыбаются, по этой разве что скользнут взглядом и пойдут дальше.
Последнее немного обидно, но, значит, чего-то не хватило, повод задуматься и сделать выводы.
В движении людей замечает одну лишь неподвижную фигурку, застывшую заворожено перед картиной с растерянным мальчиком меж ветвей елей, со светящимся белым камушком в ладони. Это девушка, невысокая и тонкая, хоть Дюймовочку с нее пиши.
В конце концов она отступает, смещенная другими посетителями, окидывает взглядом зал и замирает, встретившись глазами с Дерреком. Несколько долгих секунд они смотрят друг на друга, потом девушка опускает голову и начинает рыться в сумочке. Деррек неловко чешет затылок. Делает вид, что его очень заинтересовала пожилая пара, шепчущаяся и хихикающая о чем-то своем перед одним из портретов. У них фактурные лица и сияющие, как у подростков, глаза - хоть сейчас лови да проси поработать моделями.
Еще размышляет, насколько это будет тактично, когда рядом тихо откашливаются и негромко спрашивают:
- А можно попросить ваш автограф?
Вздрагивает, оборачивается к подошедшей девушке. В руках у нее рекламная брошюра, на которую поместили автопортрет Деррика.
Неловко улыбается в ответ, стреляя глазами по сторонам, но никому нет дела до стоящих в углу зала людей.
- Конечно, - говорит, - как я могу вам отказать?
У нее прекрасные голубые глаза, с зеленой каемочкой у зрачка, и милый курносый носик, а на лице написано благоговение.
- У вас потрясающие работы, - говорит она горячо, пока Деррек судорожно придумывает, что написать.
Потом девушка закусывает губу и мнется, переступая с ноги на ногу. Забирая брошюру, случайно касается пальцев Деррика и ойкает, будто обожглась на горячем.
- Кажется, вы хотели сказать что-то еще? - улыбается Деррек.
Она кивает, робко поднимает глаза.
- Вы не будете против, если я напишу книгу по мотивам ваших картин?
- Это было бы чудесно, - не задумываясь говорит Деррек.
Его картины всегда рождались из пришедших на ум историй, но со словами он ладил много хуже, чем с пером. Он мог только радоваться, что кто-то разглядел сюжет в его картинах.
- Обязательно покажите мне результат.
- Конечно! - она счастливо улыбается, но потом снова отводит глаза, поджимает губы. - На самом деле… Это очень самонадеянно, но с первой вашей выставки я мечтаю о совместной книге сказок.
- Боюсь, мой стиль плохо подходит для детских иллюстраций.
Она улыбается уголками губ, смотрит неожиданно хитро:
- А я не говорила, что пишу для детей.
Деррек сидит в опустевшем кресле и смотрит на лежащую на журнальном столике книгу. От удара она раскрылась, и хотя бы не видно обложки. Взгляд скользит по строчкам, выхватывая только отдельные слова. Это пятая книга Агаты, и четвертая - с его иллюстрациями. Но уже со второй что-то шло не так. Но Деррек старался не думать, не видеть и не чувствовать.
“Они не живые”.
“Посредственно со всех сторон”.
Деррек прячет лицо в ладонях. Горло стискивает удавкой. Если бы он умел плакать… Но нет, нельзя, иначе сорвется в вой раненого зверя, рвущегося прочь из капкана.
Касается книги осторожно, словно она - мина, закрывает ее. Смотрит на имя автора.
- Я так любил тебя, - говорит, и от этих слов кислит на языке.
Апельсиновый свет давно потух, солнце уступило небосвод фиолетовым вельветовым сумеркам. Должны уже подать ужин.
Деррек с трудом встает, оставляя книгу валяться на столике - снова касаться ее нет сил.
Она сидит на ступенях, вытянув и странно вывернув правую ногу, и дышит с присвистом сквозь сжатые зубы. Рядом лежит на боку туфелька лодочка на остром каблуке.
Деррек смотрит мгновение, застыв пролетом выше. Спускается вниз широкими шагами, пропуская ступеньки. Опускается на колено рядом с Хелен, протягивает ладонь к ноге.
— Не вывихнули?
Она быстро подтягивает ногу к себе, опирается локтем на колено. Смотрит насмешливо, склонив голову к плечу, и короткие темные пряди контрастно ложатся на бледную кожу.
— Вы сейчас похожи на рыцаря, знаете? — улыбается, верхняя губа чуть приподнимается, показывая белые зубы. — И так же галантны.
Деррек смущенно отдергивает руку. Она, верно, не хотела, чтобы кто-то видел эту сцену. Ее слабость. Но, прежде чем он успевает встать, она поднимает к его груди другую ногу, на которой все еще плотно сидит лодочка с хищным острым каблучком.
— Не поможете?
Не отрывая взгляда от ее лица, Деррек осторожно снимает туфельку, замирает, держа ее в ладонях, словно зачарованный. Хелен звонко смеется, откинув голову и закрыв глаза.
— Вы бесподобны, — и плавно протягивает руку. Велит с королевским достоинством: — Проводите меня к ужину в таком случае.
Отвечает ей улыбкой, осторожно помогает встать. Впрочем, если ей и больно, этого не увидеть. Вот только припадает на правую ногу, почти незаметно, если не присматриваясь. Но Деррек смотрит, и на миг сильнее сжимает ладонь. Хелен бросает на него короткий тяжелый взгляд, но улыбается все так же надменно и весело.
Опустившись в явно любимое ей кресло с красной обивкой, внимательно смотрит на Деррека.
— Мне казалось, принц должен надевать туфельку, а не снимать ее.
— Вы не похожи на Золушку.
— О, — она снова смеется, — а на кого же?
Деррек медлит с ответом, глядя на острое лицо, все еще слишком бледное даже в теплом свете абажура. Думает: “На злую королеву”. Но не отвечает, оборачивается на накрытый к ужину стол. Ему казалось, они вошли первыми, но над пустой тарелкой сидит Кристофер с открытой книгой, вот только смотрит не в нее: исподволь наблюдает за ними.
От этого почему-то смущается, опускает взгляд.
— Вам что-нибудь принести?
Хелен щурится, недовольная отсутствием ответа, но только кивает. Кажется, это все, на что он может рассчитывать, и Деррек встает, отходя к столу.
— Она любит пирог со шпинатом, — шепотом подсказывает Кристофер. Улыбается одними губами, прячет взгляд в книгу.
Щурится, словно бы вчитываясь, но тень недовольства, тихого неудовольствия читается в заломе бровей.
Деррек послушно наполняет тарелку, берет приборы, переносит на стол у кресла. Хелен уже забралась в него с ногами, и выглядела как русалка на камне, свернувшая свой хвост. Деррек даже замирает на миг, рассматривая этот образ, словно чернилами легший на сетчатку. Хелен вздергивает одну бровь, и все ее лицо - насмешка. Приходится встряхнутся и сесть всё-таки напротив.
- А вы решили остаться без ужина? - Хелен вертит в пальцах вилку, так, словно накручивает на нее что-то неосязаемое.
Ах, да. Он накрыл стол на одну персону.
Трет лоб, пытаясь разогнать туман. Чувствует себя заколдованным, не то попавшим под чары темной королевы, не то услышавшим голос русалки.
Улыбается:
- Увлекся, играя в галантность.
- А обычно вы не таковы? Вот разочарование, - Хелен не глядя отламывает кусочек пирога, накалывает его на вилку.
Переводит взгляд на распахнувшуюся дверь, вздыхает.
- Больше никакой тишины.
Джейд к этому моменту уже пересек половину столовой - у него крылья на пятках, не иначе. Выхватывает книгу из-под носа Кристофера и отскакивает в сторону под возмущенный окрик.
- Уважаемый доктор забыл, что читать за едой вредно?
- Ты ведешь себя так, словно только в среднюю школу пошёл, - хмурится Кристофер.
- И пытается привлечь внимание девочки, - ехидно добавляет садящийся рядом Дэниэль.
За что ему тут же прилетает книгой по затылку, но он только смеется звонко.
Кристофер же только сильнее мрачнеет. Встает, задвигает стул и, проходя к выходу, забирает у Джейда книгу.
- Эй, ну что ты надулся? - разочарованно спрашивает Джейд.
Чешет в затылке.
Хелен, покрошившая пирог на мелкие кусочки, только закрывает глаза. На сцену она не смотрела и краем глаза.
- Дети, - говорит, не скрывая пренебрежения. - Если вам еще не наскучило играть в рыцаря, налейте мне чая.
В столовой задерживается дольше всех - ест медленно, без охоты. Время от времени бросает взгляд на уже опустевшее алое кресло, невольно крутя в голове ассоциации, которые никак не складываются в целую картинку.
Чай уже успел остыть, но все еще пахнет травами, нагретыми солнцем. Деррек смотрит на кружку, белую с крупным алым цветком. Крутится в голове Алиса, у которой осталась красная краска, а розы закончились, и она решила раскрасить еще и ромашку.
Рука тянется к брошенной кем-то шариковой ручке. На стержне черный комок чернил, ложится на салфетку жирной запятой. Запятая ставится первым воланом платья, тянется тонкая рука, сжимающая широкую малярную кисть.
Девочка сидит на коленях, перед ней трава и ромашки, по которым она ведет кистью, за ней - кусты шиповника. Над головой, словно заглядывая, склонилась еловая лапа.
Жаль, нет под рукой цвета, без него не то...
- Вы здорово рисуете.
Деррек вздрагивает, вскидывает взгляд. Чуть наклонившаяся к нему Дороти тепло улыбается, и он отводит взгляд. Комкает салфетку в ладони.
Дороти охает, тянется к его руке, но замирает, не коснувшись.
- Это ничего, - говорит Деррек. - Пустяк.
Дороти отступает, тихо говорит:
- Простите, - и почему-то в ее голосе слышатся слезы.
- Ну что вы, это всего лишь набросок, - бормочет Деррек растерянно. - Да еще и монохромный, что стирает всякий смысл. Не о чем сожалеть.
Совершенно не о чем.
На следующий день на столе появились цветные ручки.
Это провокация, думает Деррек, но садится именно за этот стол. Откидывается на спинку кресла, улыбается горько, глядя на яркие стержни. Все-таки стоит нарисовать вчерашнюю картинку о крашеных ромашках - и подарить Дороти. Ему совсем не хочется расстраивать фею этого дома.
Но рисовать при других не хочется, пусть из компании только клюющая носом Рут, с улыбкой смотрящий в никуда Дэниэль, да медленно смакующий кофе Гектор.
Поэтому Деррек украдкой сует ручки в карман пиджака.
Осталось найти бумагу.
Эту кофейню он приметил еще в первую прогулку по городу. Уличные столы все также толпятся под иссиня-черным навесом, но в этот раз под ним не контрастная белая фигура - несколько соблазненных непостоянным осенним солнцем горожан.
Не стал следовать их примеру, пошел к дверям - и замер, взявшись за ручку.
Над расписанием работы было написано: “Хлебные крошки”.
“Ну да, - думает, - в городе с пряничным домиком обязано быть такое место”.
Стены внутри цвета топленого молока, закрыты наполовину лакированными панелями, на которых осталась текстура дерева, в которой при желании можно высмотреть узоры и фигуры. Пахнет горячим хлебом и кофе, на мягких шоколадных диванчиках и спинках таких же, как снаружи, тонконогих стульев разложены вязаные разноцветные пледы.
Занимает один из столов, улыбается как из под земли выросшему официанту, совсем юному и немного взъерошенному.
- Кофе, - говорит. - Только кофе.
Юноша кивает так, будто все понял без уточнений, и исчезает. Деррек откидывает голову на спинку дивана, смотрит на белый потолок и деревянные балки цвета только что выпеченного багета. Замечает на одной, над самым входом, на кованом гвозде висит подкова, и улыбается ей.
Достает цветные ручки, подносит к лицу, словно в первый раз их видит и не понимает, как ими пользоваться.
Салфетки на столике находятся, гладкие и прекрасного бежевого цвета. Чернила на них ложаться легко.
Правда, вместо девочки с цветами появляется галка с приоткрытым клювом, в котором зажата хлебная корочка. Под лапами у нее хлебные крошки, вокруг вырастают терновник и дубы, на ветках которых сидят другие птицы. А вдали - две детские фигурки, держащиеся за руки.
Линии неровные, неаккуратные, словно он успел разучиться держать перо. Хмурится, вытягивает руку вперед, убеждается - не дрожат.
Может, дело в том, что он давно не возвращался к этой истории – с той самой книги, которую так любит Агата. После которой эта сказка перестала быть его личным мифом.
Гретель, Гретель, где твой домик? Разве плохо остаться в лесу, в темном лесу, где творятся чудеса?
Смотри, Гретель, я убежал, забыв взять у дома белые камни.
Деррек замирает, глядя на рисунок, неаккуратный, смазавшийся кое-где. Тянется все зачеркнуть, но рядом ставят чашку с черным кофе. Пахнет терпко, с ноткой пряностей.
Официант весело щурится.
- Сварил ради вас, по-турецки. Вам сейчас нужен именно такой, ручаюсь.
- Не буду даже спорить, - говорит, глубоко вдыхая запах.
- Позволите вас ограбить? - внезапно спрашивает официант. - А с меня десерт.
Деррек моргает растерянно. Ручка так и зависла над салфеткой, которую внезапно и ловко выхватывает официант.
- Грех такую картину портить, - говорит назидательно.
В ответ только головой качает, но не спорит.
- Считайте это чаевыми. Делайте с ней что хотите.
- О, улыбается официант, - улыбается официант. - Если вы всегда будете оставлять такие чаевые, я буду очень рад.
Бережно убирает салфетку в карман фартука, едва ли не кланяется, отходя.
Деррек только головой качает, улыбаясь - и тянется за новой салфеткой.
…а кофе и впрямь именно такой, как ему нужно.
В себя приходит, когда садящееся солнце заглядывает в окно кофейни. Встряхивается, смотрит на чайную чашку и стопку испорченных салфеток. Трет виски, думает - что нашло-то?
…и забыл, что так бывает.
- Вам бы пообедать, - говорит официант, и ставит на край стола тарелку. - За счет заведения.
- Полно, - Деррек смотрит изумленно. - Вас владелец не поймет.
Юноша смеется, качает головой.
- Он поймет, - и кивает на салфетки, - вы же не собираетесь их забирать, верно?
Деррек вздыхает.
- В них нет ничего стоящего.
Даже смотреть на них не хочет. Страшно снова увидеть пустую форму без грамма содержания, еще и выполненную кое-как.
- Все в глазах смотрящего, - пожимает плечами юноша.
Деррек демонстративно отодвигает салфетки на край стола, оставляя только одну, нарисованную для Дороти.
- Как их подписать? - спрашивает официант, собрав все и прижав к груди, так величайшее сокровище.
Хочется сказать - как угодно, хоть своим именем. Но в голову приходит:
- Ганс Инк.
Словно из прошлого постучали.
Встает, говорит, извиняясь:
- Я не голоден.
Юноша взмахивает рукой, как бы говоря: “Ничего страшного”.
- Приходите к нам еще, - стандартная формула звучит искренне и чисто.
Деррик хмыкает. Думает: “Приду, если птицы не склюют все крошки”.
Дороти не оказывается ни в прихожей, ни на кухне. Деррик, подумав, кладет салфетку и ручки на стол и уходит в сад. Отойдя подальше от дома, садится прямо на газон под кустами шиповника. Вздыхает, глядя в небо, которое затягивают низкие серые облака, щурится от поднявшегося ветра.
А потом опускает глаза - и не верит им.
Совсем рядом качают головками цветы с алыми лепестками.
Этот не ромашки, не могут быть они, и на траве рядом с ними нет пятен краски, но как же похоже. Деррик тянется к ним, касается одного, убеждаясь, что нет никакой краски.
Думает: “Это просто такой сорт”. Думает: “Надо спросить у Дороти их название”. Сам себе при этом верит слабо. Вытягивается за земле, не отводя взгляд от цветов.
И улыбается.
Тогда на лицах смотрящих можно увидеть истину.
читать дальшеДерреку волнительно и радостно наблюдать, словно в первый раз. Взгляд бегает по залу, оценивая: у этой картины задерживаются дольше, этой охотнее улыбаются, по этой разве что скользнут взглядом и пойдут дальше.
Последнее немного обидно, но, значит, чего-то не хватило, повод задуматься и сделать выводы.
В движении людей замечает одну лишь неподвижную фигурку, застывшую заворожено перед картиной с растерянным мальчиком меж ветвей елей, со светящимся белым камушком в ладони. Это девушка, невысокая и тонкая, хоть Дюймовочку с нее пиши.
В конце концов она отступает, смещенная другими посетителями, окидывает взглядом зал и замирает, встретившись глазами с Дерреком. Несколько долгих секунд они смотрят друг на друга, потом девушка опускает голову и начинает рыться в сумочке. Деррек неловко чешет затылок. Делает вид, что его очень заинтересовала пожилая пара, шепчущаяся и хихикающая о чем-то своем перед одним из портретов. У них фактурные лица и сияющие, как у подростков, глаза - хоть сейчас лови да проси поработать моделями.
Еще размышляет, насколько это будет тактично, когда рядом тихо откашливаются и негромко спрашивают:
- А можно попросить ваш автограф?
Вздрагивает, оборачивается к подошедшей девушке. В руках у нее рекламная брошюра, на которую поместили автопортрет Деррика.
Неловко улыбается в ответ, стреляя глазами по сторонам, но никому нет дела до стоящих в углу зала людей.
- Конечно, - говорит, - как я могу вам отказать?
У нее прекрасные голубые глаза, с зеленой каемочкой у зрачка, и милый курносый носик, а на лице написано благоговение.
- У вас потрясающие работы, - говорит она горячо, пока Деррек судорожно придумывает, что написать.
Потом девушка закусывает губу и мнется, переступая с ноги на ногу. Забирая брошюру, случайно касается пальцев Деррика и ойкает, будто обожглась на горячем.
- Кажется, вы хотели сказать что-то еще? - улыбается Деррек.
Она кивает, робко поднимает глаза.
- Вы не будете против, если я напишу книгу по мотивам ваших картин?
- Это было бы чудесно, - не задумываясь говорит Деррек.
Его картины всегда рождались из пришедших на ум историй, но со словами он ладил много хуже, чем с пером. Он мог только радоваться, что кто-то разглядел сюжет в его картинах.
- Обязательно покажите мне результат.
- Конечно! - она счастливо улыбается, но потом снова отводит глаза, поджимает губы. - На самом деле… Это очень самонадеянно, но с первой вашей выставки я мечтаю о совместной книге сказок.
- Боюсь, мой стиль плохо подходит для детских иллюстраций.
Она улыбается уголками губ, смотрит неожиданно хитро:
- А я не говорила, что пишу для детей.
Деррек сидит в опустевшем кресле и смотрит на лежащую на журнальном столике книгу. От удара она раскрылась, и хотя бы не видно обложки. Взгляд скользит по строчкам, выхватывая только отдельные слова. Это пятая книга Агаты, и четвертая - с его иллюстрациями. Но уже со второй что-то шло не так. Но Деррек старался не думать, не видеть и не чувствовать.
“Они не живые”.
“Посредственно со всех сторон”.
Деррек прячет лицо в ладонях. Горло стискивает удавкой. Если бы он умел плакать… Но нет, нельзя, иначе сорвется в вой раненого зверя, рвущегося прочь из капкана.
Касается книги осторожно, словно она - мина, закрывает ее. Смотрит на имя автора.
- Я так любил тебя, - говорит, и от этих слов кислит на языке.
Апельсиновый свет давно потух, солнце уступило небосвод фиолетовым вельветовым сумеркам. Должны уже подать ужин.
Деррек с трудом встает, оставляя книгу валяться на столике - снова касаться ее нет сил.
Она сидит на ступенях, вытянув и странно вывернув правую ногу, и дышит с присвистом сквозь сжатые зубы. Рядом лежит на боку туфелька лодочка на остром каблуке.
Деррек смотрит мгновение, застыв пролетом выше. Спускается вниз широкими шагами, пропуская ступеньки. Опускается на колено рядом с Хелен, протягивает ладонь к ноге.
— Не вывихнули?
Она быстро подтягивает ногу к себе, опирается локтем на колено. Смотрит насмешливо, склонив голову к плечу, и короткие темные пряди контрастно ложатся на бледную кожу.
— Вы сейчас похожи на рыцаря, знаете? — улыбается, верхняя губа чуть приподнимается, показывая белые зубы. — И так же галантны.
Деррек смущенно отдергивает руку. Она, верно, не хотела, чтобы кто-то видел эту сцену. Ее слабость. Но, прежде чем он успевает встать, она поднимает к его груди другую ногу, на которой все еще плотно сидит лодочка с хищным острым каблучком.
— Не поможете?
Не отрывая взгляда от ее лица, Деррек осторожно снимает туфельку, замирает, держа ее в ладонях, словно зачарованный. Хелен звонко смеется, откинув голову и закрыв глаза.
— Вы бесподобны, — и плавно протягивает руку. Велит с королевским достоинством: — Проводите меня к ужину в таком случае.
Отвечает ей улыбкой, осторожно помогает встать. Впрочем, если ей и больно, этого не увидеть. Вот только припадает на правую ногу, почти незаметно, если не присматриваясь. Но Деррек смотрит, и на миг сильнее сжимает ладонь. Хелен бросает на него короткий тяжелый взгляд, но улыбается все так же надменно и весело.
Опустившись в явно любимое ей кресло с красной обивкой, внимательно смотрит на Деррека.
— Мне казалось, принц должен надевать туфельку, а не снимать ее.
— Вы не похожи на Золушку.
— О, — она снова смеется, — а на кого же?
Деррек медлит с ответом, глядя на острое лицо, все еще слишком бледное даже в теплом свете абажура. Думает: “На злую королеву”. Но не отвечает, оборачивается на накрытый к ужину стол. Ему казалось, они вошли первыми, но над пустой тарелкой сидит Кристофер с открытой книгой, вот только смотрит не в нее: исподволь наблюдает за ними.
От этого почему-то смущается, опускает взгляд.
— Вам что-нибудь принести?
Хелен щурится, недовольная отсутствием ответа, но только кивает. Кажется, это все, на что он может рассчитывать, и Деррек встает, отходя к столу.
— Она любит пирог со шпинатом, — шепотом подсказывает Кристофер. Улыбается одними губами, прячет взгляд в книгу.
Щурится, словно бы вчитываясь, но тень недовольства, тихого неудовольствия читается в заломе бровей.
Деррек послушно наполняет тарелку, берет приборы, переносит на стол у кресла. Хелен уже забралась в него с ногами, и выглядела как русалка на камне, свернувшая свой хвост. Деррек даже замирает на миг, рассматривая этот образ, словно чернилами легший на сетчатку. Хелен вздергивает одну бровь, и все ее лицо - насмешка. Приходится встряхнутся и сесть всё-таки напротив.
- А вы решили остаться без ужина? - Хелен вертит в пальцах вилку, так, словно накручивает на нее что-то неосязаемое.
Ах, да. Он накрыл стол на одну персону.
Трет лоб, пытаясь разогнать туман. Чувствует себя заколдованным, не то попавшим под чары темной королевы, не то услышавшим голос русалки.
Улыбается:
- Увлекся, играя в галантность.
- А обычно вы не таковы? Вот разочарование, - Хелен не глядя отламывает кусочек пирога, накалывает его на вилку.
Переводит взгляд на распахнувшуюся дверь, вздыхает.
- Больше никакой тишины.
Джейд к этому моменту уже пересек половину столовой - у него крылья на пятках, не иначе. Выхватывает книгу из-под носа Кристофера и отскакивает в сторону под возмущенный окрик.
- Уважаемый доктор забыл, что читать за едой вредно?
- Ты ведешь себя так, словно только в среднюю школу пошёл, - хмурится Кристофер.
- И пытается привлечь внимание девочки, - ехидно добавляет садящийся рядом Дэниэль.
За что ему тут же прилетает книгой по затылку, но он только смеется звонко.
Кристофер же только сильнее мрачнеет. Встает, задвигает стул и, проходя к выходу, забирает у Джейда книгу.
- Эй, ну что ты надулся? - разочарованно спрашивает Джейд.
Чешет в затылке.
Хелен, покрошившая пирог на мелкие кусочки, только закрывает глаза. На сцену она не смотрела и краем глаза.
- Дети, - говорит, не скрывая пренебрежения. - Если вам еще не наскучило играть в рыцаря, налейте мне чая.
В столовой задерживается дольше всех - ест медленно, без охоты. Время от времени бросает взгляд на уже опустевшее алое кресло, невольно крутя в голове ассоциации, которые никак не складываются в целую картинку.
Чай уже успел остыть, но все еще пахнет травами, нагретыми солнцем. Деррек смотрит на кружку, белую с крупным алым цветком. Крутится в голове Алиса, у которой осталась красная краска, а розы закончились, и она решила раскрасить еще и ромашку.
Рука тянется к брошенной кем-то шариковой ручке. На стержне черный комок чернил, ложится на салфетку жирной запятой. Запятая ставится первым воланом платья, тянется тонкая рука, сжимающая широкую малярную кисть.
Девочка сидит на коленях, перед ней трава и ромашки, по которым она ведет кистью, за ней - кусты шиповника. Над головой, словно заглядывая, склонилась еловая лапа.
Жаль, нет под рукой цвета, без него не то...
- Вы здорово рисуете.
Деррек вздрагивает, вскидывает взгляд. Чуть наклонившаяся к нему Дороти тепло улыбается, и он отводит взгляд. Комкает салфетку в ладони.
Дороти охает, тянется к его руке, но замирает, не коснувшись.
- Это ничего, - говорит Деррек. - Пустяк.
Дороти отступает, тихо говорит:
- Простите, - и почему-то в ее голосе слышатся слезы.
- Ну что вы, это всего лишь набросок, - бормочет Деррек растерянно. - Да еще и монохромный, что стирает всякий смысл. Не о чем сожалеть.
Совершенно не о чем.
На следующий день на столе появились цветные ручки.
Это провокация, думает Деррек, но садится именно за этот стол. Откидывается на спинку кресла, улыбается горько, глядя на яркие стержни. Все-таки стоит нарисовать вчерашнюю картинку о крашеных ромашках - и подарить Дороти. Ему совсем не хочется расстраивать фею этого дома.
Но рисовать при других не хочется, пусть из компании только клюющая носом Рут, с улыбкой смотрящий в никуда Дэниэль, да медленно смакующий кофе Гектор.
Поэтому Деррек украдкой сует ручки в карман пиджака.
Осталось найти бумагу.
Эту кофейню он приметил еще в первую прогулку по городу. Уличные столы все также толпятся под иссиня-черным навесом, но в этот раз под ним не контрастная белая фигура - несколько соблазненных непостоянным осенним солнцем горожан.
Не стал следовать их примеру, пошел к дверям - и замер, взявшись за ручку.
Над расписанием работы было написано: “Хлебные крошки”.
“Ну да, - думает, - в городе с пряничным домиком обязано быть такое место”.
Стены внутри цвета топленого молока, закрыты наполовину лакированными панелями, на которых осталась текстура дерева, в которой при желании можно высмотреть узоры и фигуры. Пахнет горячим хлебом и кофе, на мягких шоколадных диванчиках и спинках таких же, как снаружи, тонконогих стульев разложены вязаные разноцветные пледы.
Занимает один из столов, улыбается как из под земли выросшему официанту, совсем юному и немного взъерошенному.
- Кофе, - говорит. - Только кофе.
Юноша кивает так, будто все понял без уточнений, и исчезает. Деррек откидывает голову на спинку дивана, смотрит на белый потолок и деревянные балки цвета только что выпеченного багета. Замечает на одной, над самым входом, на кованом гвозде висит подкова, и улыбается ей.
Достает цветные ручки, подносит к лицу, словно в первый раз их видит и не понимает, как ими пользоваться.
Салфетки на столике находятся, гладкие и прекрасного бежевого цвета. Чернила на них ложаться легко.
Правда, вместо девочки с цветами появляется галка с приоткрытым клювом, в котором зажата хлебная корочка. Под лапами у нее хлебные крошки, вокруг вырастают терновник и дубы, на ветках которых сидят другие птицы. А вдали - две детские фигурки, держащиеся за руки.
Линии неровные, неаккуратные, словно он успел разучиться держать перо. Хмурится, вытягивает руку вперед, убеждается - не дрожат.
Может, дело в том, что он давно не возвращался к этой истории – с той самой книги, которую так любит Агата. После которой эта сказка перестала быть его личным мифом.
Гретель, Гретель, где твой домик? Разве плохо остаться в лесу, в темном лесу, где творятся чудеса?
Смотри, Гретель, я убежал, забыв взять у дома белые камни.
Деррек замирает, глядя на рисунок, неаккуратный, смазавшийся кое-где. Тянется все зачеркнуть, но рядом ставят чашку с черным кофе. Пахнет терпко, с ноткой пряностей.
Официант весело щурится.
- Сварил ради вас, по-турецки. Вам сейчас нужен именно такой, ручаюсь.
- Не буду даже спорить, - говорит, глубоко вдыхая запах.
- Позволите вас ограбить? - внезапно спрашивает официант. - А с меня десерт.
Деррек моргает растерянно. Ручка так и зависла над салфеткой, которую внезапно и ловко выхватывает официант.
- Грех такую картину портить, - говорит назидательно.
В ответ только головой качает, но не спорит.
- Считайте это чаевыми. Делайте с ней что хотите.
- О, улыбается официант, - улыбается официант. - Если вы всегда будете оставлять такие чаевые, я буду очень рад.
Бережно убирает салфетку в карман фартука, едва ли не кланяется, отходя.
Деррек только головой качает, улыбаясь - и тянется за новой салфеткой.
…а кофе и впрямь именно такой, как ему нужно.
В себя приходит, когда садящееся солнце заглядывает в окно кофейни. Встряхивается, смотрит на чайную чашку и стопку испорченных салфеток. Трет виски, думает - что нашло-то?
…и забыл, что так бывает.
- Вам бы пообедать, - говорит официант, и ставит на край стола тарелку. - За счет заведения.
- Полно, - Деррек смотрит изумленно. - Вас владелец не поймет.
Юноша смеется, качает головой.
- Он поймет, - и кивает на салфетки, - вы же не собираетесь их забирать, верно?
Деррек вздыхает.
- В них нет ничего стоящего.
Даже смотреть на них не хочет. Страшно снова увидеть пустую форму без грамма содержания, еще и выполненную кое-как.
- Все в глазах смотрящего, - пожимает плечами юноша.
Деррек демонстративно отодвигает салфетки на край стола, оставляя только одну, нарисованную для Дороти.
- Как их подписать? - спрашивает официант, собрав все и прижав к груди, так величайшее сокровище.
Хочется сказать - как угодно, хоть своим именем. Но в голову приходит:
- Ганс Инк.
Словно из прошлого постучали.
Встает, говорит, извиняясь:
- Я не голоден.
Юноша взмахивает рукой, как бы говоря: “Ничего страшного”.
- Приходите к нам еще, - стандартная формула звучит искренне и чисто.
Деррик хмыкает. Думает: “Приду, если птицы не склюют все крошки”.
Дороти не оказывается ни в прихожей, ни на кухне. Деррик, подумав, кладет салфетку и ручки на стол и уходит в сад. Отойдя подальше от дома, садится прямо на газон под кустами шиповника. Вздыхает, глядя в небо, которое затягивают низкие серые облака, щурится от поднявшегося ветра.
А потом опускает глаза - и не верит им.
Совсем рядом качают головками цветы с алыми лепестками.
Этот не ромашки, не могут быть они, и на траве рядом с ними нет пятен краски, но как же похоже. Деррик тянется к ним, касается одного, убеждаясь, что нет никакой краски.
Думает: “Это просто такой сорт”. Думает: “Надо спросить у Дороти их название”. Сам себе при этом верит слабо. Вытягивается за земле, не отводя взгляд от цветов.
И улыбается.
@темы: Рукопись, Крошки и камни
суббота, 19 июля 2025
hold on
Продолжаем наш карнавал
ШашлыкиРазрешения поменять подтекающий кран в ванной от хозяйки квартиры я добивался неделю. Она все причитала, что сантехника совсем еще новая — шесть лет как поменяли, — и не обойтись ли заменой герметика.
В итоге я просто пообещал сделать все за свои, и она сдалась.
Женщина, на самом-то деле, была неплохая. Вон даже Клубок бессмысленный разрешила оставить. Пока Артем с матерками возился с трубами, котенок сверкал глазами из-под ванной и беззвучно разевал пасть в попытках нашипеть на неизвестного парня. Но за неделю навык она так и не освоила.
Я заглядывал к ним время от времени, но помочь не предлагал — если бы ко мне во время починки проводки полез дилетант, я бы, пожалуй, уронил на него сумку с инструментами. Проверять, как отреагирует Артем, не хотелось.
В конце-концов он вылез из ванной, зверски зевая.
— У тебя кофе будет?
— И кофе, и пиво, — хмыкнул я и пошел ставить чайник.
— А пиво-то у тебя откуда? — искренне офигел приятель.
— Специально для тебя купил. В нагрузку к гонорару.
— Ой, да ну тебя, — Артем плюхнулся на табуретку, скрипнувшую от такого обращения. — Пива как раз и хватит.
Я укоризненно покачал головой. Понятно, что Артем сам, послушав в курилке, как я ною о необходимости искать толкового сантехника, вызвался помочь, но принять это как должное у меня не выходило.
Забытая Клубок скреблась в дверь ванной.
— Открой ее, а? — попросил. — А то опять за унитазом нагадит.
Артем фыркнул, но встал, открыл — и шарахнулся от выкатившегося Клубка, недовольно мякнувшей в процессе.
Котенок пролетела через кухню и с разбега вскарабкалась на мою ногу до колена, мстительно всадив когти в тонкую джинсу — и кожу. Я чертыхнулся.
Артем сел, рассматривая нас.
— Ты когти ей подрезать не пробовал?
— Живодерство, — я морщу нос, наливая в френч-пресс кипяток.
Кубок висит у меня на штанине и пытается сообразить, спрыгнуть ей и поохотится на ноги в носках, или забраться повыше и вцепится в руку.
— Ну так не с корнем же, — бормочет Артем смущённо. — Аккуратненько, чтобы просто не острые.
— И как ребенок забираться куда-то будет?
Клубок определилась и сделала ещё несколько рывков вверх. Я отставил френч-пресс и накрыл ладонью маленькую ее головку. Котенок завертелся, пытаясь ухватить за пальцы, но я только зашипел, перехватил за загривок и поднял на уровень глаз.
Клубок повисла недовязанной варежкой под моим взглядом. После пары секунд игры в гляделки я посадил ее себе на плечо и начал разливать кофе. Клубок выпустила все коготки, удерживаясь за футболку — и меня, — и чуть покачиваясь в такт движениям
Я поставил перед Артемом чашку и потянулся за пачкой влажного корма. Клубок тут же издала слабо похожий что на мяуканье, что на рычание звук и соскочила с моего плеча на пол. Вздыбилась, когда я забрал ее миску, а потом с утробным звуком накинулась на еду.
Артем наблюдал за всем этим с лёгким ужасом. Ну да его проблемы.
— Ты с начальством сраться-то перестал? — перевел я тему, садясь напротив.
Он только глаза закатил.
— Мое начальство еще не вернулось, — заявил, — а Палыч может нудеть сколько хочет, хрыч старый.
Я поболтал ложечкой в кофе, размешивая сахар.
— Виктор еще не вышел? — спросил.
— Неа, — Артем глотком выхлебал пол чашки, потянулся.
На дворе был уже март, который никак мог определится, весна он или еще зима, и то и дело превращавший дороги то в болото, то в каток.
Я нахмурился, не отрывая взгляда от чашки.
— Где он, не знаешь?
— В отпуске, — пожал плечами Артем. Вздохнул скорбно и глотком прикончил кофе. — Я думал, с домом возится, да рано еще. И нас бы он позвал. Уехал вроде куда-то.
Я незаметно прикусил губу. Встряхнул головой.
— Тебе еще, или сразу пиво?
— Давай пиво я с собой? — предложил Артем, улыбнувшись. — Оно ж воняет тебе, небось.
Я отмахнулся.
— Ну, не водку же я тебе предлагаю.
— Я б в середине дня и не взял, — хохотнул Артем. — Лучше кофе, мне еще к теще на дачу ехать.
— Сейчас? Что там делать-то?
— У нее яблоня на забор упала. Надо спилить да вывезти.
Я задумчиво посмотрел за окно, сощурился от заглядывающего в него солнца. Клубок, доев, вскочила мне на колени, сунула морду на стол, бдительно оглядываясь. Я щелкнул ее пальцами по голове. Вот ведь прорва ненасытная.
Артем долил себе еще кофе и спросил:
— А ты на шашлыки поедешь?
Я покачал головой:
— Да куда вы по такой погоде?
— У Ваньки дача каменная, капитальная, — хмыкнул Артем. — И банька. Они туда даже зимой катаются. Поехали, че ты киснуть будешь все выходные?
Я вздохнул. Шашлыков хотелось. Наблюдать, как под те шашлыки наливаются приятели — не очень.
— Светку тоже зови, — предложил Артем щедро. — Даже на автобусе трястись не придется, у Костяна наверняка места не заняли.
— Нафига я вам там нужен? — хмыкнул я. — Буду сидеть с мрачным видом...
— И жрать мясо, — рассмеялся Артем. — С урчанием, как твое чудовище.
Клубок, помесив мои колени когтистыми лапками, как раз улеглась и превратилась в моток рыжей пушистой шерсти, даже уши не торчали, только хвостик концом нитки подрагивал.
— Я подумаю, — сказал.
Чисто чтобы не обижать Артема. Что грядущее воскресенье, что следующие выходные мне хотелось провести на диване с выданными Светой на почитать книжками. Кто бы думал, что процесс меня так увлечет — я еще в школе забросил это дело.
Даже когда все вокруг бегали с Гарри Поттером, я остался в стороне. Книг мне не покупали, и, наверное, к лучшему — посмотрев первый фильм я проникся отвращением к слишком слащавой сказке.
В реальности никто и никогда не заберет тебя из чулана под лестницей. А если и заберет, то в детдом, а не в волшебный замок.
Кто бы думал, что книжки, которыми мои ровесники зачитывались в школе, придутся мне по вкусу сейчас. Наверное, тем, что с третьей части сказочности там стало меньше.
Когда с приглашением на шашлыки подкатил уже сам Ванька, выловив на неизменном месте встреч — курилке, — я все-таки сдался. Тем более что сам хозяин дачи собирался туда не только с женой, но и с сыном, да и Настя из бухгалтерии брала с собой ребенка.
Значит, ужираться в ноль планов у компании все-таки не было.
В дорогу я собирался как полярник в экспедицию: перед глазами стояла дача бабушки, каменный одноэтажный дом с буржуйкой и мебелью, которую выкидывать было жалко, а оставлять в квартире — стыдно.
Но эта дача была настолько капитальная, что при желании там можно было жить круглый год. Даже вода проведена была, и стоял бойлер. Разве что газового котла не было, старая печь-голландка, почти такая же, как была в доме Виктора. Так что с ее растопкой я справился быстрее, чем хозяин — с растопкой бани. Когда она раскочегарилась, пришлось снять толстый свитер и остаться в одной футболке.
Народ подтягивался постепенно, последним явился сияющий новым пятаком Артем.
— Угадайте, что я вам привез! — заявил с порога.
— Яблочные поленья, — фыркнул Ваня, — ты ж обещал.
— Ну и какой тогда сюрприз? — фыркнул Артем, обернулся через плечо. — Пойдемте дрова таскать, как раз и покажу!
Я подорвался вместе с Костиком, не столько желая увидеть "сюрприз", сколько желая занять себя каким-нибудь делом. С кухни всех выставили Ира, Настя и Валера, и колдовали там над салатами и маринадом к мясу.
Выскочил на улицу в расстегнутой куртке — и замер.
У открытых ворот, к которым высыпали поленья, стоял и курил, глядя поверх деревьев, Виктор.
Костик тут же налетел на него с объятиями, заставив нелепо выставить в сторону руку с сигаретой.
— А ленточка где на этом сюрпризе? — заржал Костя, отстранившись и хлопнув Виктора по плечу. Потом уже тише сказал: — Хорошо, что спустился со своих гор, отшельник.
Тот только усмехнулся, кивнул. Обвел нас всех глазами, чуть покачал головой, глянув на мою распахнутую куртку, улыбнулся очень мягко.
Он словно говорить разучился за двадцать восемь дней своего внезапного отпуска. Помог перетаскать поленья к мангалу, позволил Ире и Насте повисеть на своей шее, поиграл в догонялки с детьми — их в итоге было четверо, два пацана, девочка и трехлетний карапуз, и поди пойми, кто бодрее носился и громче визжал.
Словно ничего и не случалось в его жизни.
Вот только что молчал. Словно был кувшином, из которого выплеснули все содержимое и наполнили заново... чем-то. Покоем, что ли.
Впрочем, я не слишком за ним следил. Так, краем глаза.
Зато в груди улеглось подспудно жившее там волнение.
Впервые услышал его голос, когда все уже толпились у мангала и подхватывали вертелы с горячим, капающим соком и жиром мясом. Говорил с Артемом, негромко:
— Промышленные фены нужно будет арендовать, просушить стены. Так-то даже крыша уцелела, по большей части внутри погорело. Вот летнюю кухню надо будет разбирать — как раз на ней коротнуло...
Говорил спокойно, отстраненно как-то. Без горечи и усталости, просто о предстоящей работе.
Я вздохнул и вгрызся в мясо. В руку сунули стакан, начали какой-то тост в стиле бессмертной песни, ее же тут же и завели на десяток нестройных голосов.
Я глотнул, не принюхиваясь, сладость прокатилась по языку.
Брусничный сок с мясом сочетался прекрасно.
Соль— Приходи к нам в субботу, — предложил Костя. — В настолки играть.
Я затянулся и с интересом посмотрел на Виктора. Тот мягко улыбнулся, качнул головой.
— У меня же ремонт. Времени нет.
"Ремонт". Это он деликатно.
— Он у тебя все лето будет, — вздохнул Костя. — Вот скажи, когда ты в последний раз отдыхал?
— В отпуске, — хмыкнул Виктор.
— Ты так откинешься раньше, чем закончишь! Один вечер не сделает погоды, а ты хоть дух переведешь, — продолжал упорствовать Костик.
Виктор только головой покачал, и я не выдержал, влез в диалог:
— Костик прав. Ты уже весь май живешь на стройке. Не убежит же она от тебя.
Он посмотрел на меня, дернул плечами.
— Я подумаю, — пообещал нам.
— Угу, — буркнул я, усмехнувшись, — я тоже всегда так говорю, когда никуда не хочу.
Костя ткнул Виктора пальцем в бок, и тот чуть дымом не подавился.
— Ну давай в пятницу вечером? После работы. Не тащишься же ты в этот дом по сумеркам?
— Сейчас темнеет поздно, — заметил словно невзначай Виктор.
Костя застонал.
— Саш, давай его свяжем, а?
— И засунем тебе в багажник? — оживился я. — А что, звучит как план.
Виктор рассмеялся.
— Ладно, ладно, — выдохнул. — Приду я. В субботу.
Костик молча протянул мне ладонь, и я, хмыкнув, отбил пять.
— Блядь, нет, — выдохнул Ренат, глядя на гордо выложенную Ирой коробку. — Может, в Семь чудес?
— Да ладно, она прикольная! — хмыкнул Костик.
Я устроился на диване, привычно, подобрав под себя ноги, и с любопытством следил за беседой. Рядом плюхнулась Света, прищурилась, рассматривая деревянную коробку. Сидящий в кресле Виктор поднял глаза от яркой коробочки с надписью "Похер", цепко обвел взглядом присутствующих.
— Вы к моему визиту приготовили что-то особое? — хмыкнул.
Ренат сел на пол, подняв глаза к потолку, вопросил у люстры:
— Вот чем это лучше "я никогда не"? Даже карт не нужно.
— Тут все интереснее! — вступилась Ира.
Анжела, севшая рядом с мужем, прижалась к нему плечом. Посмотрела хитро:
— Я чего-то о тебе не знаю.
Ренат пожал губы, едва заметно стрельнул глазами сначала на Виктора, потом на меня. Вздохнул.
— И как в это играть? — любопытно спросила Света.
— Отвечать на вопросы, — хором отозвались Ира и Ренат, с совершенно разными интонациями.
— Звучит просто, — я пожал плечами. — Давайте попробуем партию? Не понравится, пойдем снова Ктулху бить.
— Боже, Саш, тебе не надоело?
— Я чувствую себя уязвленным и хочу победить хотя бы раз. Тем более нас теперь полный комплект.
— Неполный, — возразил Костя, вскинув палец. — Вот если бы Витя тоже пришел с парой...
Мы со Светой переглянулись и синхронно хмыкнули. Виктор посмотрел в потолок с непроницаемым лицом святого мученика.
— Там еще два часа новеньким правила объяснять, — вздохнула Ира. — А тут просто все...
— Раскладывай, — улыбнулся я. — И рассказывай.
Сначала это было... Весело. Наверное, потому что мой ход был последним. Просто слушал — и не передавал камушки никому. Потому что мне никогда не дарили барби — трансформера, которого я очень хотел — на новый год, не пошел в универ сразу после школы, не знал, каким бы делом я хотел заниматься... Хотя, в целом, моя текущая работа меня вполне устраивала.
— Общаешься ли ты со своими дальними родственниками? — зачитал Виктор свою карточку. Тихо рассмеялся, покачал головой: — Бабушка поругалась со своей дочерью, поэтому с тетушкой мы первый раз за кучу лет поговорили только после пожара. Не поругались, на удивление. Родственники матери живут далеко и никогда не интересовались моей жизнью, так что нет, не общаюсь.
Я покатал в пальцах камушек, размышляя. Костик толкнул меня в бок.
— О чем думаешь? — улыбается.
Ренат и Ира, отдавшие камушки Виктору, с интересом глядя на меня.
Я качаю головой:
— Я жил у тетки, пока учился в универе, и перезнакомился со всей троюродной родней. Не то чтобы мы дружили, но все-таки...
— А что тогда завис? — Костик кивнул на камушек.
— Это ответ на другой вопрос, — хмыкнул я.
Игра словно услышала.
— "О чем вы скучаете из своего детства?" — прочитал я и поморщился. Отложил в сторону. — Ни о чем.
— Вообще? — удивилась Анжела.
Я пожал плечами. Опустил взгляд на стакан сока, покачал его в пальцах. Света обняла меня за плечи. Ах, да, она в курсе.
— У меня отец алкоголик, — сказал тихо, и тут же поправился: — Был. А мать... мне тетка более близкий родственник, ей богу. Хреново все было в детстве. Пугалка "в детдом отдам" на меня не работала.
Анжела вздохнула, Костик дотянулся и хлопнул по плечу.
Ни один камушек ко мне не перешел. Вот и хорошо, ей богу.
— "Много ли у тебя друзей?" — прочитал следующий в очереди Костик и заржал. Взмахнул руками, словно комнату хотел обнять, и провозгласил: — Дохрена!
В ответ все дружно заржали, в него полетели камушки. Только мы с Анжелой переглянулись, она — робко улыбаясь, я — задумчиво. Ренат поцеловал жену в макушку, шепнул тихо что-то, кажется: "Зато какие они у тебя!". А меня в бок пихнула Света. А вздрогнул — и заметил требовательно протянутую ко мне ладонь Костика.
Открыл было рот, обвел глазами комнату.
Закрыл глаза, улыбнулся — и пихнул камушек просиявшему Костику.
Заметил короткий мягкий взгляд со стороны кресла. Довольный словно.
— "Работа за деньги или за интерес?" — это очередь Рената. — У меня удачно совпало. Но вообще — за интерес, с него все началось.
Анжела категорично ответила "нет" на вопрос, допустимо ли кричать на детей, и начался ход Виктора. Лицо у него посложнело еще в тот момент, когда фигурка остановилась на разделе "любовь". Потом он достал карточку и поджал губы.
— Ты читай, читай, — сиди Костик рядом с ним, уже тормошил бы за плечи.
— "Каким должен быть ваш идеальный партнер", — прочитал Виктор, не поднимая глаз. Дернул головой. — Я не знаю, что говорить.
— Вот поэтому у тебя нет девушки, видимо, — хмыкнул Костик, а я через чур сильно сжал стакан.
— Да, — холодно согласился Виктор. — Поэтому.
Ренат молча отпил из своего стакана, глядя на висящую за мной картину. Повисла какая-то слишком напряженная тишина.
— Начни с внешности, — предложил я, стараясь улыбаться ровно. — Дальше, может, что-то в голову и придет.
Виктор на меня даже не посмотрел, склонил голову к плечу. Кажется, щеку закусил, помнил я это выражение лица.
— Внешность не то чтобы важна, — начал он с трудом. — Разве что — ниже меня...
— Это не сложно, — влез Костик. — Пойди найди девушку выше?
Виктор фыркнул, словно размораживаясь, но улыбался иронически.
— А ты Галку из рентгеноскопии видел? — спросил. — на ладонь выше будет.
Отпил свой чай, облизнул губы.
— Наверное, нам просто должно быть не скучно вместе.
Костя подождал еще миг, понял, что продолжения не будет, и перекинул Виктору камушек. Тут же поцеловал Иру в висок, а она толкнула его локтем в бок. Глаза у нее сияли в этот миг.
Света потянулась, положила на подлокотник кресла Виктора еще один камушек, и взяла кубы.
— "Ваш самый лучший друг", — прочитала и тут же положила ладонь на мою голову. — Да сидит тут один.
— Провокация, — простонал Костик, но камень Свете отдал. Я задумчиво проводил его взглядом.
Ренат как-то тяжко вздохнул и, словно бы боясь встретится со мной взглядом, передал свой.
Я повел плечами. Это почему-то было неуютно. Особенно заметить, как мрачно смотрит на свои фишки Виктор. Поспешно схватился за кубы, кинул... Закусил губу, глядя на сердечко.
— "Что бы вы никогда не смогли простить партнеру", — прочитал и поморщился.
Главное, глаз было не поднимать. Ни на кого. Вообще.
— Измену, — сказал быстро, самое заезженное. Даже не соврал. Задумываться глубже не хотелось.
На диван передо мной легло сразу пять камней.
Шестого не было.
Дальше снова пошло бодро, Ира рассказала про любимые игры, Виктор, с усмешкой, о худшем наказании детства — бабушка резко и хлестко била его поперек спины армейским ремнем, всегда один раз, не говоря ни слова. Света надолго зависла над вопросом, в какие игры играла бы со своим ребенком.
Я мучительно сообразил, что именно люблю в своей работе — аж четыре пункта вышло, и это я не сказал "зарплату".
— "Влюблялись ли вы в своего друга или подругу", — зачитал Костик, пожал плечами: — Ага. Ира, только не бей, хорошо? Люська из группы, мы с ней с самого начала как в студенческий актив попали, так и тусили вместе. Она такая обаятельная была, невозможно было не втюрится...
Я закрыл глаза — и отдал Костику камень.
— Анжела, передай пожалуйста, — попросил Виктор, и я постарался сдержать дрожь в руках. Коротко и резко вздохнула Света, наклонилась, отдавая Косте свой. Бросила короткий и недобрый взгляд на кресло.
Костя посмотрел на нас с ней с лицом "Да все с вами ясно!" и передал кубы дальше. Я прижался к ее боку, только подтверждая его заблуждение, и проследил за движением фишки Иры.
Мысль: "И нахрена я согласился?" — стучала в голове.
Черт знает, какие там еще карточки.
Игра не подвела.
— "Лучшее воспоминание из отношений", — прочитал Виктор и уронил руку с карточкой. Откинул голову на спинку кресла.
Я не хотел знать, о чем он подумал. Вообще ничего о его отношениях с кем-либо знать не хотел.
— Августовские яблоки, — сказал он хрипло. — Мы их собирали вместе. А потом... она их чистила на варенье, пока я бабушкин рецепт вспоминал и пытался сахар отмерить...
...да чтоб ты провалился через все этажи в подвал и там среди труб застрял.
Я вскочил, резче, чем надо. Очень хотелось запустить камнем ему в лоб, но я только улыбнулся и бросил: "Я покурить".
Даже дверью не хлопнул. Прижался лбом к стеклу, слепо нашаривая в почти пустой пачке сигарету.
Не знал, что хуже: если он переживал это с кем-то другим, или если это было наше общее воспоминание. И неловкое "она", словно в последний момент сообразил заменить, ничего, совсем ничего не делало лучше.
...блядь, Костику же потом объяснять. Впрочем, про дом он уже знал, с пожара, скажу, что Виктор у меня девушку увел. Сойдет.
Из гостиной донеслось бодрое Ирино:
— Все, Света на финише! Отвечай, и пойдем на Ктулху, раз Саша хотел!
— Ты переживешь? — мягко спросил Ренат.
— Да ладно, на пятый раз я уже втянулась! Вить, Анжела, готовьтесь — это самые длинные и муторные правила в моей жизни.
— Эй, так я отвечаю или что?
— Давай!
Я закрыл глаза и затянулся.
Очень мне с ними повезло.
<...>
— Прости. Я зря это ляпнул, — говорит омертвевшими голосом.
С силой бью его кулаком в грудь, роняю голову.
Думаю — а выпади этот вопрос мне, что бы ответил?
И словно наяву вижу.
— Летом на великах до прудов добрались, — говорю, — Ты влез в воду, в самый ил, чтобы сорвать мне головку рогоза.
Виктор вздрагивает, как не вздрагивал от удара.
— И не смей мне запрещать помнить, — говорю зло. — Первый начал.
Вокруг темно, и трамвая все нет.
— Ты где сейчас?..
— Бытовку поставил на участке. Не все же у Павла Сергеевича на шее сидеть.
— А тетка твоя что?
— Сошлись, что выкупит у меня половину квартиры.
Смотрели оба в землю, два придурка.
И почему-то нестерпимо хотелось его обнять, всего такого виноватого.
— Ты был прав, — говорю. — Зимой. У меня правда отличная жизнь теперь.
Он улыбается, кажется, что с облегчением.
— Не велике сто лет не ездил, — говорю. — Поехали как-нибудь старым маршрутом, до стрелки?
Он поднимает взгляд, моргает. Хмыкает:
— Не далековато, с отвычки?
— По городу потренируюсь. Все равно тебя раньше июня не вытащить будет.
За поворотом раздается треньканье трамвая. Ещё немного, и покажется из-за домов его морда, развеют темноту фары.
А пока темно, вроде бы и не считается.
Между нами только шаг.
Я успеваю сделать только половину, когда на миг ослепляет светом. Виктор отступает, оборачиваясь к трамваю, щурится, вглядываясь в номер.
— Наш, — сообщает.
Я отворачиваюсь.
— Вот и хорошо.
ОСТОРОЖНО, тут воспоминания о пиздеце, NC-17. Флешбек в изначальный рассказ
читать дальшеОт алкашки у него всегда становится мутный расслабленный взгляд, а движения рук — плавнее и неувереннее.
Я всегда засматривался на него, искоса, тайно, стараясь не выдать себя остальным. Не хотел гадких шуток и громких пьяных сцен отвращения. Не хотел пачкать ими Мура.
Но тот сам ластился, как кошка, когда уже не очень мог сидеть прямо. Даже если рядом сидел Ренат, Мур неизменно заваливался под бок мне, вздыхал еле слышно, умиротворенно так, что хотелось потрепать его по волосам и уложить себе на колени.
Первое я себе позволял, второе — никогда.
Нельзя, просто нельзя.
Как нельзя ловить его в объятия, когда он высовывается из комнаты, встречая со смены, нельзя зарыться носом в его волосы, поцеловать висок, вытянуться рядом на постели, чтобы не только слышать его спокойное сонное дыхание, но и чувствовать тепло тела.
Нельзя.
Нельзя его терять.
Нельзя забыть, как он смеялся, швыряясь паданками в Фрица, кусал губы, пытаясь под руководством Артура освоить хоть самый простой аккорд, как блаженно щурился от ветра, стоя на обрывистом берегу стрелки меж двух рек.
"Я одержим", — мрачно думал, прикладываясь к переданной друзьями бутылке. Или глядя, как взъерошенный Мур заваривает утром зеленый чай — прикипая глазами к спине, к брошенной через плечо улыбке, к танцу рук над чашками.
И, казалось — казалось? — ловя ответные тайные взгляды, тонкие смущенные улыбки. Мур не боялся прикасаться, радоваться мне ярко, расцветая, как первый робкий подснежник
"Я одержим им", — думаю, глядя, как подливает втянутому в общий круг Муру дерьмового коньяка уже через слово запинающийся Фриц.
Мурке никогда не требовалось много, чтобы упиться вдрызг.
— Хватит, — останавливаю сующего ему в руки новый стакан Артура.
Поднимаюсь, тяжело опираясь на спинку дивана. Тяну Мура за собой.
— Тебе бы проспаться, — говорю, обнимая за плечи. Тот бормочет что-то согласное, почти ложась на меня, обжигая этим контактом. Ренат смотрит на нас долго, задумчиво, и на миг сердце словно сжимают птичьи когти, но тот отворачивается, подхватывая заведенный Фрицем философский разговор.
А я веду Мурку в нашу комнату.
Меня срывает, когда мы выходим из гостиной в кухню, и закрывается за нашими спинами рассохшаяся дверь. Обнимаю его, прижимая к себе, утыкаясь носом под ухо и едва держусь, чтобы не поцеловать тонкую шею. Мур бормочет что-то, кажется, кличку мою, заваливает голову на другую сторону, словно позволяя...
Или позволяя?..
Целую коротко, тащу дальше, не размыкая рук, и Мур спотыкается, но только смеется от этого.
Валится на кровать мешком, раскидывает руки, все еще смеясь, раскрасневшийся, с пьяно блестящими глазами.
Протягивает руку, дергает меня за штанину, полу разборчиво говорит:
— Чего... набычился?
А я стою, сжимая кулаки, и повторяю, повторяю, повторяю...
Нельзя.
Мур перестает ржать, приподнимается на локтях, и на лице прорисовывается растерянность.
— Ястреб...
"Я одержим тобой".
Опираюсь коленом на кровать, наклоняюсь, впечатывая ладони в кровать по обе стороны от него, так, что скрипит старая сетка. Мур падает обратно — то ли руки подвели, то ли испугался.
Но меня уже ведет, тащит, размалывает о камни одно-единственное желание.
Почти падаю на него, целуя, совсем не мягко и целомудренно, а как хотелось, виделось всегда, овладевая сразу. Мур и не сопротивляется, охает только, облегчая мне задачу.
Он совсем ничего не умеет, но отзывается робко, и это хуже, чем если бы он попытался отвернутся.
Потому что я не могу остановится.
Не могу. Он рвет мне крышу — тем, как чувствуется в руках, какой вкус у его губ, как отзывается на каждое касание. Все тело вздрагивает, напрягаются легшие на плечи руки, словно собираясь оттолкнуть, но он льнет грудью, выгибается в спине, запрокидывает голову, подставляя шею под поцелуи.
Дышит прерывисто.
Отрываюсь от него с тихим рычанием, только для того, чтобы стянуть футболки с него и с себя, и потом прижать к себе снова, кожа к коже, чувствуя, как он начинает дрожать. Мур не пытается ни вырваться, ни оттолкнуть, только выдыхает на ухо идиотскую мою кличку, и не понять по интонации, чего хочет от меня добиться.
А я хочу его, так, что в паху ноет.
За двумя стенами начинает петь гитара и нестройные голоса, и можно, кажется, не бояться, что услышат.
Переворачиваю его на живот, и Мур вцепляется в прутья оголовья, запрокидывает голову, подставляясь под мою ладонь.
Кот, голодный до ласки.
И я ласкаю его, осыпая тело поцелуями, выглаживая спину, прикусывая мочку, жадно ловя тихие вздохи и стоны. Подхватываю под живот, чуть приподнимая, накрываю ладонью его член и выдыхаю довольно — он тоже возбужден, и стонет в подушку от моих прикосновений, тем протяжней, чем резче я ему дрочу.
Вжимаюсь членом между его ягодиц, и какой-то остаток здравого смысла шепчет в голове — не так.
Нельзя. Нельзя. Нельзя.
Это слово больше не имеет веса.
Мне мало. Я хочу его всего, присвоить и взять.
Закусываю щеку, набирая в рот слюны. Убираю руку с члена, облизываю пальцы, оставляя на них как можно больше влаги. Смазываю вход, проникаю внутрь, вырывая у Мура удивлённый ох, а потом стон. Без колебаний облизываю пальцы после него, смачиваю свой член, пристраиваюсь тут же.
Он не вскрикивает, когда я толкаюсь в него — всхлипывает, скулит, дергая задницей, и я стараюсь быть мягче, медленней, ласкаю его член, выцеловываю шею.
Я не хочу быть с ним грубым.
Я не могу сейчас иначе.
В висках стучит, я не слышу собственных отрывистых стонов, только то, как звучит Мур и соединяются наши тела.
Он первым, с всхлипом, выплескивается на мои пальцы. Я рычу разочарованно, резко двигаясь в нем. Мне мало, так мало его, и нужно еще...
Утыкаюсь ему в загривок, прикусывая кожу, и кончаю, не выходя. Потом долго зализываю и место укуса, и дрожащие плечи, и влажные щеки. Он цепляется за мои плечи, целуясь, я мягко стираю с него сперму собственной футболкой — если засохнет, будет неприятно.
Прижимаю к себе и думаю, что ничто не заставит меня разжать руки.
Похмелье приходит раньше сна. Выкатываюсь в кухню, натянув на себя мятые домашние штаны. Кошусь на диван, но Ренат, видимо, вырубился в гостиной вместе с остальными.
Щелкаю чайником, падаю на скрипящую сидушку, слепо смотрю в окно. Когда чайник закипает, даже не шевелюсь.
То, что я сделал, доходит одномоментно, и я шиплю, запускаю пальцы в волосы, и едва не раскачиваюсь на месте.
Понятия не имею, что будет, когда Мур проснется. Что скажет. Что будет дальше.
Я не хочу его отпускать, не хочу терять, от одной мысли хочется выть волком и кидаться на стены.
Но и как раньше жить не смогу. Мое железное "нельзя" сломано, оно осыпалось ржавой крошкой.
Он не просыпается и тогда, когда мне уже нужно выходить на работу. Не реагирует на мои судорожные сборы в спальне. Не хмурится во сне, мягкий, теплый. Не выдерживаю, касаюсь губами ложбинки между лопаток — и выметаюсь.
А возвращаюсь как на плаху.
Вот только Мур улыбается мне точно так же, как обычно, оторвавшись от пайки какой-то микросхемы — опять Ренат припахал.
— Выглядишь херово, — сообщает легко. — Кофе сделать?
Я молча киваю.
Смотрю ему в спину — и понимаю, что не могу ничего рассказать. В глотку словно вату забили.
Тогда пообещал, что ничего больше ему не сделаю.
Приятно было себя обманывать.
Бояться и надеяться каждый раз, что он вспомнит. Что ему тоже было хорошо.
Ненавижу себя.
Ненавижу глубоко, глухо, безнадежно. Без шанса простить.
Я ошибся, непоправимо, необратимо, и даже не в ту проклятую ночь, с которой начался наш конец.
В тот миг, когда спрятался за мыслью "я одержим им". Когда испугался хотя бы себе сказать — я его люблю.
Но это уже не важно. И никогда не будет.
И снова настоящее время
Проводка— Ты решил отомстить за лыжи? — Костик, тяжело дыша, навалился на руль велосипеда.
Я с удивлением отнял бутылку воды ото рта.
— И в мыслях не было. Ты что, уже умер?
— Я близок к этому!
— Ну, сейчас воскреснешь, — смеюсь я и веду велосипед к новым, зеленым сайдингом закрытым воротам.
Они приоткрыты, слышатся голоса, то ли с участка, то ли из открытых окон.
Жарко печет июльское солнце, выползшее в зенит. Я запрокидываю голову и щурюсь от бликов на металлической кровле.
Кто другой возился бы с этим домом годы.
Бросив велосипеды у ворот, заваливаемся в дом без стука. Я принюхиваюсь, но гарью действительно не пахнет — я читал, что если не избавится от всех продуктов горения, в доме даже после отстройки жить будет нельзя.
Рядом с дверным косяком на стремянке стоит коренастый смуглый мужичонка и что-то крутит из проводов.
Я прищуриваюсь наблюдая, и Костику приходится отодвигать меня с прохода.
— Чего увидал? — тоже впивается взглядом в мужика.
Тот хмурится, смотрит мрачно.
— И че вылупились?
— Я тебе щас руки оторву, — мягко заверил я. — За такую разводку.
Из гостиной выглядывает Виктор в рабочем комбезе, оглядывает композицию "два сердитых мужика и Костик".
— Василий, — говорит примирительно, — вы отдохните пока.
Мужик, ругаясь под нос, сползает по стремянке, меряет меня взглядом и вразвалочку выходит на улицу.
— Зря ты так, — вздыхает Виктор. — Васька опытный мужик.
— Ага, я вижу. Двадцать лет так делал и все ж нормально было, авось прокатит, — я закатил глаза.
— А ты прям настолько можешь? — удивился Костик.
— Средне специальное и четыре года опыта, — ворчу, прослеживая взглядом кабели — стены еще голые, штукатурку будут класть позже.
— Четыре? — удивляется Виктор.
— Первые два курса подрабатывал, — объясняю. — Слушай, чего ты меня сразу не позвал, а? Или настолько впечатление рукожопа создаю?
Лицо у Виктора на миг сложнеет, он пожимает плечами.
— Не хотелось эксплуатировать друзей, — отвечает, отведя глаза.
— Ага, друзья сами приходят и эксплуатируются! — ржет Костик. — Так, давай оставим электриков ругаться, и покажи мне, где помогать.
Виктор только головой качает, а я ругаюсь под нос, что не взял сумку с инструментами.
С Василием мы успели посраться, помирится и едва не посраться снова, но к вечеру состоянием проводки я был доволен. Перестилавшие чердак Виктор и Костик иногда проходили мимо курить, иногда просто свешивались из люка, словно боялись, что мы подеремся.
— Ух, — вздохнул, потягиваясь, Костик, прищурился на солнце, наполовину нырнувшее за крыши соседских домов, — У тебя тут душ есть?
— Летний, — фыркает Виктор. — Должен был прогреться.
Костик поджимает губы, явно размышляя, готов ли он к такому опыту, нежный ребенок цивилизации. Я тихо фыркаю, скрестив руки на груди, но вызов друг не принимает, взмахивает рукой:
— Тогда я до дому. Вить, я велосипед тут брошу? В такси не влезет, а я на нем не доеду.
— Бросай, конечно.
Я прикидываю, что мне в противоположную от Костика сторону, да и ехать тут всего ничего, но пропотеть на летней жаре успел прилично, хоть и не доски таскал.
— У тебя в баке на двоих хватит? — уточняю.
Виктор щурится, опасно, так, словно он сейчас снимет с моего велика седло, посадит меня на штырь и скатит с ближайшей горки. Я в ответ только плечами пожимаю.
— На полотенце не напрашиваюсь.
— Дикие люди, — тянет Костик, ковыряясь в телефоне и не видя выражения наших лиц. Вот и хорошо.
— Хватит, — говорит Виктор медленно. Переводит взгляд на Костика: — Ты на чай не останешься?
— Заманчиво, но душ прельщает больше.
Я уверенно топаю вглубь участка. Уж что, а душ я опознать сумею.
— По-моему, — говорит сидящий за столом в бытовке Виктор, — чем старательней я держу себя в узде, тем сильнее ты хамеешь.
Я пожимаю плечами. Футболка липнет к мокрому телу, с челки капает на щеки.
— Не думаешь, что я просто привыкаю, что тебя не стоит бояться? А электрик, кстати, правда не плохой. Главное чтобы было, кому дать пиздюлей за халтуру.
Виктор молча пьет чай, задумчиво меня рассматривая.
— Я не проверяю тебя, — говорю поспешно, а он одновременно:
— Мне все сильнее хочется нажраться в свинью.
Дергаю плечами, хмурюсь:
— А твои цеховые ребята нигде бутылку водки не заныкали? Тебе рюмки хватит.
— С водки меня стошнит скорее, — вздыхает Виктор. — Иногда, знаешь, хочется попробовать что-нибудь нормальное. Виски там дорогой. Ира вон джин-тоник любит...
Звучит почти мечтательно.
Я скрещиваю руки на груди, пожимаю плечами:
— Скажи им с Костиком как-нибудь о своих потаенных желаниях, они на радостях тебе такой вечер устроят...
Виктор отхлебывает чай, все еще изучающе глядя на меня. Вздыхает и прячет лицо в ладони.
— Понял, понял, — вздыхают, — я пошел.
— Простынешь. Особенно на велике.
Виктор поднимается, находит в кривоватой тумбе полотенце, подходит и набрасывает мне на голову.
— Чай налить?
— Знаешь, — говорю тихо, пользуясь тем, что лицо наполовину скрыто полотенцем. — Я бы сейчас не отказался от рюмки.
— Ты идиот, — скучающе сообщает Виктор. Слышно, как он разливает чай. — Я тебе конфеты с ликером на день рождения подарю. С условием, чтобы ты их съел у Светки.
Я хмурюсь, ловя злую шпильку.
— Чтоб мы наконец потрахались? Боюсь, не прокатит.
— Жаль, — тяжело припечатывает Виктор.
Я падаю на жалобно скрипнувшую табуретку, с силой растираю голову, не столько суша волосы, сколько срывая злость. Роняю полотенце на плечи, мрачно смотрю на поставленную передо мной жестяную кружку с чаем.
— Сколько можно меня отталкивать?
— Сколько можно меня провоцировать?
— Блядь, — я закатываю глаза, глубоко и тяжело вздыхаю. — Может, я просто хочу снова стать друзьями, а?
Встречаю тяжелый взгляд Виктора.
— А ты хочешь этого?
— Опять вопросом на вопрос, — я хватаюсь за кружку и шиплю — металл нагрелся и обжег пальцы.
— Мы ходим по блядскому кругу, — говорит Виктор, передает мне кухонное полотенце, вместо прихватки. — И у меня ощущение, что разорвать его можно, только сменив город.
— У тебя тут завод и дом, — я строю скептическую рожу. — А у меня год отработки, велосипед и кошка.
— И ты никуда не хочешь.
— И я никуда не хочу.
Виктор снова зло щурится.
— Мурка, — выплевывает.
А, то есть ты меня решил словами сегодня избить?
— Кошки привязываются к дому, — нагло улыбаюсь в ответ.
Мне плевать, как ты это видишь. Мне плевать, что ты скажешь. У меня наконец-то есть земля под ногами, опора, которой являешься не ты.
Работа, велосипед, кошка и друзья.
Делаю глоток обжигающего чая, встаю, потягиваюсь.
— Ну, я поехал.
Бросаю полотенце на табуретку.
— Ты жесток, знаешь? — в спину спрашивает Виктор.
Я останавливаюсь на пороге на миг, закрываю глаза. Отрывисто киваю на прощанье.
Калитка— Вы с Витькой что, поссорились, пока меня не было? — осторожно уточнил Костик, когда мы остановились у проходной подымить на прощание.
Я пожал плечами.
— Что вдруг?
— Нууу, — неуверенно протянул Костик, отведя глаза. — Я его снова на настолки позвал, так он отказался. И помнишь вы хотели на великах на карьеры с ребятами? И он вроде подписывался. Так отказался теперь.
— А почему я не в курсе?
— Так он через Артема передал, — Костик пожал плечами. — И вот я думаю: мы с ним вроде не цапались, Ренат не виделся месяц, так что ты или Света?
Я пожал плечами.
— Может, просто настроения нет? Устал на стройке.
— Может, конечно, — с явным сомнением сказал Костик, глядя в землю и покачивая сигарету.
Я щелчком отправил свой окурок в урну и попрощался.
— Витька какую неделю ходит, как обдолбанный, — вздыхает Артем, и я напрягаюсь всем телом. — Работает как всегда, четко, но смотрит на всех словно мимо.
Его напарник разгоняет ладонью дым — погода сухая и безветренная, — и тут же выдыхает еще одно облако.
— И ремонт у него застопорился, — сообщает.
— Ага! Я обещал ему с сантехникой помочь, так он уже вторую неделю потом да потом.
В груди заныло.
В курилке я Виктора не видел эти самые две недели. И вообще нигде не видел.
Само по себе это не настораживало, но дом... Он не мог его забросить. Никак.
Судорожно затягиваюсь.
... кажется, мне страшно.
В этот вечер игра не задалась с самого начала. Ванька чуть не разлил сок на поле, Ира упорно путала карты, а Костик на это бесился — чего я раньше вообще не видел. В какой-то момент просто встал и утащил Костика на балкон, буквально за ухо.
— Какого хера?
Костик опирается жопой о перила, закуривает, смотрит исподлобья.
— Ты ж Витьку давно знаешь? — спрашивает.
— С техникума, — покорно отвечаю я. — Но...
— Он нас с Иркой познакомил. Ну как, Ирка была подругой Таньки, его девушки. Когда Танюха свалила отсюда, они с Витькой продолжили общаться. А меня на первый новый год, который у Витьки справляли, через третьи руки позвали. Ну и, сошлось как-то.
Закрывает лицо рукой.
— Ну, ты знаешь, он обаятельный, — хмыкает. — Перезнакомил как-то кучу людей, всегда что-то выкидывал — Ирка говорит, это ему от Таньки...
— Он всегда все организовывал, — говорю хрипло.
Не понимаю, к чему эта исповедь. Мне не нравится.
— Ну вот, — смеется Костик. — А тут сказал Ирке, что не хочет пока ни с кем общаться. И ни с чего же!
Скомкал сигарету.
— И Ирка так переехалась, словно конец света случился, — выплевывает. — Ну не хочет он в этом году днюху справлять, запарился по жизни. Надо было сначала спросить, а потом уже всех на ноги ставить с организацией...
Днюха. Ах, да, начало августа.
— Сама себе дура, — бурчит Костик, ссутулившись. — Сама расстроилась, Ванька вон тоже теперь беспокоится, Темка обещал на смене Витьке голову промыть. А ему, может, не до того.
Я смотрю на него слепо.
"Мы ходим по блядскому кругу. И у меня ощущение, что разорвать его можно, только сменив город".
"У меня тут работа, велосипед, кошка и друзья".
Только друзья у нас общие, да? Меня втянули в хоровод, и теперь нас сталкивает в его движении раз за разом.
— Саш, ты чего?..
Я хочу верить, что надумываю, что объяснение простое, отстраненное, не имеющее ко мне отношения.
"У тебя тут работа и дом..."
"Ремонт у него застопорился".
"Ты жесток, знаешь?"
Я хочу верить, что это совпадения. Но я не могу.
Отступаю от Кости, неровно, как кукла на шарнирах.
— Саш!
— Поссорились, — говорю, — мы с ним.
Разворачиваюсь и дергаю балконную дверь.
— Ой, Саш, брось!..
Но я не слушаю уже.
От остановки трамвая бегу — сердце и без того бьется заполошно, и гонит вперёд бешено. Словно можно куда-то опоздать.
Вокруг уже темень, на улице, как и всегда, работает два фонаря в разных ее концах.
Подлетаю к воротам, слепо нашариваю кнопку звонка. Жму раз. Второй. Третий.
С силой бью кулаком по воротам, и слышу треск сайдинга и звон металлических основ. В соседнем дворе заходится лаем собака.
Если буду колотиться дальше, перебужу соседей.
Прижимаюсь лбом к воротам, бессильно кусая губы.
И слышу шаги по гравию за спиной.
— Отойди, я калитку открою.
Оборачиваюсь резко. У Виктора в руках пластиковый пакет, из которого торчит батон, и ключи. Смотрит он на меня, очень печально.
Всем собой выражая: "Ну и чего ты приперся".
В черных волосах — древесная стружка.
— На ужин и чай не зову, — говорит спокойно, сразу подводя черту.
"Уходи".
— Я уйду, — говорю, и тут же поправляюсь: — Уеду. Куда-нибудь, как только срок отработки закончится.
Кажется в неверном свете далекого фонаря, что у Виктора удивленно расширяются глаза.
— И не приду больше сюда, правда, — продолжаю и вскидываю руку к горлу.
Его словно судорога пережимает. Меня всего колотить начинает.
— Поэтому, пожалуйста, — голос и губы не слушаются, гласные теряются, — перестань рушить свою жизнь. Я не хотел этого. Меня отталкивай, нет, я сам перестану, но ребят...
Меня сгибает в судорожном рыдании, почти без слез, только воздуха отчаянно не хватает.
— Я не хочу тебя наказывать.
Меня хватают за плечи, помогают выпрямится, и я тянусь ухватится за его рубашку — но останавливаю руку, прячу ладони подмышками.
— Саш...
— Они праздник готовили, — говорю. — Чтобы подбодрить. Ты для них хороший. Будь и дальше, а?
В глаза не смотрю.
Мне мучительно стыдно.
Он виноват передо мной — и я почти утопил его в этой вине. Хорошая была бы месть.
Но я не мстить хотел.
— Саш, — меня чуть встряхивают, — перестань истерить.
Запрокидываю голову, ударяясь затылком о ворота.
Смотрю на звезды. В частных кварталах они ясные, но из созвездий только ковш и видно.
— Почему это все вообще должно тебя волновать? — спрашивает Виктор серьезно и спокойно. Кажется, усмехается: — И, кажется, кто-то вообразил себя центром мира?
— Я не прав? — усмехаюсь.
Буду рад ошибиться.
Виктор молчит.
— Они тебе нужны, — говорит тихо. — А я просто больше не могу.
Закрываю глаза.
— Почему ты снова здесь? — тоскливо спрашивает Виктор. — Почему бы тебе честно меня не ненавидеть, а?
...я даже тогда не смог. Мне было очень больно, я чувствовал себя преданным, я винил тебя во всем. Все еще виню.
Но ненавидеть не могу. Ты мог бы еще в январе понять.
— Потому что люблю тебя, — говорю небу обреченно.
Мы молчим, оба, долго, словно вслушиваясь в эхо моих слов. Дрожит свет ближайшего фонаря, он вырубается со щелчком.
Где-то воют собаки.
Руки на моих плечах сжимаются крепче.
— Не боишься, что потом я не смогу тебя отпустить?
— Боюсь, наверное. Но как будто я тебя отпустил.
— Ты только что пообещал.
— Угу.
И снова тишина. Виктор коротко выдыхает:
— Блядь, — и отступает.
Опускаю взгляд и вижу, как он шарит по земле руками, поднимает ключи. Подхватывает пакет.
— Будем тут так торчать, — говорит спокойно, — у соседей могут вопросы появиться.
Открывает калитку, толкает ее плечом, заходит во двор и застывает.
— Закрой ее, — говорит, — за мной.
Я усмехаюсь, ногти скребут по сайдингу забора.
Тянусь к ручке, когда Виктор тихо добавляет:
— Или за собой.
И идет к своей бытовке.
Я смотрю ему в спину, долго, пока он не скрывается за дверью.
На миг кажется — вокруг снова снег и ползущая по карте машинка.
...Дом уже не совсем тот. И я тоже.
...От летней кухни остался только фундамент.
...Клубок нужно сегодня ночью покормить, а то завтра она съест меня.
...Невозможно из букв о, п, ж и а сложить слово “счастье”.
... интересно, однажды перестанет быть так мучительно сложно и больно?
Я закрываю калитку, прижимаюсь к ней затылком и задвигаю засов.
Он, наверное, решил, что я ушел.
На столе кипит чайник, а Виктор снял рубашку и, кажется, возится с джинсами. Замирает на скрипе двери, не оборачиваясь.
— Ни чая, ни ужина, я помню, — говорю, глядя на его спину.
На шее видно четкий обруч загара.
— Саш...
— Я идиот?
— И это тоже.
Тянется за домашней футболкой, но не успевает надеть. Я подхожу, утыкаюсь лбом в его шею, коснувшись лопаток ладонями.
Горячий.
— Ты мне одеться дашь?
— Угу.
Поняв, что я не шевелюсь, Виктор разворачивается, вынуждая отстраниться, но тут же ловит меня за запястье, прикладывает ладонь к груди.
Сердце у него колотится так же бешено, как у меня.
Наклоняется вперёд, заглядывает в глаза. Так близко, что дыхание, кажется, смешивается.
Здравый смысл мой скончался еще у ворот, если не раньше, поэтому, наверно, и тянусь к его губам, целую легко, просто касаясь, не предлагая и не прося большего.
Виктор, все еще не выпуская мое запястье, роняет футболку. Ладонь ложится на поясницу, не давит почти. Он не даёт поцелую закончится, подается ближе, скользит языком по губам.
Тело мое невольно напрягается, оно словно помнит больше меня и боится больше меня. Но Виктор отстраняется, просто утыкается носом в висок, вздыхает тяжело. Кончиками пальцев гладит спину через футболку.
— Я не знаю, что мне делать, — говорит. — И чего не делать.
Тычусь носом в его шею. Мою руку Виктор выпустил, и мне теперь ничего не мешает провести ладонью от груди до шеи, обнять неловко, слушая, как дрожит его дыхание и голос.
— И я не знаю, — сообщаю виновато. — И чего от тебя хочу — тоже. Прости.
— Главное пойми, чего ты не хочешь.
Легко сказать.
Я боюсь, все еще — боли, унижения, боюсь почувствовать себя использованным. Я боюсь отпускать контроль. Я боюсь, что меня обманет память — до того, что каждый повод в ней усомнится доводил меня в универе до истерики.
Не хочу забывать. Не хочу помнить.
Виктор целует меня в висок, отступает, заставляя выпустить его из лап. Смотрит на меня долго, пристально, молча, и ясно как день — он, может, и не знает, что ему делать, но чего хочет — понимает прекрасно.
Закрывает глаза, и все словно на дно уходит, прячется, оставляя спокойного и сдержанного, обыденного такого Виктора.
— Давай я тебя до остановки провожу? — предлагает.
— Как девушку после свидания? — фыркаю.
Виктор тонко улыбается, качает головой:
— Нет. Девушке я бы предложил проводить до подъезда. Поздно уже.
— То есть я такой галантности не заслужил?
— Саш, ты так и будешь меня подначивать?
— ...прости.
Тру лоб, дергаю плечами.
— Ты, кажется, собирался ужинать, — говорю. — Я доберусь.
Виктор только головой качает. Наклоняется, подбирает с пола домашнюю футболку, швыряет ее на кровать и тянется за только что снятой рубашкой.
— Не впадай в крайности. Если хочешь, можем пройтись до тебя пешком, убьем сорок минут гробовым молчанием.
— А потом я пойду провожать тебя, — смеюсь тихо.
Виктор делает такое лицо, словно считает что-то в уме.
— А, ну то есть утро мы встретим где-то между двумя точкам? Ну, завтра суббота...
— Главное не встретить его спящими в обнимку под чужим забором.
Виктор накидывает рубашку, улыбается:
— Поэтому я и предложил до остановки.
"Я хочу остаться", — думаю. Не могу этого сказать, и не потому, что дома кошка. Просто не сегодня, не ему, еще рано.
Но ловлю в ладонь протянувшиеся к пуговицам пальцы.
— Я хочу, чтобы ты остался, — говорит Виктор то, что я не смог. Словно бы гладит взглядом мое лицо. — Но...
— Тогда не провожай, — отрезаю. — Херня получится. Просто калитку закрой нормально.
День рождения. ЛевВообще, это нужно было оформлять фотоальбомом. На память. Но все решили, что это слишком скучно.
Поэтому, когда Артем за руку вытащил Виктора в центр зала, вперёд выскочили Ирка и Костик, размахивая конвертами.
— Первую сотку прими безвозмездно!
— Вторую — за то, что собрался приехать!
Артем свой конверт бесцеремонно запихнул за ворот:
— Сотку прими в пополненье бюджета!
Виктор, ошалевший в первый момент, засмеялся, пихнул его локтем.
Настя-из-кадров и Настя-из-цеха повисли у него на локтях, нестройно проорали:
— Сотку на кухню, и сотку на спальню!
— Сотку на утварь и сотку на память!
Я фыркал, прикрываясь стаканом. И ведь трезвые все, как стёклышко — напитки были под стать имениннику, кола без виски, тоник без джина, мохито на лимонаде и Буратино вместо шампанского. Они даже меню на видное место повесили, остряки.
— Сотку— на рост коммунальных тарифов!
— Сотку — на то, чтобы все смотрелось красиво!
Конечно, в конвертах были далеко не сотки. "Кто сколько может, — говорила Ира, — ему сейчас лишним не будет". Удобно, когда не нужно парится с подарком, право слово.
Павел Сергеевич с силой хлопнул Виктора по плечу:
— Сотку — на то, чтоб отвлечься от быта!
— Сотку возьми за хорошую дружбу, — Ренат почти не улыбался, и Виктор сам завис, как заклинивший станок, всматриваясь в его лицо.
Тот вздохнул, усмехнулся уголком губ и припечатал к его груди... Три конверта. Зараза, выцепил же всех как-то.
Я вздохнул, вытащил из заднего кармана помявшуюся открытку, шагнул вперёд.
— Сотку — в заначку, в далекий карман.
А дальше все дружно заорали:
— И твердо запомни, что сотня друзей
Гораздо ценнее, чем сотня рублей!
Как хорошо, что это дом, а не квартира.
Виктор стоял посреди гогочущего круга с ворохом конвертов и открыток и часто моргал, улыбаясь.
Ну не дурак ли.
Хотелось его обнять и сказать на ухо: а я говорил — ты для них хороший. Тебя тут любят.
Отступаю к стене, закрываясь снова стаканом колы-без-виски.
Виктора уже тормошили Ваня и Валерка, а тот спрятал лицо в ладони и что-то тихо отвечал, пытаясь отпихнуть.
— Круто получилось? — на меня наскочил Костик. — Курить пошли!
— Ира — гений, — согласился я.
— Сейчас еще торт будет!
Заморочились. Все они. Такой толпищей, с дурацкими играми, танцами, гитарой, конкурсами — никто из них не праздновал. Ира просто позвала на субботние настолки своих подружек с работы, Костик — свалил в горы, велев не скучать. Ваня — проставился на работе и встречал с семьей.
Впрочем, Виктору они вроде этот аттракцион первый раз учинили. Иначе он не ходил весь вечер с лицом влетевшей в стеклянную стену птицы.
Ну и хорошо. Полезно будет.
— Слушай, — Костик, выдохнув дым, впился взглядом в меня. — А ты у нас когда родился?
Мне понадобилось несколько секунд, чтобы ответить.
— В ноябре.
Костя поднял бровь.
— Одиннадцатого, — уточнил я.
— Скорпионище, — фыркнул он. — А че мы в прошлом году не праздновали тогда?
Я пожал плечами, опустил глаза. Мда, а я ведь даже на кабинет не проставился. Как-то не пришло в голову.
Я его праздновал последний раз понятно когда.
Вспомнились строки, которые мы из поздравительного стишка выкинули.
"Сотку – намек, что уж выпить бы нужно.
Сотку – за рюмку.
Сотку – за две.
Пусть хоть чуть-чуть пошумит в голове!"
Фритц меня тогда первый раз уболтал вина выпить, или путаю? А, нет, он бутылку шампанского принес, для меня. Остальные коньяк пили.
Дернул головой.
За спиной заскрипело крыльцо.
Виктор ерошил волосы, глядя на первые звезды, проступающие в сумерках.
— Я вам еще спасибо не сказал.
— Вооот, — хохотнул Костик. — А ты отказывался.
Когда Виктор зачиркал зажигалкой, наклонился ко мне и шепнул.
— Спасибо.
Я удивленно посмотрел на него, и Костя подмигнул. Главное было позорно не покраснеть, вспоминая сцену на балконе, но сумерки милосердно скрадывали детали. Когда Костя выкинул бычок в жестянку с водой и ускакал горным козлом на звуки гитары, Виктор, секунду посверлив взглядом закрывшуюся дверь, спустился ко мне и спрятал лицо на плече. Я запустил пальцы в его волосы — жесткие, блин, — и встопорщил еще сильнее.
— Спасибо, — буркнул Виктор.
Его ладони как-то незаметно легли на талию, и я, закрыв глаза, ткнулся носом в его макушку, обняв за шею.
Секунда, не больше. Потом разойтись на два шага и продолжить курить.
На крыльцо никто так и не вышел, но мы все равно молчали.
Банный день— Добро пожаловать, — сказал я, — ты знаешь, где душ.
Виктор медленно переступил порог, словно все еще сомневался.
Сентябрь не располагал к летнему душу, мыться под холодным дождем было не сподручно, а в водопровод он все еще заново не врезался. Будь в городе Павел Сергеевич с женой, фиг бы он, конечно, пришел на банный день ко мне.
До остальных добираться было дальше.
Из-за угла шипела Клубок, прижав уши к голове. Я подхватил ее на руки, проходя мимо, и успокаивающе почесал мохнатую голову.
— Свои, псина ты сторожевая.
Виктор пятка за пятку стянул кроссовки, прошел вглубь на пару шагов — и получил в лицо полотенцем.
— Я свое взял, — улыбнулся.
Я пожал плечами.
— Где ты его у себя сушить будешь? Иди давай, я курицу разогрею.
Клубок, повисшая на мне пауком, стоило переступить порог кухни, спрыгнула и закружилась вокруг миски.
— Имей совесть, — я едва-едва толкнул ее ногой под жопу.
Даже сквозь скворчание сковородки и гудение чайника я слышал, как льется в душе вода. Резал хлеб и старательно, очень, ни о чем не думал.
Матюгнулся, сунул в рот порезанный палец, швырнул в помойку изысканный бутерброд с кровью и пошел искать аптечку.
Виктор вышел ровно тогда, когда я наконец отыскал лейкопластырь.
— Это твоя кошка постаралась?
— Она меня уже три месяца не когтит до крови. Это я рукожоп.
Порез был неприятно глубоким. Виктор понаблюдал, как я, прижимая большим пальцем к ранке ватку, второй рукой пытаюсь вскрыть пластырь. Подошел, сел на корточки, протянул руки.
— Давай я.
В этот раз тормозил я долю секунды, прежде чем протянуть ему руки.
Пальцы у него шершавые, щекочущие кожу. Ногти коротко подстрижены, и все равно тонкая темная кайма видна. И подушечки темные.
— У тебя мозоль лопнула, — заметил.
Виктор отрезал пластырь, рассеянно посмотрел на свою ладонь, потом на него.
— Вот даже не думай так заклеивать! Я сейчас мозольный найду.
Виктор хмыкнул, поймал мою ладонь и поцеловал костяшки пальцев.
Я пихнул его носком, как Клубок. Зарылся в аптечку, не поднимая глаз.
Нужного пластыря, как назло, не было.
— Брось, так заживет.
— Будто ты завтра не планируешь опять доски таскать.
— Не планирую. Уже можно штукатурку класть.
— Многим лучше!
— Я в аптеку зайду, — пообещал, поднимаясь. — Я полотенце на дверь ванной повесил.
— Угу. Есть пошли.
Внутри все надсадно тянуло. Не в сердце, нет, пониже. Не настолько, чтобы выставлять Виктора за дверь, но настолько, чтобы не смотреть на него.
Бесило ужасно.
— Саш...
— Чего?
— Вкусно. Спасибо.
Я облокотился на стол. Клубок запрыгнула на колени, посверкала глазами на Виктора, улеглась и торжествующе замурчала.
Кажется, это означало: "Мой человек".
Виктор хмыкнул, глядя на нее. Доел, зачесал пятерней влажные волосы назад — отросли уже до подбородка, и ему ужасно шло.
— Я... — начал было, но я перебил:
— Не останешься?
Сердце заполошно колотилось.
Медленный выдох.
— Саш.
Я хмыкнул.
— У меня очень выразительное имя. Ты им столько высказать можешь.
— И что услышал сейчас?
— Предупреждение.
Посмотрел ему в глаза, пожевал губами.
Выражение лица у Виктора было мягкое. Нежное, наверное.
— Действительно выразительное.
Ни ты, ни я не знаем, чем это может закончится. А я не знаю, ко всем ли исходам готов...
— Фильм, — говорю, — посмотрим. Как нормальные.
...но мне все равно его мало. Я иду муравьиными шагами — потому что уже достаточно попрыгал на его — и своих — болевых.
Виктор улыбается, с облегчением каким-то, кивает.
— Хорошо, фильм. Если твое животное тебя выпустит.
— Ее мнение я учел, но решаю сам, — подхватил недовольно мяукнувшую Клубок на руки.
Света обычно подкидывала мне фентези и сериалы, Костя — экшены, а Ира — всратые комедии.
Я привычно воткнул флешку в телевизор, плюхнулся с пультом на диван, но тут же сполз на пол, положив голову на сидушку.
— Идентификация Борна или Догма? — спросил у Виктора, севшего на подлокотник, — Эй нет, он на соплях держится, отломаешь!
Он послушно переполз на диван, поджав ноги по-турецки.
— Борна я смотрел. Интересно и бодро. А Догма про что?
— В душе не чаю, но это от Иры.
— Хм. Риснем?
— Если совсем пиздец, переключим.
Не переключили. В какой-то момент я ржал в колено Виктора, пока тот закрывал лицо рукой.
— Совсем не нравится?
— Периодами. Интересно, они тебе фильмы подобрали, просто открыв список ролей Мэтта Деймона?
— Это который?
— Локи. Смотри давай.
— В целом, — протянул Виктор, — местами даже глубоко и драматично.
— Но абсурдно?
Я смотрел на него, запрокинув голову, и улыбался. Не мог не улыбаться этому задумчивому лицу.
— Местами, — он закатил глаза.
Выпрямился, выглядывая через щель в шторах на улицу. Я вместо этого посмотрел на часы.
Одиннадцать почти. Если Виктор хочет выспаться перед рабочей неделей, уже край нужно уходить.
Хватит.
Не хочу.
Хватит.
Мне тоже нужно спать, а не слушать его дыхание, и чтобы все внутренности скручивались в клубок.
Как сейчас.
— Я пойду. Спасибо, это был отличный вечер.
Закусываю губу. Встаю вместе с ним, иду в прихожую, глядя на его спину, и, пока он обувается, обнимаю под ребрами, зарываюсь лицом в жесткие отросшие волосы.
Мои руки накрывает его ладонь. Не сильно-то она шире.
"Люблю тебя".
— Я забегу на следующей неделе? С водой разберусь явно не раньше...
— Тогда банное все оставь, чтоб не таскать.
Наступает тишина, в которой отчётливо висит слово "блядь".
— ...я не собрал...
Начинаю ржать, толкаю в спину к двери.
— Приходи, — говорю. — В следующий раз Клубок, может, дастся в руки.
ДжинсыЭти его гребанные джинсы. И трижды проклятая футболка.
Я ненавижу в этот момент наш ЖК, врубивший в октябре отопление так, словно на улице минус сорок. Открытая форточка не спасала, и Виктор в какой-то момент снял толстовку.
И потянулся.
— Саш, ты сегодня чет не в ударе, — тянет Костик, подсчитывая очки.
Зато Виктор улыбается как сущий император. В Семь чудес он играет потрясно.
Сегодня собрались у меня, опробовать новое дополнение. У Иры на эту субботу наметился девичник, так что она выставила Костика с настолками и наказом раньше двенадцати не возвращаться.
Света обреченно стонет, глядя в свою карточку.
— Я уже готова предложить Диксит...
— У меня Похер с собой!
— Давайте в Зельеварение? — предлагает Ваня.
Я хлопаю себя по карманам, разыскивая сигареты.
— Они на балконе, — сообщает Костик, отхлебывая пиво. — Нет, с тобой точно сегодня что-то не так.
— Заболел? — Света беспокойно касается моего плеча.
Я мотаю головой.
Со мной не так гребанные джинсы и футболка. Обтягивающие, и чуть расходящиеся на животе, когда Виктор потягивается.
Вот как сейчас.
Я вздыхаю и иду на балкон.
— Тапки! — окликает Света, но я не внимаю совету.
Лучше правда замерзнуть и простыть.
Остыть, блядь.
Заканчиваем вечер под пиццу и "Мистера и миссис Смит", но вникать мне лень откровенно.
По привычке сижу на полу, так, чтобы краем глаза только Светины коленки видеть.
Хочется, чтобы все ушли, просто ушли, и я пока даже не знаю, входит ли Виктор в общность "все".
...сука.
Ваня собирается домой первым, сразу после фильма, и все начинают лениво шевелится. Виктор уходит мыть посуду. Я закрываю за Ваней дверь и иду ставить себе чай.
На кухне замираю.
В гостиной что-то обсуждают Света и Костя — не разобрать из-за льющейся воды.
Смотрю на Виктора — на задницу, блядь, его, точнее на показавшийся из-под задравшейся немного футболки пояс.
Сука.
Он заворачивает кран, оборачивается, встряхивая руками, хмурится, напоровшись на мой взгляд.
Голоса все ещё в гостиной.
Подхожу, провожу ладонями по его бокам, тянусь к губам. Виктор наклоняет голову, поддаваясь.
На миг.
Отстраняется рывком, хватает меня за подбородок, впивается взглядом в лицо.
— Саша, — говорит обманчиво мягко. — Ты пил сегодня?
Хочется ответить: "Да, кофе и сок", — но я слишком хорошо вижу его лицо.
— А похоже?
— Да, — тяжело отрезает Виктор, но цепкая хватка исчезает.
Ладонь мягко скользит по щеке. Я прикрываю глаза, запрокидывая голову.
— Ты горишь, — тихо говорит Виктор. — И взгляд лихорадочный. Ты с открытым окном спишь? Застудился?
Я хмурюсь.
Сплю. Может и правда?..
Но не успеваю ответить — Виктор резко отталкивает меня от себя. Приходится ухватится за стол. Я не ожидал, и повело сильнее, чем могло быть.
Какого?..
Виктор отворачивается к окну, сжимая кулаки, а я догадываюсь посмотреть на дверь. Света стоит с белой миской из-под попкорна.
У нее дрожат губы.
— Температуру померь, — говорит Виктор спокойно-спокойно. — У тебя в доме есть противопростудное?
Я морщусь, растирая лоб.
Виктор вздыхает.
— Свет, сходишь до аптеки? И залей это потом в него.
Они расходятся в коридоре, прижавшись к стенам и не глядя друг на друга. Миска подрагивает.
Я обреченно закрываю глаза.
Какой идиот, а.
А если бы Костик приперся?
Впрочем, и так достаточно хуево.
— Ты простил? — тихо спрашивает Света.
Я не знаю, что ответить, медлю, и она отрывисто кивает чему-то. Резко ставит миску в раковину. Касается моего лба холодной рукой.
— Я правда до аптеки, — говорит спокойно. Повышает голос, обернувшись к двери: — Костя, проследи, чтобы Сашка градусник поставил.
В гостиной матеряться, с общим посылом "ну пиздец".
Тихо хлопает входная дверь.
Хватаю Свету за рукав.
— Ключи возьми...
— Ага.
Лба касаются ее губы.
— Дурак ты.
И уходит.
БольничныйБрать больничный отчаянно не хотелось — это значило терять в деньгах. Не то, чтоб у меня были большие потребности. Но перед днем рождения...
Не то, чтобы мне хотелось праздновать. Но отблагодарить ребят, устроив посиделки по поводу я планировал. Конкретного ничего в мыслях не было. Я не знал, как сделать этот вечер каким-то особенным.
Лежал под одеялом, смотрел в потолок. Больничный листок мне всё-таки открыли, а Костя обещал за шиворот с завода увести, если припрусь.
Было скучно. Читать не хотелось, выползать к телевизору — тоже. Клубок тарахтела под боком. Моральная поддержка, блин. Я рассеянно гладил ее по голове.
Надо было всё-таки встать и поесть нормально. И чай в термосе закончился.
Тело было противно ватным.
...размяк я что-то.
В детстве болеть было нельзя. "Это не смертельно", "выбрал же время", "симулянт". "Взрослого тебя никто жалеть не будет, делай через не могу".
Отец ошибался. Взрослого меня как раз жалели. Если и не приходили, то звонили регулярно, проверяя состояние. Таскали гостинцы и продукты, чтобы я не выходил до магазина. Я пытался их гонять — заразятся еще, — но не преуспел.
Поэтому звонку в дверь удивился только посмотрев на часы.
Слишком рано для гостей.
К двери постарался подойти бесшумно, но споткнулся о заметавшуюся по прихожей кошку — она все еще не любила людей. Выругался себе под нос и выглянул в глазок, ожидая увидеть хоть сотрудника горсвета, явившегося проверять счетчики, хоть чувака со сковородками, хоть девочку с каталогом эйвона, хоть свидетеля Иеговы.
Но на площадке стоял Виктор.
— Отпустили пораньше, — пояснил с порога. — Ложись обратно, я на кухне пошаманю.
Он до меня добрался первый раз. Я подозревал, что не хотел случайно пересечься со Светой.
У нее было четкое мнение о происходящем, которое она мне не навязывала — сказала, что бесполезно, — но к Виктору стала относится заметно хуже.
Это ощущалось страшнее, чем болезнь.
Ткнулся лбом в грудь Виктора, стоило закрыться двери, и замер.
— Мне тебя на руках отнести?
— Было бы неплохо, — пробормотал я вяло.
На талию легла его рука.
— Я, конечно, могу...
Заманчиво. Но я выпрямился, улыбнулся.
— Иди шамань.
И уполз. Вытащил из спальни одеяло и свернулся клубочком на диване — лучше было слышно кухонные звуки. Даже задремываю под них, и требовательное кошачье мяуканье не тревожит — иш, охамела, малолетка, даже у чужих не боится попрошайничать.
Восстаю на аромат супа. Виктор притаскивает мне маленькую миску в гостиную, и я хватаюсь за нее обеими ладонями и хлюпаю бульоном. Виктор садится рядом, держа в руках ложку и ожидая, пока я решу ей воспользоваться. Потом уходит мыть посуду, а мне на телефон падает сообщение.
"Ты как сегодня?"
"Так же, — пишу честно. — Но ко мне уже пришли и накормили".
Света тут же отвечает смайлом, показывающим большой палец.
"Тогда я завтра забегу".
— Сегодня ко мне никто не собирается, — сообщаю Виктору. — Посидишь со мной? Скучно.
— И как мне тебя развлечь? — хмыкает он, садится рядом.
Я заворачиваюсь в одеяло так, что торчит только нос.
— Спроси что попроще.
— Сказку почитать?
Толкнуть его локтем невозможно, одеяло мешает, поэтому я просто заваливаюсь на бок, падаю головой на колени.
— Как с домом?..
— Протапливать нужно будет зимой, если выстудить, трубы еще замерзнут. А в остальном — крыша цела, стены есть, окна поменял. Перестоит.
— А что мешает внутри зимой работать?
— Деньги кончились, — фыркает Виктор. — Вся заначка ушла, и та часть за квартиру, что тетка выплатила. Так что до весны коплю и жду остаток денег.
Хмурюсь, ворочаюсь, чтобы повернуться с бока на спину, заглядываю ему в лицо.
— А зимовать ты в бытовке собрался?
— Перетащу все в кухню, буду спать рядом с печкой, — фыркает и щелкает меня по носу. — Нормально все. Не переживай.
Легко сказать. Утыкаюсь лицом ему в живот и затихаю. Виктор откидывается на спинку дивана и тоже размякает, широко раскинув руки.
— Все много лучше, чем я думал зимой, — говорит в потолок.
Думаю: а ты ведь не только про дом, да?
— Давай посмотрим что-нибудь? — предлагаю. — Тупое и смешное. Или тупое и бодрое.
— Но обязательно тупое?
— Если фильм будет умнее меня, я почувствую себя неполноценным.
— Сложные у тебя запросы... Ситкомы по пятому подойдут?
— В душе не ебу, что это, но давай попробуем.
— Это даже не плохо, — говорю я спустя полтора часа и три серии.
Виктор вздыхает. Смотрит он куда-то поверх экрана и рассеянно гладит мои волосы. Я все так же валяюсь головой у него на коленях: выпускал несколько раз за чаем и до туалета, а потом снова занимал позицию.
— Ты терпел ради меня? — спрашиваю подозрительно.
Виктор пожимает плечами, опускает глаза и улыбается мне:
— Ничего невыносимого.
Пихаю его головой в живот.
— Мученик...
И прячу в одеяле улыбку.
Тепло так. Спокойно.
Под другой бок Виктора приходит Клубок, топчется, устраиваясь. Под ее тарахтение начинает клонить в дрему.
— Саш, — тихо зовет, гладит по волосам, — спать хочешь?
— Хочу, — бормочу, а потом выпутываю руку из одеяла и хватаю край его рубашки. Чтоб не ушел.
Он понимает.
— Не уйду. Но в постели удобнее будет.
Не хочу шевелится, вообще, и это, похоже, видно по моему лицу. Виктор аккуратно приподнимает мою голову, освобождая ноги, встает — и берет меня на руки. Освобожденной из одеяльного плена рукой хватаюсь за его шею, едва удерживаясь, чтобы не заверещать.
Слишком непривычно. Яркий новый, блин, опыт.
Сон слетает мгновенно.
Виктор наклоняется и успокаивающе касается губами макушки. И не тяжело ему — роста мы с ним почти одного.
— Это странно, — говорю, теребя его ворот.
— И не привыкай, — фыркает Виктор, ногой открывая дверь в спальню, — это разовая акция.
А, тяжело всё-таки, похоже.
Вытягиваюсь на кровати. Виктор приносит кружку с водой, ставит на тумбочку рядом. Я дергаю его за штанину, заставляя сесть. Он слушается, и я возвращаю голову на полюбившуюся подушку. В дверь скребется Клубок, заглядывает в щель, недовольно мявкает и уходит.
— Покормить ее...
— Я насыпал. Спи давай.
— Угу.
Так, на его ногах, и вырубаюсь.
Когда просыпаюсь, за шторами робкие предрассветные сумерки, а под щекой — все та же джинсовая ткань. Виктор, как выяснилось, и не подумал меня перекладывать — просто откинулся на спину и уснул.
У него же все затекло к хренам.
Ворочаюсь — во сне превратился в кокон шелкопряда, — освобождая хотя бы руки, щекочу пальцами тыльную сторону его ладони. Виктор тихо стонет, а потом открывает глаза, мутные-мутные. Моргает непонимающе, перебирает мои волосы секунду. Потом с силой проводит ладонью по лицу.
— Я тебе сон испортил? — спрашиваю и делаю попытку перекатится, переложив голову с коленей на живот.
Меня останавливают резко выставленные ладони. Виктор смотрит в сторону, улыбается слишком уж беззаботно.
— Не испортил.
Приподнимает мою голову и отодвигается в сторону, как-то скованно. Даже с учетом затекших ног — странно.
Виктор садится, морщится на миг, ладонью стирая с лица остатки сна.
— Я душ приму перед работой, хорошо?
— Ага. Полотенце на крючке.
Говорю и щурюсь, рассматривая его.
Джинсы, к слову, все те же, выразительные. Закусываю губу и деликатно отворачиваюсь.
Ну, утренний стояк, с кем не бывает.
... Хочу ли я знать, что тебе снилось?
Хочу ли думать, что ты сейчас, когда зашумела вода, делаешь? Пытаешься остыть под ледяными струями, или...
Коротко бьюсь затылком о пружинящий матрас.
Представить его голым достаточно — слишком — просто. И то, как он запрокидывает голову, подставляя лицо воде, как скользит по груди ладонь, вниз.
— Блядь, — говорю громко и резко, и уснувшая между невостребованных сегодня ночью подушек Клубок дергается, топорщит шерсть.
...он думает сейчас обо мне или старается не?
Как часто он вообще дрочил, представляя меня.
— Блядь, — в этот раз тяну гласную, как стон, закрывая лицо ладонью.
Не надо было даже думать в эту сторону, а теперь не отделаться. Что ему снилось, фантазия — или прошлое, то самое, которое мы оба хотим пережить и оставить?
...в отличие от меня он помнит все. Каждый раз. Какими они были?
Нездорово обо всем этом думать. Вообще. Ни разу. Переворачиваюсь на живот, подгребаю к себе возмущающийся Клубок и утыкаюсь лицом в матрас.
— Ты в порядке? — подозрительно спрашивает вернувшийся Виктор.
Правдивый ответ — нет, потому что я пять минут лежал и думал, как ты дрочишь.
— Угу, — бурчу, поворачиваю голову, смотрю на него снизу вверх.
У него губы бледные. И вообще не выглядит распаренным.
Значит, всё-таки под холодную воду. Жесток он к себе.
Неуклюже сажусь на колени, одеяло сползает с плеч. Смотрю на Виктора задумчиво.
— Что?
— Если я сейчас хоть что-то скажу, ты спишешь на болезнь и температуру. Так что просто дай мне градусник, а?
Я хотел бы вживую увидеть то, что успел напредставлять. И твое лицо в тот момент, когда ты будешь кончать. Подсмотреть за этим через стеклянную стену, увидеть тебя еще и таким — прежде чем рискну коснуться самому.
Я тебе как-нибудь потом расскажу. Придумаю, как.
Виктор качает головой, берет градусник с тумбы, садится рядом. Касается ладонью лба.
— Ты из морозилки, что ли, вылез? — вздрагиваю и выхватываю у него градусник. — Позавтракай перед работой, хорошо? Надеюсь, на кухне еще что-то осталось.
— Что-то непременно осталось. Суп точно. Тебе на день должно хватить.
— Спасибо, — зеваю и заваливаюсь обратно на кровать. Отпинываю от себя одеяло, ставлю градусник. — Позови, как будешь уходить. Постараюсь не уснуть до этого мига.
Виктор улыбается и коротко целует меня в лоб.
Разговор— У меня к тебе разговор.
— После этой фразу люди начинают седеть, ты знаешь?
Склоняю голову к плечу, смотрю на его черные волосы, по осенней влажности взявшиеся волнится.
— Тебе пойдет. Седина.
— Можно она у меня случится ближе к сорока, а? Саш, в чем дело.
— Все хорошо, правда. Просто не убегай после работы — не в курилке о таком разговаривать.
Тема только уполз обратно в цех, но из-за угла может появится кто угодно в любой момент.
Тянусь за второй сигаретой — разнервничался не меньше Виктора. Но меня хлопают по ладони.
— Пожалей горло и легкие, тебя только выписали.
Хочу возразить — но выписали же! — но только тихо кхекаю. Зараза, когда совсем пройдет? Виктор смотрит укоризненно, не убирая руку. Не удерживаюсь, поворачиваю ладонь и на миг переплетаю пальцы.
Посреди территории. В самой популярной курилке. Ничему жизнь не учит.
Улыбка у Виктора выходит мягкая-мягкая, от нежности в ней по спине бегут приятные мурашки, но руку он отнимает почти сразу. И закуривает снова. Зараза, а.
— Идите работать, Александр Олегович, — говорит насмешливо, выпускает дым через ноздри. — На остановке встретимся.
— Ты меня в могилу загонишь, — говорит, привалившись к косяку и наблюдая, как я завариваю чай.
— Как?
— Тянешь. С разговором.
Он действительно напряжен. Должен был бы сразу заметить, еще в трамвае, но, стыдно сказать, не смотрел. Сам на нервах.
Отставляю чайник к стене, опираюсь жопой на стол, скрещиваю руки.
— Я тебя люблю, — говорю, и Виктор удивленно поднимает брови. Хочет что-то сказать, но я вскидываю ладонь: — Дай мне время, хорошо?
Он медленно кивает.
— Люблю, — повторяю, — и хочу. Но...
Рычу, злясь на себя за тупость. Надо было всё-таки думать, как будешь доносить мысль, а не "посмотрим по ситуации".
Но если бы думал, год бы еще ходил и не решался.
— Мы не торопимся, — сказал Виктор плавно. Не понятно, к чему это относилось: к разговору или к тому, что я сказал.
Посмотрел на него из-под челки.
— Но я тебя завожу, — сказал. — Неизбежно.
Виктор медленно-медленно кивнул. Руки скрещены на груди, взгляд внимательный очень. Настороженный.
Да, я тоже не знаю, куда нас может унести этим разговором.
— Я уже больше недели не могу выкинуть из головы, — сглатываю, — мысли.
— Саш, — он внезапно улыбается мягко, — почему ты так стесняешься разговоров о сексе?
Швыряю в него кухонное полотенце, но всё-таки фыркаю.
— Дальше должна быть шутка про... — начинаю и осекаюсь.
О девственнике. Ага.
Мотаю головой.
— Согласись, мы и секс — сочетание сложное, — вздыхаю.
Но цели своей Виктор добился: скованность отступила.
— Да, — соглашается он. — И мне кажется, что нам стоит пока не стоит думать в эту сторону.
Качаю головой.
— Ну знаешь, не думать я уже не могу, — смотрю на него и невольно губу закусываю.
А у него едва заметно темнеет взгляд.
— У меня есть ужасный вопрос, — говорю тихо. — который я боюсь задавать. И одно желание, которое ты можешь исполнить.
— Начни с вопроса, — спокойно предлагает Виктор. — Часто то, чего боишься, самое важное.
Киваю рвано и тут же мотаю головой.
— Нам будет больно. Боюсь, тебе особенно.
— Тебе меня жалеть не надо, Саш.
— Ну знаешь!
Выпрямляюсь, делаю несколько нервных шагов по кухне. Виктор чуть подается вперед, словно хочет поймать меня в объятия, успокоить, но так же стремительно выпрямляется и только сильнее переплетает руки.
— Ты помнишь, — говорю тихо, — все, в отличие от меня. Все, что тогда было.
— Как я тебя насиловал? — губы кривятся в усмешке. — Да. Все.
Замираю, глядя ему в лицо. У него железный самоконтроль, но мне кажется, что внутри его колотит.
— Ренат тогда еще сказал, — сглатываю, — что я не производил впечатление того, кто был против. Поэтому...
— Не оправдывай меня сейчас, — просит. — Да, казалось, что ты не против. Да, первый раз я еще мог отговорится тем, что нас обоих повело. Но потом я смотрел, как тебя спаивают, и ничего не говорил. Каждый раз обещал, что не трону тебя, и каждый раз...
Он выплевывает слова, глядя мне в глаза, и я слышу, как дрожит готовый сорваться голос.
— Вить, — зову мягко. — Это прошлое. Ты помнишь?
Он роняет голову, закрывает лицо ладонью. Рука чуть заметно вздрагивает.
Ужасно хочу его обнять. Но ему это вряд ли поможет. Сейчас.
— Оно меня не отпускает, — говорит хрипло. Встряхивается, выплевывает зло: — Ты посмотри, я жалуюсь. Тебе жалуюсь.
— А кому еще ты можешь? — пожимаю плечами. — Да, ты был мудаком, мы оба это осознаем. И это уже изменилось. Да, ничего не отменить. Но нельзя же себя в этом топить. Я не хочу, чтобы тебе было больно рядом со мной. Потому что мне уже нет.
Протягиваю к нему руку, не касаясь, предлагая взятся за ладонь.
— Тебе не страшно?
— Еще страшно. Но я не тебя боюсь. Не того, что ты можешь что-то сделать.
Он тяжело вздыхает, роняет руку и осторожно гладит пальцами мою ладонь.
— Ты ведь не ради моей исповеди разговор завел. Что мне рассказать?
Отвожу глаза. Копаться в нем дальше кажется просто жестоким.
— Саш, не надо резать собаке хвост по частям.
Ну как скажешь.
— Тебе это снится?
Виктор щурится.
— Ты заметил, — говорит тихо. — Когда я ночевал у тебя.
— Угу.
— Мне снилось не это, — отрезает. — После тех снов... Я не так благостен.
Ага.
— А что? — улыбаюсь.
— Почему у тебя сейчас такая хитрая морда, — даже не спрашивает, вздыхает Виктор. — Ты. Сегодняшний ты. Храбрый как камикадзе.
Я фыркаю от сравнения, а Виктор только вздыхает:
— Мне подробно пересказывать?..
— Неа. Как-нибудь потом покажешь.
Виктор снова закрывает лицо ладонью.
— И это я тут смущаюсь от разговоров про секс.
— Ты меня в могилу сведешь.
— Ага. Щас продолжу это делать.
Ладони наши словно отдельной жизнью живут, то и дело соприкасаясь пальцами, но не соединяясь.
— Ты когда в душ сбежал, я чуть с ума не сошел, — делюсь. — Представлял, что ты там делаешь и как...
— Я не дрочил на тебя, если что.
— Вообще никогда?
— Блядь, Саш...
— Я хотел бы увидеть, — выпаливаю, пока хватает храбрости, и Виктор замирает. — Тебя, в процессе. Какой ты в этот момент, как ты это делаешь. Зовешь ли меня.
— Блядь, — Виктор трет лоб. — У тебя все шансы сделать это сегодня, если ты не перестанешь говорить с этой интонацией.
А зачем мне прекращать, в таком случае?..
— Как хочешь, — отступаю, тру переносицу. — Можем покурить сходить. Или умыться.
— Второе вряд ли поможет. Пошли дымить.
— Ты сейчас из окна кувыркнешься.
Виктор стоит спиной к открытой секции балкона, выгнувшись так, что наружу торчит почти вся верхняя его половина.
— Куртку застегни, болезный.
Я закатываю глаза, но прикусываю сигарету и начинаю возится с молнией.
— Я сделаю все, что ты хочешь, — говорит после паузы и глубоко затягивается.
Спину мурашками покрывает, сладкими, предвкушающими. Я жмурюсь.
— Не пойдет. То, что мы хотим. Оба. Не исключай себя, пожалуйста.
Он улыбается, смотрит на меня с нежностью, от которой в груди щемит.
— Ты невероятный.
— Я просто тебя люблю. Но предложение было заманчивым, не повторяй его больше.
— Повторю. И не раз. Тут я безнадежен.
— И кто из нас дурак тут.
— Оба, Саш. Оба.
День рождения. Скорпион— Ничего не планируй на одиннадцатое число, — требует Костик, усевшись на мой стол.
— Угу, — отзываюсь я, не поднимая головы от чертежа. — А что у нас одиннадцатого?..
— Сааааш, — Костя почти ложится на стол, стремясь заглянуть мне в лицо. — Это ты мне скажи, что у тебя одиннадцатого ноября.
Я толкаю его, заставляя выпрямится. Хмурюсь.
— Ай. Блин. А я еще ничего не решил...
— Вот и не решай, — смеется Костя. — Просто приезжай к нам. Договорились?
— Сюрприз будет?
— Небольшой.
Я снова опустил лицо. Хотелось верить, что так Костя не видит моих запылавших щек.
Утром одиннадцатого думаю: если они устроят что-то подобное дню рождения Виктора — я сгорю от смущения в первые пять минут. Впрочем, сбежать на край света мне хочется уже на обеде.
Я забираю с проходной пиццу и возвращаюсь в кабинет, судорожно размышляя, что мне полагается сказать. Но на меня сразу вешается Тоня с возмущенным:
— Куда ты сбегал, ну!
— За обедом, — говорю и пихаю ей в руки пиццу.
— А мы тортик принесли, — из-за своего компьютера выглядывает моя скромная тезка. Главный специалист отдела, она все еще "Шурочка". Сама смеялась: "Ну, главное не Шнурок". Нда, не у одного меня долгая история с кличками.
— Чай, кофе, потанцуем? — улыбается Костик из "кухонного" угла. Держать чайники в кабинетах вообще-то не разрешалось по технике безопасности, но забивали на это все и дружно, пряча улики в шкаф при новости о пожарной проверке.
— Соки-воды, полежим? — Тоня строит кокетливое лицо, потом хохочет, откинув с лица фиолетовую челку. И почему девяносто процентов седых женщин потом выбирают этот цвет?..
Тоня обещалась нас бросить в следующем году, когда подойдет возраст пенсии, но мы с Костей уже поспорили — нет, не уйдет или останется, а останется до шестидесяти или до смерти.
— Саш, давай с наших столов все сдвинем, разложим еду?
Я угукаю и следую ее указаниям.
Уже нейтрализовав меня, выдав в руки тарелку с тортом и горячий стакан с чаем, они достают огромную открытку с розами — где они ее откопали, боже, я их последний раз на юбилее отца видел — и зачитывают стих. Костя, кажется, из последних сил держится, чтобы не ржать скаковой лошадью. Тоня чмокает меня в щеку, прям как моя тетка делала, и след от помады наверняка такой же. Шурочка только по-мужски скупо пожимает руку, но улыбается тепло.
Все так странно.
Подтягивается пара ребят из соседних кабинетов, завязывается беседа, и как-то незаметно заканчивается не только обед, но еще и следующий час. Никого это, впрочем, не волнует.
Я сбегаю в курилку — нет, мне не было скучно или не по себе. Хотя нет, не по себе было.
— У тебя появилась поклонница? — щурится Виктор, разглядывая мое лицо, щелчком сбрасывает пепел с сигареты.
Я вытаскиваю сигарету из пачки, смотрю на него неодобрительно, а Темыч, вышедший дымить вместе с Виктором, ржет:
— Кажется, кто-то ревнует!
В груди на миг холодеет.
— Колись, кого Сашка у тебя увел? Марту Васильевну?
— Антонину Петровну, — буркаю я, растирая щеку. Господи, я так час и сидел, со следом помады?
Виктор беззвучно смеется наблюдая.
— Мы тебя потом поздравим, именинник! — Тема взмахивает рукой на прощание.
— Умойся лучше, — советует Виктор, уходя, — а то у тебя румянец теперь во всю щеку.
— Чем она, блин, губы красит, — ворчу я.
Чего ждать от вечера, мне совершенно не ясно.
— Если что, мы взяли пледы, — сообщает Ира.
— Много пледов, — подхватывает Настя, набрасывая один мне на плечи.
От дыхания в воздухе повисает парок. Под ногами хрустит замерзший наст — снег уже падал, но пока не лег. Река тоже не торопилась схватываться. Поэтому пахло преющей листвой и водой.
Здесь было темно — город остался по ту сторону соснового бора, и лишь небольшим рыжим заревом над макушками деревьев напоминал о своем существовании. В центре опушки разжигали мангал. Света набросила на машины и зажгла три гирлянды на батарейках, а Ира расставила в произвольном порядке баночки со свечами.
Я стоял и смотрел на небо.
Большой ковш, малый, вот Кассиопея, рядом Персей... Или не он? Нет, правильно. А это Цефей, если память не подводит... Едва удерживаюсь, чтобы, как в детстве, не прослеживать созвездия пальцем.
— Саш, — Света протягивает мне стакан. — Это глинтвейн. Безалкогольный, на соке.
— По-моему, это как-то по другому называется, — улыбаюсь, делаю глоток.
Очень сладко, кисло и пряно, но скорее вкусно, чем нет.
— Пойдем, — предлагает мягко, кивая на остальных.
На пенек и стволы упавших деревьев уже расстелили пледы, расселись по ним, как воробьи на проводах, и, казалось, все смотрят только на меня. Ждут.
...если глинтвейн безалкогольный, отчего так жжет в груди.
— Так, теперь вас по домам... — Костя дико зевает, встряхивает головой.
— Высади нас у ближайшей трамвайной и езжайте уже домой, — говорю с улыбкой.
Ира на переднем тоже дремлет, но все-таки возмущается:
— Ну уж нет! Раз уж взялись...
— Мы толпой как-нибудь доберемся, — уверяю ее. — В крайнем случае, такси вызовем. Там водитель точно не заснет за рулем.
— Я бы не был столь уверен, — Костя прячет в ладонь очередной зевок. — Ладно, договорились.
Я сижу на заднем, по центру. Света сжимает мою левую руку, прижимаясь боком. Виктор справа, наоборот, облокотился на дверь и задумчиво смотрит в окно, и только наши бедра и соприкасаются.
Чувствую себя ужасно странно.
Костя тормозит у остановки, ждет, пока мы выкатимся, высовывается из окна:
— Эй, подарки не забудь. Я багажник открыл.
Провожаю его взглядом, стоя с четырьмя немаленькими пакетами в руках. Молчание за моей спиной громче звука. Вздыхаю и оборачиваюсь.
Света смотрит на Виктора, поджав губы и недобро щурясь, он на нее — низко опустив голову, выжидающе.
— Ван, ту, фри, — говорю негромко, и они кося на меня.
Заканчиваю обреченно:
— Файт.
Виктор очень пытается не улыбнутся, но получается плохо, и он просто отворачивается.
— Шутку понял, — вздыхает Света. — Смешно.
— Нет, ну серьезно, вы ужасно похожи на героев файтинга сейчас.
— Я не собираюсь портить тебе день рождения.
— Знаю, Свет. Но, может, сейчас самое время поговорить? Как я вас еще могу в одном месте собрать смогу?
— А стоит? — вздыхает Виктор.
— Трус, — говорю, глядя ему в затылок.
Света кивает согласно, а Виктор только плечами пожимает.
— Не без этого.
— Слушайте, давайте так. Вы мне оба очень важны. Я не заставляю вас дружить, даже просто ладить, но меня поймите...
Говорю и смотрю в глаза Свете.
— Что я должна о нем понять? — хмурится. — Он мне как-то обещал не делать хуйни и не лезть в твою жизнь, и вот мы здесь.
— Он и не делал, — чувствую, что начинаю кипеть, и отворачиваюсь так, что ей только мой профиль видно, а я не вижу их обоих. — Вся хуйня тут на моем счету.
— Я тебя так и не послал, — говорит Виктор. — Обещание твое не заставил выполнить.
— Можешь сейчас это сделать!
Снова повисает тишина.
— Что за обещание? — тихо уточняет Света.
— Что мы перестанем общаться. Вообще, даже просто в компании пересекаться, — дергаю плечами. — Он тогда попробовал вообще отовсюду слиться. Мне не понравилось.
Света переводит взгляд с него на меня и обратно. Выглядит несколько растерянной, хмурится забавно.
— Светик, — зову. — Прости меня. Я придурок. Но я его люблю. И да, я его, мудака, простил. Он себя — нет, а у меня получилось.
Теперь они оба смотрят на меня, примерно с одним выражением. Издалека доносится треньканье трамвая, и я оборачиваюсь, высматривая фары.
— Это не придурок называется...
— Если подберешь правильное слово, буду признателен.
— Да вот я тоже не знаю.
— Я все слышу, — сообщаю.
— Вот и слушай! — отзываются два голоса.
Молчим.
— Я бы хотела позвать вас на чай, — говори Света и широко зевает, — но, кажется, не сегодня.
— В любое время, — соглашается без споров Виктор.
Кажется, что-то все-таки сгладилось. Хочу верить. Время покажет.
Старый друг— Привет.
Застываю на пороге дома, глядя на обернувшегося ко мне человека. Судорожно сжимаю ручку пакета. Белобрысая шкафина под два метра — он, блядь, на стероидах, или всегда таким был, а я просто забыл? — неловко улыбается, чешет затылок. Вот только что не сутулится.
— Ебать, — выдыхаю. — Откуда ты высрался?
— В отпуск приехал, — отвечает почему-то сидящий на корточках у печи Виктор. — В горы, с отцом.
— Охуеть, — снимаю ботинки, плюхаю пакет на колченогий стол прошлого века, пошатнувшийся от этого.
— Я в гости решил зайти, — пробормотал Фритц. — Ренат написал, что тут у вас случилось, вот я и...
Виктор сосредоточенно разжигает печь, не торопясь приходить ему на помощь. Я порываюсь сесть на стол, но вовремя останавливаю — эта временная замена и кухонному, и обеденному, и рабочему столу на ладан дышит уже лет десять, откуда ее только раскопали.
— Шур, я...
— Я тебе сейчас ебало разобью.
Выражение его лица становится совсем жалобным.
— Прости, — говорит. — Я виноват, мы хуево расстались, я жуткий козел, у которого язык работал быстрее головы...
— А сейчас получше стало?
— Надеюсь на это.
Молчим, глядя друг на друга.
Ястреб, наконец довольный результатом, закрывает дверцу печи, встает и потягивается.
— Парни...
Я моргаю. Еще раз. Сжимаю голову с двух сторон.
— Я на воздух, меня клинит, — сообщаю.
Напяливаю первые попашиеся тапки и вылетаю на крыльцо. Спрыгиваю на снег, первый, пушистый, укрывший землю на два сантиметра. Пинаю его зло. Прижимаюсь лбом к холодной сетке забора. Меня пытается уколоть пышная соседская малина.
В доме о чем-то разговаривают, слышно через открытое на проветривание окно. Мне хочется выть.
Через минуту за моей спиной открывается дверь.
— Саш, бить будешь?
— Нет, — вздыхаю. — Не буду.
Фритц становится рядом, глядит на серое небо, щурится от снега. Достает сигарету.
— Иван, — бормочу. — Ваня, Ванька, Ванек, сука, сука, сука...
— Прости, — вздыхает поименованный.
— Ругаюсь не на тебя. Просто сложно... Не хочу мыслить кличками, а с тобой не получается.
— Прилипчивая дрянь, — он неловко смеется. — Но я не обижусь, если продолжишь...
— Еще б ты у меня обиделся.
Молчим. Я отлепляюсь от забора, шарю по карманам. Блядь, закончились, а новая пачка в пакете, на кухне. Фритц — блядь, Иван он, — протягивает пачку.
— Немчурские?
— Ага. Смотри только, они крепкие.
— Я донской табак в студенчестве всасывал за четыре затяжки, напугал ежа голой жопой.
Молчим.
— Я не знал, что ты придешь, — вздыхает Иван. — На самом деле, не думал, что вы с Витькой общаетесь. Ну, как-то...
— Пиздец как странно.
— Ага. Ну, в общем, я не планировал с тобой встречаться, на самом деле.
— Чей-то? — кривлюсь, — Противненько?
— Саш, — он морщится, как чернослив. — Мне даже тогда не было. А теперь я еще и три года как в Европах. Не в этом дело.
Вздохнул, затянулся.
— Стыдно мне, — говорит тихо. — Хуевый из меня друг вышел.
Сетка надсадно гудит, когда я опираюсь на нее спиной, всем весом. Закрываю глаза. Вспоминаю.
— Все закончилось херово, — говорю. Повторяю то, что когда-то сказал Виктору: — Но хорошего было больше.
Пакет с пирожками тот, например. И вообще.
— Да, все по пизде пошло, — говорю снова. — Но тупо было бы продолжать бесится на тебя после того, как я простил даже Виктора.
Иван подвисает, глядя на что-то по другую сторону забора.
— Как ты к нему... официально.
— Ему идет.
— Тут не поспоришь.
— А вот к тебе "Иван" не клеится.
— Упаси господь! Ты еще Иван Станиславович назови!
Фыркаю. И еще раз, потом начинаю тихо смеяться, потом — ржать.
Ванькой ему быть, отсель и вовеки веков. Он аж разулыбался, смотрит на меня с восторгом каким-то.
За спиной вздыхают. Я оборачиваюсь, утирая слезы. Виктор стоит в дверях, прислонившись плечом к косяку. Улыбается немного печально.
— Дайте мне сигарету. Потом жрать пойдем, не зря же Сашка пакетище этот тащил.
Дальше тоже немножко НЦы, но уже нормальной
Желание— Так, а теперь, как в детстве, бьемся по парам, — улыбнулся Ваня.
— Ощущение, что я на школьной экскурсии, становится только сильнее, — пробормотал Артем, сцепив руки за спиной.
Слава терпеливо ждал со связкой ключей.
В здании санатория было тихо, как в гробу. "Зимой обычно на день приезжают, на ватрушках покататься и на снегоходе. Ну и в сауну", — доверительно пояснил Слава, пока бабушка на ресепшене собирала нам ключи.
— Ну мы с Ирой понятно, — принялся считать Костя, — Ваня с Настей, Саша со Све...
— Саша с Виктором, — перебила Света и хитро посмотрела на Артема, — а мы в оставшуюся.
Костик чуть приоткрыл рот, перебегая взглядом со Светки на меня, потом на едва ли не покрасневшего Темку — и обратно.
Я сам старался не покраснеть, а то вопросов было бы только больше. Вместо этого старательно давил лыбу, глядя на смущающегося друга. Пропал, совсем пропал.
Дней десять назад он ко мне приходил, скрученный, как пружина.
— Я вообще в такие дела лезть не должен, — сказал. — Но вы со Светой все еще встречаетесь?
— Мы и не начинали, — фыркнул я. — Мы дружим. Она, кстати, любит тигровые лилии и мягкие игрушки. Слушай, не посмотришь, что у меня с трубой, которая к стиралке? Мне кажется, подтекает...
Хорошо, что спросить решился, а то еще год бы кружил вокруг и страдал.
Я поймал Костика за плечо, шепнул на ухо:
— А я тебе десять раз говори, что мы просто дружим.
Тот виновато поджал губы и развел руками. Ира захихикала и потащила его дальше по коридору.
Виктор смотрел в пол, словно его дележка комнат не волновала совсем, и ключ забрал я.
Слава был хорошим другом Вани, поэтому поездка на выходные в пустой санаторий стоила нам "скинутся на еду и стирку постельного". Дураком надо было быть, чтоб отказаться.
Из оздоровительных процедур, правда, была только лыжня до серебряного источника ниже по течению реки, да сауна. Из развлекательного — горка и ватрушки, снегоход, и снегоход с привязанной ватрушкой. Времяпрепровождение для экстремалов — затормозить на толстой надувной дуре было нельзя, опрокинутся самому с целью эвакуации — тоже. Поэтому детей Ваня и не стал брать, от греха.
А взрослые, видимо, заговоренные.
Стоит бросить у постели вещи и выйти, как меня в объятия хватает Костик, и радостно кричит:
— Бросай курить, вставай на лыжи!
— Я совмещу, пожалуй, — фыркаю и отталкиваю.
Оборачиваюсь, собираясь позвать Виктора, но тот уже выполз из ванны с несколько задумчивым лицом. Улыбнулся нам и кивнул.
— Двинули.
Маршрут оказался несложным и достаточно коротким, что даже немного расстроило. Но было красиво: ровный белый луг, ограниченный черной каймой леса, темная вода в проталинах, шапки снега на ветвях, которые опадали белым пухом, если задеть ветку. Света сбросила одну такую нам на головы, смеясь. Источник не замерз, и бодро журчал по черным камням между заснежеными берегами. Словно трещина в леднике. Ваня сноровисто подобрался к трубе, специально закрепленной так, чтобы удобно было собирать воду, наполнил бутылку.
— Пить кто-нибудь хочет?
— На таком-то морозе?
Я вызвался. От студеной воды ломило зубы и леденело горло, но почему-то это было приятно.
Виктор отобрал у меня бутылку после третьего глотка.
— Застудишься, если продолжишь так хлебать.
Я вздохнул и смирился.
Когда вернулись, на территории уже работал подъемник и толпились люди. С вершины достаточно крутой горки одна за одной летели ватрушки, у подножия врезаясь друг в друга. Стояли визг и смех.
Я только головой покачал и отказался присоединится. В пятнадцать бы руку отдал за такое развлечение, а сейчас... Будем считать, что это здравый смысл, а не страх.
— Круг на снегоходе? — предложил подошедший со спины Виктор, почти касаясь губами уха. Иначе я бы его просто не услышал за гамом.
Ну, для других будет так. По спине прокатилась дрожь, отступила, свернувшись в животе. Я обернулся как раз вернувшемуся на площадку снегоходу, за которым влетела ватрушка с восторженно орущим подростком.
— На это я не сяду.
— И не думал. За водителем есть место. Вполне безопасное.
— Это более соблазнительно.
— Вперёд.
После обеда все вернулись на горку, а я пошел бродить по аллеям парка, разбитого вокруг санатория. Впрочем, меня быстро догнал Виктор.
— Ватрушки тебя не прельщают?
— Предпочитаю что-нибудь более контролируемое.
Вытащил руку из кармана, поймал его ладонь в кожаной перчатке, сжал.
— Тогда пройдемся.
Были похожи на пятиклашек на прогулке. Хотя нет. На Викторе была тяжелая темная дубленка, джинсы и черная шапка, а вот я шел в короткой дутой куртке сигнального красного цвета, таких же лыжных штанах и в длинном полосатом шарфе, намотанным почти до глаз, так что рядом мы смотрелись как родитель с ребенком.
Шарф безжалостно мок от дыхания, пытался покрыться наледью. В какой-то момент остановился, стащил его до подбородка и, подняв голову с безжалостно-голубому, режущему глаза небу и глубоко вздохнул. Виктор растер руки, не снимая перчаток.
— Позер, — ухмыльнулся я. — В шерстяных бы меньше мерзли.
Виктор вздохнул. Прищурился хитро и обнял меня. Я замер, чуть прогнулся в спине под его руками — и тут до меня дошло.
— Ты лапы под мой пуховик спрятал?
— Ага. Тепло.
— Ну ты...
Не договорив, поймал его губы в поцелуй, долгий и нежный. Сердце тревожно трепыхалось — вдруг забредет сюда кто-то, увидит, — но вокруг была только мирная тишина.
Виктор отстранился, коротко поцеловал в нос. Внимательно посмотрел в глаза и, кажется, хотел что-то сказать, но сам себе мотнул головой. Отступил.
— Сауну должны были открыть. Пойдем?
— Не люблю такое, на самом деле.
— При ней есть бассейн. С водопадом. Тебе понравится.
Самое сложное было — не пялится на Виктора. Но достаточно быстро завязались сначала заплывы на скорость, потом подобие водяного поло. Плавал я неплохо, но вот уставал сильно, поэтому часто выползал на бортик
— Ты кислородный коктейль пробовал? — Виктор присел рядом, с двумя гранеными стаканами, наполненными пеной. Лишь на донышке была тонкая полоска чего-то розового.
— Нет. Как это вообще пить?
— Есть. Ложкой. Очень интересные ощущения.
— Давай сюда и провались куда-нибудь, пожалуйста.
Виктор недоуменно поднял брови.
— Я на тебя смотреть спокойно не могу. Хочется избежать конфуза.
Виктор хмыкнул, поставил рядом со мной оба стакана. Кончиками пальцев провел линию по позвоночнику и, увернувшись от моего кулака, рыбкой нырнул в воду.
— Позер, — шепнул я, глядя, как он брассом пересекает бассейн. Или это батерфляй?
В целом, похрен.
Я взялся за коктейли.
По комнатам расползлись к одиннадцати.
Я ничком упал на постель, вяло подергал свисающей ногой.
— Тебе хорошо или плохо? — уточнил Виктор.
— Охуенно. Но завтра я рискую просто не встать.
— Мне придется нести тебя на руках до машины.
— Упаси бог!
Перевернулся на спину глядя на него.
— Ты что-то хочешь сказать.
Виктор пожал плечами, стаскивая с волос резинку.
— Вспомнил кое-что, — сказал.
— А подробнее?
Виктор сел у моей постели, положил на нее голову. Я тут же начал перебирать волосы.
— Ты говорил, — начинает Виктор с явным усилием, — что хотел бы увидеть меня...
Дергает головой, облизывает губы.
— Увидеть, как я дрочу, — завершает на одном дыхании, закрывает лицо ладонью.
Я обвожу пальцами едва заметно покрасневшее ухо. В животе начинает тянуть.
— Да. Почему ты сейчас вспомнил.
— Тут хорошая душевая. С прозрачными стенами, — он поворачивает голову, по-собачьи тычется мне в ладонь. — Если хочешь...
— А ты? Хочешь?
Он трется щекой, потом кончиком языка прослеживает линию жизни, и я вздрагиваю.
— Да. Поверь, я хочу. Не ты один залипал в бассейне.
Тут уже краснею я.
— Было бы на что...
— Саш, поверь мне, — прижимается губами к запястью, — есть.
У него такой голос, что сомневаться сложно. И мурашки бегают.
— Так что?
— Стенки запотеют.
— Я не буду включать кипяток.
Кладу ладонь ему на щеку, почти невесомо провожу большим пальцем по губам.
— Хочу.
Виктор улыбается.
Он раздевается, стоя ко мне спиной, потягивается, и мышцы отчетливо видны под кожей. Он не накачанный, совсем нет, это тело просто привыкло к тяжелой работе, это меня и завораживает.
Черные волосы лежат по плечам, Виктор зачесывает их пятерней на одну сторону, открывая шею.заходит в кабинку душа, закрывает дверцы и прижимается к ним спиной.
Я стою буквально в шаге — санузел маленький, приходится прижаться к полотенцесушителю, благо тот холодный.
Начинает шуршать вода, льется с потолка кабинки. Виктор запрокидывает голову, ловя ее губами.
Он стоит ко мне боком, и я вижу, как он облизывается, как ходит кадык, как поднимается грудь. Как он возбуждается, даже не прикасаясь к себе.
Вот поднимает руку, накрывает ей горло. Обводит пальцами линию челюсти, накрывает губы. Вторая ладонь ложится на грудь; он чуть прогибается в пояснице, сильнее запрокидывая голову, подставляясь воде.
Я смотрю, тяжело дыша, чувствуя, как лихорадочно горит лицо. Представляю, как сам бы касался его, вот так, поглаживая губы и щеку, как вместо пальцев обводил бы языком кромку уха. Как скользил бы ладонью по груди, задевая соски, коротко, царапающими движениями.
Значит, ты хочешь так? Тебе нравится так.
Блядь, выглядит так, будто он отдается тому, кого представляет.
Мне.
Блядь.
Его грудь ходит все резче. Он упирается ладонью в стенку, над вентилями. Касается члена сначала подушечками пальцев, распаляя сильнее.
Я готов бится головой о трубы несчастного полотенцесушителя.
В дверь номера стучат, и я крупно вздрагиваю.
— Саш, Вить, вы там спите, что ли? — Костик дергает дверь, и я благодарен всем богам мира, что сообразил ее закрыть. — Эй, а как же гитара и сосиски?
Высовываюсь из ванной и, стараясь говорить так, словно только что проснулся:
— Я сплю. Виктор в душе, я ему скажу, чтоб шел...
— А, ок!
Слава богу, блядь, что он не настаивает.
Оборачиваюсь. Виктор определенно не слышал ничего и никого. Он сгорбился, предплечьем уперевшись в стенку и спрятав в сгибе локтя лицо. Ладонь плавно, без рывков, скользит по члену, он судорожно кусает губы, скребкт пальцами пластик.
Не ускоряет движения, но делает их резче, всем собой подаваясь вперёд.
Не выдерживаю, подхожу, прижимаюсь ладонями к стеклу. В паху тянет.
Не знаю, что сделал бы, не будь между нами этого барьера. Пожалел бы потом, наверное.
Но так можно обвести пальцами контур спины, накрыть ладонью задницу. За водой не слышно, как он звучит, но я угадываю по губам, как он тянет беззвучно мое имя.
Выгибается, кончая, и лицо его в этот момент полно такой безнадежной нежностью, что я прижимаюсь лбом к стеклу и жмурюсь до белых пятен.
Хочу его, до стона, до боли, сейчас.
Виктор склоняется, вцепившись в смеситель, почти оседает на пол. Открывает глаза.
Я уже сделал шаг назад, обхватив себя руками, как в смирительной рубашке.
Он выпрямляется, зачесывает волосы назад. Педантично смывает сперму со стенки душа, вздыхает, расправляя плечи, и выключает воду.
Только потом оборачивается и смотрит на меня.
Я швыряю в него полотенце, когда он открывает дверцы, скороговоркой выпаливаю:
— Костик звпл тусить, можешь идти на звуки гитары, а теперь вытирайся и выметайся, мне нужно десять литров воды на голову __сейчас__.
Он улыбается вяло, закрепляет полотенце на бедрах.
— Костик обойдется, я спать.
На пороге все таки ловлю его за руку, целую быстро и жадно, а потом выталкиваю прочь двумя ладонями. Стягиваю одежду дрожащими руками, футболку, кажется, надрываю по шву.
Врубаю воду, и кабинка почти сразу наполняется паром.
Я не хочу остыть, нет. Я лихорадочно пылаю, и хочу длить это состояние настолько долго, насколько смогу.
Мне хорошо.
Мне мало.
Но на сегодняшний вечер — хватит.
Тут тоже
Все, что хочешьОн выходит из ванной, растирая голову полотенцем, без футболки. Я зависаю, едва ли не облизывая его взглядом. Красивый невозможно, где глаза у всех заводских женщин, почему они не висят на нем гроздьями, кто мне скажет?
Виктор выглядывает из-под полотенца, усмехается.
— О чем думаешь?
— Как тебя еще не захомутали. Обаятельный, душевный, еще и красивый... Я, кстати, говорил, что тебе чертовски идут длинные волосы?
Виктор берет одну прядь, смотрит на нее скептически.
— Не захомутали, потому что я не дался.
— А некая Татьяна?
— Была, — спокойно признает. — Но без таких далеко идущих планов, с обеих сторон. Она хорошая подруга, но сидеть на месте не умеет совершенно. Сейчас в Самарканде, кажется.
Садится на ковер напротив меня, смотрит снизу вверх внимательно.
— Ты ревновать взялся?
Хмыкаю:
— Ты бы меня к Светке ревновал?
— Ревновал уже, — говорит. — Ужасно ревновал. Знал, что будет лучше с ней, чем со мной, но внутри бесился...
— А вот прямо сейчас ревнуешь? — наклоняюсь, веду ладонями по его плечам, и чувствую, как они дрожат.
Качает головой из стороны в сторону, плавно, как зачарованный глядя на меня.
— Вот и у меня так же.
Виктор закрывает глаза, откидывает голову, когда мои ладони доходят до шеи.
Хочу.
— Сложно ревновать, когда ты вот такой.
— Какой? — усмехается.
— Отдающийся.
"В мои руки", — думаю, но не договариваю, потому что встречаю взгляд Виктора. Кажется, я завел его с полоборота.
— Хочу тебя, — признаю очевидное.
Не знаю совершенно, какую реакцию получу.
Виктор медлит миг, потом подается вперёд, гладит через брюки лодыжки, прижимается губами к колену.
— Как хочешь? — спрашивает. — Каким?
Спроси, что полегче, а.
Он щурится. Встаёт.
— Пошли в спальню.
Мне требуется несколько секунд, чтобы осознать его слова, и еще столько же, чтобы решится.
— Не бойся, — говорит Виктор, когда я всё-таки отрываю задницу от дивана. — И не представляй лишнего.
Заходит первый, ложится на кровать, вытягиваясь на спине.
— Садись.
Все ещё не понимаю, что он задумал, но слушаюсь. Виктор закрывает глаза, поднимает руки, цепляется пальцами за оголовье кровати.
— Я — вот. Весь твой. Все, что хочешь.
— Я же предупреждал, что последнее лучше не повторять? — кладу ладонь на его живот, веду выше, к шее.
В животе словно птица трепыхается, и мышцы плавятся.
Обхватываю ее пальцами. Он не открывает глаз, только медленно и глубоко вдыхает. Выше, пальцами скользнуть от подбородка до угла челюсти. Средним и указательным закрыть губы, словно в знаке молчания.
Блядь, вот чего я от него на самом деле хочу?
Пока руки просто повторяют подсмотренный четыре дня назад танец, и я следую за ним. Наклоняюсь, обвожу языком кромку уха, губами нахожу пульс на шее, чуть прикусываю кожу.
Ни хера я, на самом деле, не умею. Весь университетский опыт можно обозначить предложением "встретились два девственника", и в какой-то момент я просто решил не повторять. Удовольствия все равно было меньше, чем уходивших нервов.
Всё-таки на мне остались слишком глубокие шрамы ястребиных когтей.
Все это лезет в голову, стучит в ней молоточками навязчивыми, и я просто утыкаюсь лицом в его шею, кое-как переводя дыхание.
Виктор поворачивает голову, выдыхает в макушку:
— Тебе не обязательно что-то делать...
— Завали, — огрызаюсь. — И дай мне минуту на сгореть от стыда.
— Чего?
— Я нихера не умею.
Виктор как-то странно, отрывисто вздыхает. Я поднимаю лицо — и встречаюсь с ним глазами.
— Тебе и не нужно, — говорит Виктор, и голос его вибрирует, отдается в моем теле.
Кажется, или он еще сильнее впился пальцами в несчастную спинку?
— Я не знаю, чего хочу.
— Знаешь. Делай первое, что приходит в голову.
Чувствую себя завороженным змей кроликом и слушаюсь. Целую, запуская пальцы в длинные волосы, сжимаю в кулаке. Прикусываю его губы, прежде чем приоткрыть рот, углубить поцелуй. Попытка неловкая, и лицо горит, но Виктор отвечает, осторожно перехватывая инициативу. Подсказывает. Показывает.
Его грудь неровно ходит под моей ладонью.
Тебе нравится? Или ты бы хотел делать это иначе? Даже если спрошу, не ответишь же.
Разрываю поцелуй, а он тянется за моими губами и чуть шипит — хватка на волосах никуда не делась. Коротко целую в щеку, потом под ухом, прикусываю мочку. Прохожусь ладонью от центра груди к шее и обратно, сначала словно бы вскользь касаясь соска, потом — чуть нажимая. Царапнуть ногтями.
Виктор стонет через стиснутые зубы, и видно, как напрягаются плечи, сходятся лопатки.
Накрываю ладонью живот, наклоняюсь и прихватываю сосок губами. Мягко обвожу языком.
Виктор едва слышно тянет:
— Сссуука...
Чуть прикусываю, и он аж дергается, едва заметно подаваясь вперед бедрами. Глажу кожу над ремнем брюк. Они ему уже наверняка ощутимо мешают. Впрочем, мне джинсы тоже.
Отстраняюсь, глядя на него. Виктор снова закрыл глаза. Кусает губы, дышит рвано.
Чего я, блядь, хочу от него. Как далеко сам могу зайти.
Расстегиваю джинсы, но не спускаю. Сажусь ему на ноги, на миг вытягиваюсь вдоль его тела, целую искусанные губы, тут же выпрямляюсь.
Главное сейчас не оторвать ему пуговицу с мясом — руки трясет. Когда я стягиваю вниз брюки и трусы, Виктор шумно глотает воздух, запрокидывает голову. Пальцы скребут по дереву.
Тут уж меня мало хватает на нежности. Обхватываю его член ладонью, и Виктор толкается вперед, торопя. Сколько он сам это осознает сейчас, не знаю. Он ужасно тихий, я слышу его захлебывающееся дыхание, и больше ничего, даже когда резко двигаю рукой.
Глажу его грудь второй ладонью, не прекращая дрочить ему.
— Вить. Посмотри на меня.
Вот теперь он стонет, обреченно словно. Роняет голову, и я встречаю его взгляд — яркий, жадный. Нихера не покорный. Он словно из последних сил держится, чтобы сдержать слово и ничего не сделать самому.
А хочет.
Меня дрожью прошибает. К возбуждению примешивается страх, но его слишком мало, чтобы остановится.
Впрочем, ему не очень много-то останось. Прогибается, зажмурившись, губы дрожат так, словно он сказать что-то пытается. Обмякает.
Я, не соображая уже, вытираю ладонь о покрывало. Приподнимаюсь, уже на себе опуская джинсы. Опускаюсь, требовательно ловя его губы, прижимаюсь грудью к груди. Мой член зажимает между нашими телами, и это уже интересное ощущение, но я всё-таки просовываю ладонь.
С собой я нихера не ласковей. И стоны я не сдерживаю. Виктор мягко сцеловывает их с губ.
— Обними меня, — прошу, чувствуя, как подходит финал.
Кончаю уже в кольце его рук, испачкав животы спермой.
Облизываю губы, приподнимаю голову, заглядывая в лицо Виктора. Тот смотрит так, словно пытается выражение моего лица запомнить. Жадная страсть пропала как не было.
— В следующий раз, — говорю, прижавшись носом к носу, — я хочу, чтобы действовал ты.
Виктор шумно вздыхает.
— Не боишься?
— Я скажу, если испугаюсь.
— Ты так в меня веришь?
Смеюсь, выворачиваюсь из его рук ровно за тем, чтобы поймать ладонь и поцеловать пальцы.
— Верю. Так что не подведи.
Новый годНовый Новый год подползает неумолимо. Елки в парке оматали гирляндами еще в конце ноября, и дальше праздничная чехарда только нарастала. Снежные скульптуры на центральной аллее, высокие снежные горки в парках, вырезанные изо льда цифры напротив мэрии.
— Ощущение, что прошлый декабрь я провел в коме, — говорю, остановившись у витрины. За стеклом — олень в красном свитере с оленями.
На вязаных оленях свитеров нет, и рекурсия несовершенна.
Света хмыкает:
— Именно такое впечатление и производил. Ты елку хоть купил?
— Они стоят как весь праздничный стол, — закатываю глаза.
— Так надо было Теме сказать, у его зятя связи в питомнике...
Иногда меня ставило в тупик, как тесно тут были связаны люди. За четыре рукопожатия, казалось, до мэра можно дойти, и каждый в цепочке поможет даже лично не знакомому человеку.
— Я веток взял еловых, — говорю. — Елку все равно Клубок угробит за пять минут. Она же неадекватная.
— Говорят, домашние животные всегда похожи на хозяев.
— Ну, я, собственно, про это.
Света смеется. По торговому центру мы нарезаем круги уже примерно час. Официальная версия — ищем подарки, но на самом деле просто треплемся, рассматриваем витрины и подпеваем, как идиоты, новогодним песням, льющимся из динамиков.
— Где нынче встречаем? — спрашиваю.
— Ну ты спохватился.
— Еще две недели!
— Да за месяц обычно планируют! — Света смеется. — Ну ничего, мы тебя все равно уже посчитали!
В этот раз встречали кто где. Ваня, конечно, предлагал свою дачу как замену дому Виктора, но та все еще была в часе езды от города, и не все решились.
— Грустно как-то, — вздохнула Света, когда мы вышли на улицу.
Подняла глаза на темное небо, с которого сыпалась снежная крошка. Натянула шарф до носа.
— Традиция, считай, почти сложилась, и вот...
— На будущий год снова у Виктора отмечать будем. Я его знаю, он костьми ляжет, но доделает за год.
Света кивнула, но не повеселела.
— А в начале года и не думала, что захочу еще раз к нему приехать, — вздохнула. Толкнула плечом: — Ты ужасный.
Я только улыбнулся.
В итоге решили встречать у Костика. Четыре пары, два ребенка и мы с Виктором. "У вас осталась неделя, чтобы найти себе девушек, — заявил как-то Костя, — холостякам штрафы".
Я тогда только плечами пожал и уткнулся в компьютер. В груди кололо, и не понять, от досады или от злости.
И ничего же нельзя сказать в ответ. Только делать вид, что тебе смешно, когда Костик, дурачась, перечислял знакомых нам дам.
— Таня, жалко, не доедет опять, — вздыхал Костик. — Она бы Витьку расшевелила...
Я постарался не скрипеть зубами на весь кабинет, и через минуту свинтил в курилку. Всосал две сигареты, но легче не стало.
Тридцать первого ввалились толпой — мы с Артемом тащили напитки, Света — коробку с тортом. Была середина вечера, на всю квартиру пахло вареной картошкой и красной рыбой.
— Готовим посменно, — сообщила Настя. — Кроме Вани с Ренатом. Они отрабатывают отцовский долг и выгуливают детей.
Я фыркнул, потянувшись.
— Я так понимаю, сейчас очередь Костика? Давай я тогда хоть гирлянды доразвешу.
— Можешь развлечь меня беседой! — донеслось с кухни.
— А Витька где? — Света нахмурилась, оглядываясь.
Настя нахмурилась.
— А вы не знаете? Он сказал, что хочет отметить дома. Ему это важно. Но нас звать некуда.
А мне не сказал. Какой молодец.
Я глубоко вздохнул, закрыл глаза. Света легко подтолкнула меня ладонью в спину.
...а ну и хрен с ним. Праздник у нас тут или где? Вот и будем праздновать.
В одиннадцать выполз на балкон. Курил и смотрел через окно будто бы на сцену театра. Там Костя и Ренат играли с детьми в догонялки, Ира выносила на стол очередную салатницу, Ваня обнимал Настю за плечи, а Света смеялась, привалившись боком к усевшевшемуся на подлокотник Теме.
Я не был там лишним — вот мой стул, отдельный бокал, с узором, чтобы в суматохе не перепутать с чужим; вот Света нетерпеливо оглядывается на дверь балкона — хочет что-то рассказать; вот Ира докладывает мне на тарелку любимый салат. Еще минута — и придет Костик, стрельнет сигарету. В полночь Темка сунет в руки бенгальский огонь.
Все хорошо. На самом деле хорошо.
Можно так и оставить, и быть счастливым.
Только грудь ноет от беспокойства.
В половину я сдался ему и вызвал машину.
— Ты рано, — Костя высунулся в прихожую. — Все точно нормально?
Я кивнул.
— Очень вас люблю, но умотался. Заеду проведать Витьку — и домой, к кошке.
— А, ты у нас ответственный котовладелец же, — фыркает Костик. Я вижу в его глазах тень сомнения, и на сердце становится тяжело.
Что он скажет, если узнает? Он, Тема, Ваня, Павел Сергеевич? То, что нас с Витей связывает, ненормально. Опускаю лицо, делая вид, что ищу второй ботинок.
— Если ты к нему, — высовывается с кухни Света, — давай я салатов отложу в контейнер? И горячее.
— Думаешь, он там на сухом пайке?
— Думаю, ему в любом случае будет приятно.
— Только без моркови, — это Ренат. — Он от нее плюется дальше, чем видит.
Помнит, смотрите-ка.
Я до сих пор по старой памяти не режу в оливье морковь.
Ренат улыбается мне немного криво, вздыхает.
— Хорошо встретить, — желает негромко.
Ключи мне выдали еще в ноябре, так что почти беззвучно открываю ворота, прокрадываюсь в дом, как вор.
Он сидит у печи на брошенном к ней матрасе, щелкает пультом, не глядя на телевизор. Рядом — бутылка колы и две коробки с пиццей.
Поднимает на меня глаза, хмурится:
— Саш? Я думал, ты с ребятами...
— А я думал, что ты тоже будешь там, — вздыхаю я, оглядывая белые, все еще не очень ровные стены. Смотрится тоскливо.
Витя пожимает плечами, улыбается.
— Не привык отмечать не здесь.
Киваю, пятка за пятку снимаю ботинки — я им так однажды подошву оторву. Ставлю на пол рядом с Витей пакет с передачкой.
— У тебя все вилки в бытовке еще?
— Да, рядом с плиткой, — он смотрит на пакет с выражением лица недоверчивой кошки. — Саш, не стоило...
— Стоило оставить тебя вот так сидеть? Одного?
Он качает головой. Что-то есть в его лице такое, что заставляет меня забить на вилки и желание нормального его накормить. Падаю на матрас рядом, заглядываю в глаза.
— Ну что?
— Как ты ребятам объяснил?..
— Никак. Сказал, что заеду проведать и уползу домой.
Утыкаюсь лицом в его плечо.
— Отговорка на троечку.
— Да плевать. Спишем на то, что мы до пизды хорошие друзья.
Телевизор поет что-то в меру музыкальное, и конечно же про любовь.
— Переключи, а?
— На Иронию судьбы? Или на позорное шоу с актерами Аншлага? Старые песни о главном только после полуночи.
— Как хорошо, что ждать недолго, уже без десяти.
Фыркаю. Обнимаю его, тычусь носом в щеку.
Правильно приехал. Сидел бы он тут один с пустым лицом. Так хоть вон, ворчит, вертится, устраиваясь удобней.
Целуемся до самых курантов, игнорируя президента.
— У меня только кола, — говорит Витя мне в шею, не размыкая рук.
— И пьем мы ее по очереди из бутылки. Я заметил.
Отстраняюсь, тянусь за брошенной на пол курткой.
— Я бенгальские огни привез. Пошли на улицу.
Канонада начинается одновременно со всех сторон. Нам машут руками соседи, уходят за ворота в обнимку с трубочками фейерверков. Тащу Виктора на участок, под пережившую все невзгоды яблоню. Зажигаю огни.
Смотрю, как отражаются искры в его темных глазах.
Думаю — на следующий год обязательно соберемся здесь уже толпой, и будет в этих стенах снова смех, гомон и стук бокалов. Думаю — однажды я придумаю, как отвечать на вопрос, почему я переехал к тебе со съемной квартиры. Думаю — не мог встречать без тебя, когда хочу быть вместе весь этот год, и дальше.
Думаю и думаю, а огни трещат и плюются искрами, и в них словно бы сгорает все, что нам мешало.
Когда они шипят и гаснут, и темноту разбивают только искры взлетающих в небо фейерверков, обнимаю Витю, прижимаюсь всем телом.
Я ужасный дурак всё-таки. Но я не жалею.
ШашлыкиРазрешения поменять подтекающий кран в ванной от хозяйки квартиры я добивался неделю. Она все причитала, что сантехника совсем еще новая — шесть лет как поменяли, — и не обойтись ли заменой герметика.
В итоге я просто пообещал сделать все за свои, и она сдалась.
Женщина, на самом-то деле, была неплохая. Вон даже Клубок бессмысленный разрешила оставить. Пока Артем с матерками возился с трубами, котенок сверкал глазами из-под ванной и беззвучно разевал пасть в попытках нашипеть на неизвестного парня. Но за неделю навык она так и не освоила.
Я заглядывал к ним время от времени, но помочь не предлагал — если бы ко мне во время починки проводки полез дилетант, я бы, пожалуй, уронил на него сумку с инструментами. Проверять, как отреагирует Артем, не хотелось.
В конце-концов он вылез из ванной, зверски зевая.
— У тебя кофе будет?
— И кофе, и пиво, — хмыкнул я и пошел ставить чайник.
— А пиво-то у тебя откуда? — искренне офигел приятель.
— Специально для тебя купил. В нагрузку к гонорару.
— Ой, да ну тебя, — Артем плюхнулся на табуретку, скрипнувшую от такого обращения. — Пива как раз и хватит.
Я укоризненно покачал головой. Понятно, что Артем сам, послушав в курилке, как я ною о необходимости искать толкового сантехника, вызвался помочь, но принять это как должное у меня не выходило.
Забытая Клубок скреблась в дверь ванной.
— Открой ее, а? — попросил. — А то опять за унитазом нагадит.
Артем фыркнул, но встал, открыл — и шарахнулся от выкатившегося Клубка, недовольно мякнувшей в процессе.
Котенок пролетела через кухню и с разбега вскарабкалась на мою ногу до колена, мстительно всадив когти в тонкую джинсу — и кожу. Я чертыхнулся.
Артем сел, рассматривая нас.
— Ты когти ей подрезать не пробовал?
— Живодерство, — я морщу нос, наливая в френч-пресс кипяток.
Кубок висит у меня на штанине и пытается сообразить, спрыгнуть ей и поохотится на ноги в носках, или забраться повыше и вцепится в руку.
— Ну так не с корнем же, — бормочет Артем смущённо. — Аккуратненько, чтобы просто не острые.
— И как ребенок забираться куда-то будет?
Клубок определилась и сделала ещё несколько рывков вверх. Я отставил френч-пресс и накрыл ладонью маленькую ее головку. Котенок завертелся, пытаясь ухватить за пальцы, но я только зашипел, перехватил за загривок и поднял на уровень глаз.
Клубок повисла недовязанной варежкой под моим взглядом. После пары секунд игры в гляделки я посадил ее себе на плечо и начал разливать кофе. Клубок выпустила все коготки, удерживаясь за футболку — и меня, — и чуть покачиваясь в такт движениям
Я поставил перед Артемом чашку и потянулся за пачкой влажного корма. Клубок тут же издала слабо похожий что на мяуканье, что на рычание звук и соскочила с моего плеча на пол. Вздыбилась, когда я забрал ее миску, а потом с утробным звуком накинулась на еду.
Артем наблюдал за всем этим с лёгким ужасом. Ну да его проблемы.
— Ты с начальством сраться-то перестал? — перевел я тему, садясь напротив.
Он только глаза закатил.
— Мое начальство еще не вернулось, — заявил, — а Палыч может нудеть сколько хочет, хрыч старый.
Я поболтал ложечкой в кофе, размешивая сахар.
— Виктор еще не вышел? — спросил.
— Неа, — Артем глотком выхлебал пол чашки, потянулся.
На дворе был уже март, который никак мог определится, весна он или еще зима, и то и дело превращавший дороги то в болото, то в каток.
Я нахмурился, не отрывая взгляда от чашки.
— Где он, не знаешь?
— В отпуске, — пожал плечами Артем. Вздохнул скорбно и глотком прикончил кофе. — Я думал, с домом возится, да рано еще. И нас бы он позвал. Уехал вроде куда-то.
Я незаметно прикусил губу. Встряхнул головой.
— Тебе еще, или сразу пиво?
— Давай пиво я с собой? — предложил Артем, улыбнувшись. — Оно ж воняет тебе, небось.
Я отмахнулся.
— Ну, не водку же я тебе предлагаю.
— Я б в середине дня и не взял, — хохотнул Артем. — Лучше кофе, мне еще к теще на дачу ехать.
— Сейчас? Что там делать-то?
— У нее яблоня на забор упала. Надо спилить да вывезти.
Я задумчиво посмотрел за окно, сощурился от заглядывающего в него солнца. Клубок, доев, вскочила мне на колени, сунула морду на стол, бдительно оглядываясь. Я щелкнул ее пальцами по голове. Вот ведь прорва ненасытная.
Артем долил себе еще кофе и спросил:
— А ты на шашлыки поедешь?
Я покачал головой:
— Да куда вы по такой погоде?
— У Ваньки дача каменная, капитальная, — хмыкнул Артем. — И банька. Они туда даже зимой катаются. Поехали, че ты киснуть будешь все выходные?
Я вздохнул. Шашлыков хотелось. Наблюдать, как под те шашлыки наливаются приятели — не очень.
— Светку тоже зови, — предложил Артем щедро. — Даже на автобусе трястись не придется, у Костяна наверняка места не заняли.
— Нафига я вам там нужен? — хмыкнул я. — Буду сидеть с мрачным видом...
— И жрать мясо, — рассмеялся Артем. — С урчанием, как твое чудовище.
Клубок, помесив мои колени когтистыми лапками, как раз улеглась и превратилась в моток рыжей пушистой шерсти, даже уши не торчали, только хвостик концом нитки подрагивал.
— Я подумаю, — сказал.
Чисто чтобы не обижать Артема. Что грядущее воскресенье, что следующие выходные мне хотелось провести на диване с выданными Светой на почитать книжками. Кто бы думал, что процесс меня так увлечет — я еще в школе забросил это дело.
Даже когда все вокруг бегали с Гарри Поттером, я остался в стороне. Книг мне не покупали, и, наверное, к лучшему — посмотрев первый фильм я проникся отвращением к слишком слащавой сказке.
В реальности никто и никогда не заберет тебя из чулана под лестницей. А если и заберет, то в детдом, а не в волшебный замок.
Кто бы думал, что книжки, которыми мои ровесники зачитывались в школе, придутся мне по вкусу сейчас. Наверное, тем, что с третьей части сказочности там стало меньше.
Когда с приглашением на шашлыки подкатил уже сам Ванька, выловив на неизменном месте встреч — курилке, — я все-таки сдался. Тем более что сам хозяин дачи собирался туда не только с женой, но и с сыном, да и Настя из бухгалтерии брала с собой ребенка.
Значит, ужираться в ноль планов у компании все-таки не было.
В дорогу я собирался как полярник в экспедицию: перед глазами стояла дача бабушки, каменный одноэтажный дом с буржуйкой и мебелью, которую выкидывать было жалко, а оставлять в квартире — стыдно.
Но эта дача была настолько капитальная, что при желании там можно было жить круглый год. Даже вода проведена была, и стоял бойлер. Разве что газового котла не было, старая печь-голландка, почти такая же, как была в доме Виктора. Так что с ее растопкой я справился быстрее, чем хозяин — с растопкой бани. Когда она раскочегарилась, пришлось снять толстый свитер и остаться в одной футболке.
Народ подтягивался постепенно, последним явился сияющий новым пятаком Артем.
— Угадайте, что я вам привез! — заявил с порога.
— Яблочные поленья, — фыркнул Ваня, — ты ж обещал.
— Ну и какой тогда сюрприз? — фыркнул Артем, обернулся через плечо. — Пойдемте дрова таскать, как раз и покажу!
Я подорвался вместе с Костиком, не столько желая увидеть "сюрприз", сколько желая занять себя каким-нибудь делом. С кухни всех выставили Ира, Настя и Валера, и колдовали там над салатами и маринадом к мясу.
Выскочил на улицу в расстегнутой куртке — и замер.
У открытых ворот, к которым высыпали поленья, стоял и курил, глядя поверх деревьев, Виктор.
Костик тут же налетел на него с объятиями, заставив нелепо выставить в сторону руку с сигаретой.
— А ленточка где на этом сюрпризе? — заржал Костя, отстранившись и хлопнув Виктора по плечу. Потом уже тише сказал: — Хорошо, что спустился со своих гор, отшельник.
Тот только усмехнулся, кивнул. Обвел нас всех глазами, чуть покачал головой, глянув на мою распахнутую куртку, улыбнулся очень мягко.
Он словно говорить разучился за двадцать восемь дней своего внезапного отпуска. Помог перетаскать поленья к мангалу, позволил Ире и Насте повисеть на своей шее, поиграл в догонялки с детьми — их в итоге было четверо, два пацана, девочка и трехлетний карапуз, и поди пойми, кто бодрее носился и громче визжал.
Словно ничего и не случалось в его жизни.
Вот только что молчал. Словно был кувшином, из которого выплеснули все содержимое и наполнили заново... чем-то. Покоем, что ли.
Впрочем, я не слишком за ним следил. Так, краем глаза.
Зато в груди улеглось подспудно жившее там волнение.
Впервые услышал его голос, когда все уже толпились у мангала и подхватывали вертелы с горячим, капающим соком и жиром мясом. Говорил с Артемом, негромко:
— Промышленные фены нужно будет арендовать, просушить стены. Так-то даже крыша уцелела, по большей части внутри погорело. Вот летнюю кухню надо будет разбирать — как раз на ней коротнуло...
Говорил спокойно, отстраненно как-то. Без горечи и усталости, просто о предстоящей работе.
Я вздохнул и вгрызся в мясо. В руку сунули стакан, начали какой-то тост в стиле бессмертной песни, ее же тут же и завели на десяток нестройных голосов.
Я глотнул, не принюхиваясь, сладость прокатилась по языку.
Брусничный сок с мясом сочетался прекрасно.
Соль— Приходи к нам в субботу, — предложил Костя. — В настолки играть.
Я затянулся и с интересом посмотрел на Виктора. Тот мягко улыбнулся, качнул головой.
— У меня же ремонт. Времени нет.
"Ремонт". Это он деликатно.
— Он у тебя все лето будет, — вздохнул Костя. — Вот скажи, когда ты в последний раз отдыхал?
— В отпуске, — хмыкнул Виктор.
— Ты так откинешься раньше, чем закончишь! Один вечер не сделает погоды, а ты хоть дух переведешь, — продолжал упорствовать Костик.
Виктор только головой покачал, и я не выдержал, влез в диалог:
— Костик прав. Ты уже весь май живешь на стройке. Не убежит же она от тебя.
Он посмотрел на меня, дернул плечами.
— Я подумаю, — пообещал нам.
— Угу, — буркнул я, усмехнувшись, — я тоже всегда так говорю, когда никуда не хочу.
Костя ткнул Виктора пальцем в бок, и тот чуть дымом не подавился.
— Ну давай в пятницу вечером? После работы. Не тащишься же ты в этот дом по сумеркам?
— Сейчас темнеет поздно, — заметил словно невзначай Виктор.
Костя застонал.
— Саш, давай его свяжем, а?
— И засунем тебе в багажник? — оживился я. — А что, звучит как план.
Виктор рассмеялся.
— Ладно, ладно, — выдохнул. — Приду я. В субботу.
Костик молча протянул мне ладонь, и я, хмыкнув, отбил пять.
— Блядь, нет, — выдохнул Ренат, глядя на гордо выложенную Ирой коробку. — Может, в Семь чудес?
— Да ладно, она прикольная! — хмыкнул Костик.
Я устроился на диване, привычно, подобрав под себя ноги, и с любопытством следил за беседой. Рядом плюхнулась Света, прищурилась, рассматривая деревянную коробку. Сидящий в кресле Виктор поднял глаза от яркой коробочки с надписью "Похер", цепко обвел взглядом присутствующих.
— Вы к моему визиту приготовили что-то особое? — хмыкнул.
Ренат сел на пол, подняв глаза к потолку, вопросил у люстры:
— Вот чем это лучше "я никогда не"? Даже карт не нужно.
— Тут все интереснее! — вступилась Ира.
Анжела, севшая рядом с мужем, прижалась к нему плечом. Посмотрела хитро:
— Я чего-то о тебе не знаю.
Ренат пожал губы, едва заметно стрельнул глазами сначала на Виктора, потом на меня. Вздохнул.
— И как в это играть? — любопытно спросила Света.
— Отвечать на вопросы, — хором отозвались Ира и Ренат, с совершенно разными интонациями.
— Звучит просто, — я пожал плечами. — Давайте попробуем партию? Не понравится, пойдем снова Ктулху бить.
— Боже, Саш, тебе не надоело?
— Я чувствую себя уязвленным и хочу победить хотя бы раз. Тем более нас теперь полный комплект.
— Неполный, — возразил Костя, вскинув палец. — Вот если бы Витя тоже пришел с парой...
Мы со Светой переглянулись и синхронно хмыкнули. Виктор посмотрел в потолок с непроницаемым лицом святого мученика.
— Там еще два часа новеньким правила объяснять, — вздохнула Ира. — А тут просто все...
— Раскладывай, — улыбнулся я. — И рассказывай.
Сначала это было... Весело. Наверное, потому что мой ход был последним. Просто слушал — и не передавал камушки никому. Потому что мне никогда не дарили барби — трансформера, которого я очень хотел — на новый год, не пошел в универ сразу после школы, не знал, каким бы делом я хотел заниматься... Хотя, в целом, моя текущая работа меня вполне устраивала.
— Общаешься ли ты со своими дальними родственниками? — зачитал Виктор свою карточку. Тихо рассмеялся, покачал головой: — Бабушка поругалась со своей дочерью, поэтому с тетушкой мы первый раз за кучу лет поговорили только после пожара. Не поругались, на удивление. Родственники матери живут далеко и никогда не интересовались моей жизнью, так что нет, не общаюсь.
Я покатал в пальцах камушек, размышляя. Костик толкнул меня в бок.
— О чем думаешь? — улыбается.
Ренат и Ира, отдавшие камушки Виктору, с интересом глядя на меня.
Я качаю головой:
— Я жил у тетки, пока учился в универе, и перезнакомился со всей троюродной родней. Не то чтобы мы дружили, но все-таки...
— А что тогда завис? — Костик кивнул на камушек.
— Это ответ на другой вопрос, — хмыкнул я.
Игра словно услышала.
— "О чем вы скучаете из своего детства?" — прочитал я и поморщился. Отложил в сторону. — Ни о чем.
— Вообще? — удивилась Анжела.
Я пожал плечами. Опустил взгляд на стакан сока, покачал его в пальцах. Света обняла меня за плечи. Ах, да, она в курсе.
— У меня отец алкоголик, — сказал тихо, и тут же поправился: — Был. А мать... мне тетка более близкий родственник, ей богу. Хреново все было в детстве. Пугалка "в детдом отдам" на меня не работала.
Анжела вздохнула, Костик дотянулся и хлопнул по плечу.
Ни один камушек ко мне не перешел. Вот и хорошо, ей богу.
— "Много ли у тебя друзей?" — прочитал следующий в очереди Костик и заржал. Взмахнул руками, словно комнату хотел обнять, и провозгласил: — Дохрена!
В ответ все дружно заржали, в него полетели камушки. Только мы с Анжелой переглянулись, она — робко улыбаясь, я — задумчиво. Ренат поцеловал жену в макушку, шепнул тихо что-то, кажется: "Зато какие они у тебя!". А меня в бок пихнула Света. А вздрогнул — и заметил требовательно протянутую ко мне ладонь Костика.
Открыл было рот, обвел глазами комнату.
Закрыл глаза, улыбнулся — и пихнул камушек просиявшему Костику.
Заметил короткий мягкий взгляд со стороны кресла. Довольный словно.
— "Работа за деньги или за интерес?" — это очередь Рената. — У меня удачно совпало. Но вообще — за интерес, с него все началось.
Анжела категорично ответила "нет" на вопрос, допустимо ли кричать на детей, и начался ход Виктора. Лицо у него посложнело еще в тот момент, когда фигурка остановилась на разделе "любовь". Потом он достал карточку и поджал губы.
— Ты читай, читай, — сиди Костик рядом с ним, уже тормошил бы за плечи.
— "Каким должен быть ваш идеальный партнер", — прочитал Виктор, не поднимая глаз. Дернул головой. — Я не знаю, что говорить.
— Вот поэтому у тебя нет девушки, видимо, — хмыкнул Костик, а я через чур сильно сжал стакан.
— Да, — холодно согласился Виктор. — Поэтому.
Ренат молча отпил из своего стакана, глядя на висящую за мной картину. Повисла какая-то слишком напряженная тишина.
— Начни с внешности, — предложил я, стараясь улыбаться ровно. — Дальше, может, что-то в голову и придет.
Виктор на меня даже не посмотрел, склонил голову к плечу. Кажется, щеку закусил, помнил я это выражение лица.
— Внешность не то чтобы важна, — начал он с трудом. — Разве что — ниже меня...
— Это не сложно, — влез Костик. — Пойди найди девушку выше?
Виктор фыркнул, словно размораживаясь, но улыбался иронически.
— А ты Галку из рентгеноскопии видел? — спросил. — на ладонь выше будет.
Отпил свой чай, облизнул губы.
— Наверное, нам просто должно быть не скучно вместе.
Костя подождал еще миг, понял, что продолжения не будет, и перекинул Виктору камушек. Тут же поцеловал Иру в висок, а она толкнула его локтем в бок. Глаза у нее сияли в этот миг.
Света потянулась, положила на подлокотник кресла Виктора еще один камушек, и взяла кубы.
— "Ваш самый лучший друг", — прочитала и тут же положила ладонь на мою голову. — Да сидит тут один.
— Провокация, — простонал Костик, но камень Свете отдал. Я задумчиво проводил его взглядом.
Ренат как-то тяжко вздохнул и, словно бы боясь встретится со мной взглядом, передал свой.
Я повел плечами. Это почему-то было неуютно. Особенно заметить, как мрачно смотрит на свои фишки Виктор. Поспешно схватился за кубы, кинул... Закусил губу, глядя на сердечко.
— "Что бы вы никогда не смогли простить партнеру", — прочитал и поморщился.
Главное, глаз было не поднимать. Ни на кого. Вообще.
— Измену, — сказал быстро, самое заезженное. Даже не соврал. Задумываться глубже не хотелось.
На диван передо мной легло сразу пять камней.
Шестого не было.
Дальше снова пошло бодро, Ира рассказала про любимые игры, Виктор, с усмешкой, о худшем наказании детства — бабушка резко и хлестко била его поперек спины армейским ремнем, всегда один раз, не говоря ни слова. Света надолго зависла над вопросом, в какие игры играла бы со своим ребенком.
Я мучительно сообразил, что именно люблю в своей работе — аж четыре пункта вышло, и это я не сказал "зарплату".
— "Влюблялись ли вы в своего друга или подругу", — зачитал Костик, пожал плечами: — Ага. Ира, только не бей, хорошо? Люська из группы, мы с ней с самого начала как в студенческий актив попали, так и тусили вместе. Она такая обаятельная была, невозможно было не втюрится...
Я закрыл глаза — и отдал Костику камень.
— Анжела, передай пожалуйста, — попросил Виктор, и я постарался сдержать дрожь в руках. Коротко и резко вздохнула Света, наклонилась, отдавая Косте свой. Бросила короткий и недобрый взгляд на кресло.
Костя посмотрел на нас с ней с лицом "Да все с вами ясно!" и передал кубы дальше. Я прижался к ее боку, только подтверждая его заблуждение, и проследил за движением фишки Иры.
Мысль: "И нахрена я согласился?" — стучала в голове.
Черт знает, какие там еще карточки.
Игра не подвела.
— "Лучшее воспоминание из отношений", — прочитал Виктор и уронил руку с карточкой. Откинул голову на спинку кресла.
Я не хотел знать, о чем он подумал. Вообще ничего о его отношениях с кем-либо знать не хотел.
— Августовские яблоки, — сказал он хрипло. — Мы их собирали вместе. А потом... она их чистила на варенье, пока я бабушкин рецепт вспоминал и пытался сахар отмерить...
...да чтоб ты провалился через все этажи в подвал и там среди труб застрял.
Я вскочил, резче, чем надо. Очень хотелось запустить камнем ему в лоб, но я только улыбнулся и бросил: "Я покурить".
Даже дверью не хлопнул. Прижался лбом к стеклу, слепо нашаривая в почти пустой пачке сигарету.
Не знал, что хуже: если он переживал это с кем-то другим, или если это было наше общее воспоминание. И неловкое "она", словно в последний момент сообразил заменить, ничего, совсем ничего не делало лучше.
...блядь, Костику же потом объяснять. Впрочем, про дом он уже знал, с пожара, скажу, что Виктор у меня девушку увел. Сойдет.
Из гостиной донеслось бодрое Ирино:
— Все, Света на финише! Отвечай, и пойдем на Ктулху, раз Саша хотел!
— Ты переживешь? — мягко спросил Ренат.
— Да ладно, на пятый раз я уже втянулась! Вить, Анжела, готовьтесь — это самые длинные и муторные правила в моей жизни.
— Эй, так я отвечаю или что?
— Давай!
Я закрыл глаза и затянулся.
Очень мне с ними повезло.
<...>
— Прости. Я зря это ляпнул, — говорит омертвевшими голосом.
С силой бью его кулаком в грудь, роняю голову.
Думаю — а выпади этот вопрос мне, что бы ответил?
И словно наяву вижу.
— Летом на великах до прудов добрались, — говорю, — Ты влез в воду, в самый ил, чтобы сорвать мне головку рогоза.
Виктор вздрагивает, как не вздрагивал от удара.
— И не смей мне запрещать помнить, — говорю зло. — Первый начал.
Вокруг темно, и трамвая все нет.
— Ты где сейчас?..
— Бытовку поставил на участке. Не все же у Павла Сергеевича на шее сидеть.
— А тетка твоя что?
— Сошлись, что выкупит у меня половину квартиры.
Смотрели оба в землю, два придурка.
И почему-то нестерпимо хотелось его обнять, всего такого виноватого.
— Ты был прав, — говорю. — Зимой. У меня правда отличная жизнь теперь.
Он улыбается, кажется, что с облегчением.
— Не велике сто лет не ездил, — говорю. — Поехали как-нибудь старым маршрутом, до стрелки?
Он поднимает взгляд, моргает. Хмыкает:
— Не далековато, с отвычки?
— По городу потренируюсь. Все равно тебя раньше июня не вытащить будет.
За поворотом раздается треньканье трамвая. Ещё немного, и покажется из-за домов его морда, развеют темноту фары.
А пока темно, вроде бы и не считается.
Между нами только шаг.
Я успеваю сделать только половину, когда на миг ослепляет светом. Виктор отступает, оборачиваясь к трамваю, щурится, вглядываясь в номер.
— Наш, — сообщает.
Я отворачиваюсь.
— Вот и хорошо.
ОСТОРОЖНО, тут воспоминания о пиздеце, NC-17. Флешбек в изначальный рассказ
читать дальшеОт алкашки у него всегда становится мутный расслабленный взгляд, а движения рук — плавнее и неувереннее.
Я всегда засматривался на него, искоса, тайно, стараясь не выдать себя остальным. Не хотел гадких шуток и громких пьяных сцен отвращения. Не хотел пачкать ими Мура.
Но тот сам ластился, как кошка, когда уже не очень мог сидеть прямо. Даже если рядом сидел Ренат, Мур неизменно заваливался под бок мне, вздыхал еле слышно, умиротворенно так, что хотелось потрепать его по волосам и уложить себе на колени.
Первое я себе позволял, второе — никогда.
Нельзя, просто нельзя.
Как нельзя ловить его в объятия, когда он высовывается из комнаты, встречая со смены, нельзя зарыться носом в его волосы, поцеловать висок, вытянуться рядом на постели, чтобы не только слышать его спокойное сонное дыхание, но и чувствовать тепло тела.
Нельзя.
Нельзя его терять.
Нельзя забыть, как он смеялся, швыряясь паданками в Фрица, кусал губы, пытаясь под руководством Артура освоить хоть самый простой аккорд, как блаженно щурился от ветра, стоя на обрывистом берегу стрелки меж двух рек.
"Я одержим", — мрачно думал, прикладываясь к переданной друзьями бутылке. Или глядя, как взъерошенный Мур заваривает утром зеленый чай — прикипая глазами к спине, к брошенной через плечо улыбке, к танцу рук над чашками.
И, казалось — казалось? — ловя ответные тайные взгляды, тонкие смущенные улыбки. Мур не боялся прикасаться, радоваться мне ярко, расцветая, как первый робкий подснежник
"Я одержим им", — думаю, глядя, как подливает втянутому в общий круг Муру дерьмового коньяка уже через слово запинающийся Фриц.
Мурке никогда не требовалось много, чтобы упиться вдрызг.
— Хватит, — останавливаю сующего ему в руки новый стакан Артура.
Поднимаюсь, тяжело опираясь на спинку дивана. Тяну Мура за собой.
— Тебе бы проспаться, — говорю, обнимая за плечи. Тот бормочет что-то согласное, почти ложась на меня, обжигая этим контактом. Ренат смотрит на нас долго, задумчиво, и на миг сердце словно сжимают птичьи когти, но тот отворачивается, подхватывая заведенный Фрицем философский разговор.
А я веду Мурку в нашу комнату.
Меня срывает, когда мы выходим из гостиной в кухню, и закрывается за нашими спинами рассохшаяся дверь. Обнимаю его, прижимая к себе, утыкаясь носом под ухо и едва держусь, чтобы не поцеловать тонкую шею. Мур бормочет что-то, кажется, кличку мою, заваливает голову на другую сторону, словно позволяя...
Или позволяя?..
Целую коротко, тащу дальше, не размыкая рук, и Мур спотыкается, но только смеется от этого.
Валится на кровать мешком, раскидывает руки, все еще смеясь, раскрасневшийся, с пьяно блестящими глазами.
Протягивает руку, дергает меня за штанину, полу разборчиво говорит:
— Чего... набычился?
А я стою, сжимая кулаки, и повторяю, повторяю, повторяю...
Нельзя.
Мур перестает ржать, приподнимается на локтях, и на лице прорисовывается растерянность.
— Ястреб...
"Я одержим тобой".
Опираюсь коленом на кровать, наклоняюсь, впечатывая ладони в кровать по обе стороны от него, так, что скрипит старая сетка. Мур падает обратно — то ли руки подвели, то ли испугался.
Но меня уже ведет, тащит, размалывает о камни одно-единственное желание.
Почти падаю на него, целуя, совсем не мягко и целомудренно, а как хотелось, виделось всегда, овладевая сразу. Мур и не сопротивляется, охает только, облегчая мне задачу.
Он совсем ничего не умеет, но отзывается робко, и это хуже, чем если бы он попытался отвернутся.
Потому что я не могу остановится.
Не могу. Он рвет мне крышу — тем, как чувствуется в руках, какой вкус у его губ, как отзывается на каждое касание. Все тело вздрагивает, напрягаются легшие на плечи руки, словно собираясь оттолкнуть, но он льнет грудью, выгибается в спине, запрокидывает голову, подставляя шею под поцелуи.
Дышит прерывисто.
Отрываюсь от него с тихим рычанием, только для того, чтобы стянуть футболки с него и с себя, и потом прижать к себе снова, кожа к коже, чувствуя, как он начинает дрожать. Мур не пытается ни вырваться, ни оттолкнуть, только выдыхает на ухо идиотскую мою кличку, и не понять по интонации, чего хочет от меня добиться.
А я хочу его, так, что в паху ноет.
За двумя стенами начинает петь гитара и нестройные голоса, и можно, кажется, не бояться, что услышат.
Переворачиваю его на живот, и Мур вцепляется в прутья оголовья, запрокидывает голову, подставляясь под мою ладонь.
Кот, голодный до ласки.
И я ласкаю его, осыпая тело поцелуями, выглаживая спину, прикусывая мочку, жадно ловя тихие вздохи и стоны. Подхватываю под живот, чуть приподнимая, накрываю ладонью его член и выдыхаю довольно — он тоже возбужден, и стонет в подушку от моих прикосновений, тем протяжней, чем резче я ему дрочу.
Вжимаюсь членом между его ягодиц, и какой-то остаток здравого смысла шепчет в голове — не так.
Нельзя. Нельзя. Нельзя.
Это слово больше не имеет веса.
Мне мало. Я хочу его всего, присвоить и взять.
Закусываю щеку, набирая в рот слюны. Убираю руку с члена, облизываю пальцы, оставляя на них как можно больше влаги. Смазываю вход, проникаю внутрь, вырывая у Мура удивлённый ох, а потом стон. Без колебаний облизываю пальцы после него, смачиваю свой член, пристраиваюсь тут же.
Он не вскрикивает, когда я толкаюсь в него — всхлипывает, скулит, дергая задницей, и я стараюсь быть мягче, медленней, ласкаю его член, выцеловываю шею.
Я не хочу быть с ним грубым.
Я не могу сейчас иначе.
В висках стучит, я не слышу собственных отрывистых стонов, только то, как звучит Мур и соединяются наши тела.
Он первым, с всхлипом, выплескивается на мои пальцы. Я рычу разочарованно, резко двигаясь в нем. Мне мало, так мало его, и нужно еще...
Утыкаюсь ему в загривок, прикусывая кожу, и кончаю, не выходя. Потом долго зализываю и место укуса, и дрожащие плечи, и влажные щеки. Он цепляется за мои плечи, целуясь, я мягко стираю с него сперму собственной футболкой — если засохнет, будет неприятно.
Прижимаю к себе и думаю, что ничто не заставит меня разжать руки.
Похмелье приходит раньше сна. Выкатываюсь в кухню, натянув на себя мятые домашние штаны. Кошусь на диван, но Ренат, видимо, вырубился в гостиной вместе с остальными.
Щелкаю чайником, падаю на скрипящую сидушку, слепо смотрю в окно. Когда чайник закипает, даже не шевелюсь.
То, что я сделал, доходит одномоментно, и я шиплю, запускаю пальцы в волосы, и едва не раскачиваюсь на месте.
Понятия не имею, что будет, когда Мур проснется. Что скажет. Что будет дальше.
Я не хочу его отпускать, не хочу терять, от одной мысли хочется выть волком и кидаться на стены.
Но и как раньше жить не смогу. Мое железное "нельзя" сломано, оно осыпалось ржавой крошкой.
Он не просыпается и тогда, когда мне уже нужно выходить на работу. Не реагирует на мои судорожные сборы в спальне. Не хмурится во сне, мягкий, теплый. Не выдерживаю, касаюсь губами ложбинки между лопаток — и выметаюсь.
А возвращаюсь как на плаху.
Вот только Мур улыбается мне точно так же, как обычно, оторвавшись от пайки какой-то микросхемы — опять Ренат припахал.
— Выглядишь херово, — сообщает легко. — Кофе сделать?
Я молча киваю.
Смотрю ему в спину — и понимаю, что не могу ничего рассказать. В глотку словно вату забили.
Тогда пообещал, что ничего больше ему не сделаю.
Приятно было себя обманывать.
Бояться и надеяться каждый раз, что он вспомнит. Что ему тоже было хорошо.
Ненавижу себя.
Ненавижу глубоко, глухо, безнадежно. Без шанса простить.
Я ошибся, непоправимо, необратимо, и даже не в ту проклятую ночь, с которой начался наш конец.
В тот миг, когда спрятался за мыслью "я одержим им". Когда испугался хотя бы себе сказать — я его люблю.
Но это уже не важно. И никогда не будет.
И снова настоящее время
Проводка— Ты решил отомстить за лыжи? — Костик, тяжело дыша, навалился на руль велосипеда.
Я с удивлением отнял бутылку воды ото рта.
— И в мыслях не было. Ты что, уже умер?
— Я близок к этому!
— Ну, сейчас воскреснешь, — смеюсь я и веду велосипед к новым, зеленым сайдингом закрытым воротам.
Они приоткрыты, слышатся голоса, то ли с участка, то ли из открытых окон.
Жарко печет июльское солнце, выползшее в зенит. Я запрокидываю голову и щурюсь от бликов на металлической кровле.
Кто другой возился бы с этим домом годы.
Бросив велосипеды у ворот, заваливаемся в дом без стука. Я принюхиваюсь, но гарью действительно не пахнет — я читал, что если не избавится от всех продуктов горения, в доме даже после отстройки жить будет нельзя.
Рядом с дверным косяком на стремянке стоит коренастый смуглый мужичонка и что-то крутит из проводов.
Я прищуриваюсь наблюдая, и Костику приходится отодвигать меня с прохода.
— Чего увидал? — тоже впивается взглядом в мужика.
Тот хмурится, смотрит мрачно.
— И че вылупились?
— Я тебе щас руки оторву, — мягко заверил я. — За такую разводку.
Из гостиной выглядывает Виктор в рабочем комбезе, оглядывает композицию "два сердитых мужика и Костик".
— Василий, — говорит примирительно, — вы отдохните пока.
Мужик, ругаясь под нос, сползает по стремянке, меряет меня взглядом и вразвалочку выходит на улицу.
— Зря ты так, — вздыхает Виктор. — Васька опытный мужик.
— Ага, я вижу. Двадцать лет так делал и все ж нормально было, авось прокатит, — я закатил глаза.
— А ты прям настолько можешь? — удивился Костик.
— Средне специальное и четыре года опыта, — ворчу, прослеживая взглядом кабели — стены еще голые, штукатурку будут класть позже.
— Четыре? — удивляется Виктор.
— Первые два курса подрабатывал, — объясняю. — Слушай, чего ты меня сразу не позвал, а? Или настолько впечатление рукожопа создаю?
Лицо у Виктора на миг сложнеет, он пожимает плечами.
— Не хотелось эксплуатировать друзей, — отвечает, отведя глаза.
— Ага, друзья сами приходят и эксплуатируются! — ржет Костик. — Так, давай оставим электриков ругаться, и покажи мне, где помогать.
Виктор только головой качает, а я ругаюсь под нос, что не взял сумку с инструментами.
С Василием мы успели посраться, помирится и едва не посраться снова, но к вечеру состоянием проводки я был доволен. Перестилавшие чердак Виктор и Костик иногда проходили мимо курить, иногда просто свешивались из люка, словно боялись, что мы подеремся.
— Ух, — вздохнул, потягиваясь, Костик, прищурился на солнце, наполовину нырнувшее за крыши соседских домов, — У тебя тут душ есть?
— Летний, — фыркает Виктор. — Должен был прогреться.
Костик поджимает губы, явно размышляя, готов ли он к такому опыту, нежный ребенок цивилизации. Я тихо фыркаю, скрестив руки на груди, но вызов друг не принимает, взмахивает рукой:
— Тогда я до дому. Вить, я велосипед тут брошу? В такси не влезет, а я на нем не доеду.
— Бросай, конечно.
Я прикидываю, что мне в противоположную от Костика сторону, да и ехать тут всего ничего, но пропотеть на летней жаре успел прилично, хоть и не доски таскал.
— У тебя в баке на двоих хватит? — уточняю.
Виктор щурится, опасно, так, словно он сейчас снимет с моего велика седло, посадит меня на штырь и скатит с ближайшей горки. Я в ответ только плечами пожимаю.
— На полотенце не напрашиваюсь.
— Дикие люди, — тянет Костик, ковыряясь в телефоне и не видя выражения наших лиц. Вот и хорошо.
— Хватит, — говорит Виктор медленно. Переводит взгляд на Костика: — Ты на чай не останешься?
— Заманчиво, но душ прельщает больше.
Я уверенно топаю вглубь участка. Уж что, а душ я опознать сумею.
— По-моему, — говорит сидящий за столом в бытовке Виктор, — чем старательней я держу себя в узде, тем сильнее ты хамеешь.
Я пожимаю плечами. Футболка липнет к мокрому телу, с челки капает на щеки.
— Не думаешь, что я просто привыкаю, что тебя не стоит бояться? А электрик, кстати, правда не плохой. Главное чтобы было, кому дать пиздюлей за халтуру.
Виктор молча пьет чай, задумчиво меня рассматривая.
— Я не проверяю тебя, — говорю поспешно, а он одновременно:
— Мне все сильнее хочется нажраться в свинью.
Дергаю плечами, хмурюсь:
— А твои цеховые ребята нигде бутылку водки не заныкали? Тебе рюмки хватит.
— С водки меня стошнит скорее, — вздыхает Виктор. — Иногда, знаешь, хочется попробовать что-нибудь нормальное. Виски там дорогой. Ира вон джин-тоник любит...
Звучит почти мечтательно.
Я скрещиваю руки на груди, пожимаю плечами:
— Скажи им с Костиком как-нибудь о своих потаенных желаниях, они на радостях тебе такой вечер устроят...
Виктор отхлебывает чай, все еще изучающе глядя на меня. Вздыхает и прячет лицо в ладони.
— Понял, понял, — вздыхают, — я пошел.
— Простынешь. Особенно на велике.
Виктор поднимается, находит в кривоватой тумбе полотенце, подходит и набрасывает мне на голову.
— Чай налить?
— Знаешь, — говорю тихо, пользуясь тем, что лицо наполовину скрыто полотенцем. — Я бы сейчас не отказался от рюмки.
— Ты идиот, — скучающе сообщает Виктор. Слышно, как он разливает чай. — Я тебе конфеты с ликером на день рождения подарю. С условием, чтобы ты их съел у Светки.
Я хмурюсь, ловя злую шпильку.
— Чтоб мы наконец потрахались? Боюсь, не прокатит.
— Жаль, — тяжело припечатывает Виктор.
Я падаю на жалобно скрипнувшую табуретку, с силой растираю голову, не столько суша волосы, сколько срывая злость. Роняю полотенце на плечи, мрачно смотрю на поставленную передо мной жестяную кружку с чаем.
— Сколько можно меня отталкивать?
— Сколько можно меня провоцировать?
— Блядь, — я закатываю глаза, глубоко и тяжело вздыхаю. — Может, я просто хочу снова стать друзьями, а?
Встречаю тяжелый взгляд Виктора.
— А ты хочешь этого?
— Опять вопросом на вопрос, — я хватаюсь за кружку и шиплю — металл нагрелся и обжег пальцы.
— Мы ходим по блядскому кругу, — говорит Виктор, передает мне кухонное полотенце, вместо прихватки. — И у меня ощущение, что разорвать его можно, только сменив город.
— У тебя тут завод и дом, — я строю скептическую рожу. — А у меня год отработки, велосипед и кошка.
— И ты никуда не хочешь.
— И я никуда не хочу.
Виктор снова зло щурится.
— Мурка, — выплевывает.
А, то есть ты меня решил словами сегодня избить?
— Кошки привязываются к дому, — нагло улыбаюсь в ответ.
Мне плевать, как ты это видишь. Мне плевать, что ты скажешь. У меня наконец-то есть земля под ногами, опора, которой являешься не ты.
Работа, велосипед, кошка и друзья.
Делаю глоток обжигающего чая, встаю, потягиваюсь.
— Ну, я поехал.
Бросаю полотенце на табуретку.
— Ты жесток, знаешь? — в спину спрашивает Виктор.
Я останавливаюсь на пороге на миг, закрываю глаза. Отрывисто киваю на прощанье.
Калитка— Вы с Витькой что, поссорились, пока меня не было? — осторожно уточнил Костик, когда мы остановились у проходной подымить на прощание.
Я пожал плечами.
— Что вдруг?
— Нууу, — неуверенно протянул Костик, отведя глаза. — Я его снова на настолки позвал, так он отказался. И помнишь вы хотели на великах на карьеры с ребятами? И он вроде подписывался. Так отказался теперь.
— А почему я не в курсе?
— Так он через Артема передал, — Костик пожал плечами. — И вот я думаю: мы с ним вроде не цапались, Ренат не виделся месяц, так что ты или Света?
Я пожал плечами.
— Может, просто настроения нет? Устал на стройке.
— Может, конечно, — с явным сомнением сказал Костик, глядя в землю и покачивая сигарету.
Я щелчком отправил свой окурок в урну и попрощался.
— Витька какую неделю ходит, как обдолбанный, — вздыхает Артем, и я напрягаюсь всем телом. — Работает как всегда, четко, но смотрит на всех словно мимо.
Его напарник разгоняет ладонью дым — погода сухая и безветренная, — и тут же выдыхает еще одно облако.
— И ремонт у него застопорился, — сообщает.
— Ага! Я обещал ему с сантехникой помочь, так он уже вторую неделю потом да потом.
В груди заныло.
В курилке я Виктора не видел эти самые две недели. И вообще нигде не видел.
Само по себе это не настораживало, но дом... Он не мог его забросить. Никак.
Судорожно затягиваюсь.
... кажется, мне страшно.
В этот вечер игра не задалась с самого начала. Ванька чуть не разлил сок на поле, Ира упорно путала карты, а Костик на это бесился — чего я раньше вообще не видел. В какой-то момент просто встал и утащил Костика на балкон, буквально за ухо.
— Какого хера?
Костик опирается жопой о перила, закуривает, смотрит исподлобья.
— Ты ж Витьку давно знаешь? — спрашивает.
— С техникума, — покорно отвечаю я. — Но...
— Он нас с Иркой познакомил. Ну как, Ирка была подругой Таньки, его девушки. Когда Танюха свалила отсюда, они с Витькой продолжили общаться. А меня на первый новый год, который у Витьки справляли, через третьи руки позвали. Ну и, сошлось как-то.
Закрывает лицо рукой.
— Ну, ты знаешь, он обаятельный, — хмыкает. — Перезнакомил как-то кучу людей, всегда что-то выкидывал — Ирка говорит, это ему от Таньки...
— Он всегда все организовывал, — говорю хрипло.
Не понимаю, к чему эта исповедь. Мне не нравится.
— Ну вот, — смеется Костик. — А тут сказал Ирке, что не хочет пока ни с кем общаться. И ни с чего же!
Скомкал сигарету.
— И Ирка так переехалась, словно конец света случился, — выплевывает. — Ну не хочет он в этом году днюху справлять, запарился по жизни. Надо было сначала спросить, а потом уже всех на ноги ставить с организацией...
Днюха. Ах, да, начало августа.
— Сама себе дура, — бурчит Костик, ссутулившись. — Сама расстроилась, Ванька вон тоже теперь беспокоится, Темка обещал на смене Витьке голову промыть. А ему, может, не до того.
Я смотрю на него слепо.
"Мы ходим по блядскому кругу. И у меня ощущение, что разорвать его можно, только сменив город".
"У меня тут работа, велосипед, кошка и друзья".
Только друзья у нас общие, да? Меня втянули в хоровод, и теперь нас сталкивает в его движении раз за разом.
— Саш, ты чего?..
Я хочу верить, что надумываю, что объяснение простое, отстраненное, не имеющее ко мне отношения.
"У тебя тут работа и дом..."
"Ремонт у него застопорился".
"Ты жесток, знаешь?"
Я хочу верить, что это совпадения. Но я не могу.
Отступаю от Кости, неровно, как кукла на шарнирах.
— Саш!
— Поссорились, — говорю, — мы с ним.
Разворачиваюсь и дергаю балконную дверь.
— Ой, Саш, брось!..
Но я не слушаю уже.
От остановки трамвая бегу — сердце и без того бьется заполошно, и гонит вперёд бешено. Словно можно куда-то опоздать.
Вокруг уже темень, на улице, как и всегда, работает два фонаря в разных ее концах.
Подлетаю к воротам, слепо нашариваю кнопку звонка. Жму раз. Второй. Третий.
С силой бью кулаком по воротам, и слышу треск сайдинга и звон металлических основ. В соседнем дворе заходится лаем собака.
Если буду колотиться дальше, перебужу соседей.
Прижимаюсь лбом к воротам, бессильно кусая губы.
И слышу шаги по гравию за спиной.
— Отойди, я калитку открою.
Оборачиваюсь резко. У Виктора в руках пластиковый пакет, из которого торчит батон, и ключи. Смотрит он на меня, очень печально.
Всем собой выражая: "Ну и чего ты приперся".
В черных волосах — древесная стружка.
— На ужин и чай не зову, — говорит спокойно, сразу подводя черту.
"Уходи".
— Я уйду, — говорю, и тут же поправляюсь: — Уеду. Куда-нибудь, как только срок отработки закончится.
Кажется в неверном свете далекого фонаря, что у Виктора удивленно расширяются глаза.
— И не приду больше сюда, правда, — продолжаю и вскидываю руку к горлу.
Его словно судорога пережимает. Меня всего колотить начинает.
— Поэтому, пожалуйста, — голос и губы не слушаются, гласные теряются, — перестань рушить свою жизнь. Я не хотел этого. Меня отталкивай, нет, я сам перестану, но ребят...
Меня сгибает в судорожном рыдании, почти без слез, только воздуха отчаянно не хватает.
— Я не хочу тебя наказывать.
Меня хватают за плечи, помогают выпрямится, и я тянусь ухватится за его рубашку — но останавливаю руку, прячу ладони подмышками.
— Саш...
— Они праздник готовили, — говорю. — Чтобы подбодрить. Ты для них хороший. Будь и дальше, а?
В глаза не смотрю.
Мне мучительно стыдно.
Он виноват передо мной — и я почти утопил его в этой вине. Хорошая была бы месть.
Но я не мстить хотел.
— Саш, — меня чуть встряхивают, — перестань истерить.
Запрокидываю голову, ударяясь затылком о ворота.
Смотрю на звезды. В частных кварталах они ясные, но из созвездий только ковш и видно.
— Почему это все вообще должно тебя волновать? — спрашивает Виктор серьезно и спокойно. Кажется, усмехается: — И, кажется, кто-то вообразил себя центром мира?
— Я не прав? — усмехаюсь.
Буду рад ошибиться.
Виктор молчит.
— Они тебе нужны, — говорит тихо. — А я просто больше не могу.
Закрываю глаза.
— Почему ты снова здесь? — тоскливо спрашивает Виктор. — Почему бы тебе честно меня не ненавидеть, а?
...я даже тогда не смог. Мне было очень больно, я чувствовал себя преданным, я винил тебя во всем. Все еще виню.
Но ненавидеть не могу. Ты мог бы еще в январе понять.
— Потому что люблю тебя, — говорю небу обреченно.
Мы молчим, оба, долго, словно вслушиваясь в эхо моих слов. Дрожит свет ближайшего фонаря, он вырубается со щелчком.
Где-то воют собаки.
Руки на моих плечах сжимаются крепче.
— Не боишься, что потом я не смогу тебя отпустить?
— Боюсь, наверное. Но как будто я тебя отпустил.
— Ты только что пообещал.
— Угу.
И снова тишина. Виктор коротко выдыхает:
— Блядь, — и отступает.
Опускаю взгляд и вижу, как он шарит по земле руками, поднимает ключи. Подхватывает пакет.
— Будем тут так торчать, — говорит спокойно, — у соседей могут вопросы появиться.
Открывает калитку, толкает ее плечом, заходит во двор и застывает.
— Закрой ее, — говорит, — за мной.
Я усмехаюсь, ногти скребут по сайдингу забора.
Тянусь к ручке, когда Виктор тихо добавляет:
— Или за собой.
И идет к своей бытовке.
Я смотрю ему в спину, долго, пока он не скрывается за дверью.
На миг кажется — вокруг снова снег и ползущая по карте машинка.
...Дом уже не совсем тот. И я тоже.
...От летней кухни остался только фундамент.
...Клубок нужно сегодня ночью покормить, а то завтра она съест меня.
...Невозможно из букв о, п, ж и а сложить слово “счастье”.
... интересно, однажды перестанет быть так мучительно сложно и больно?
Я закрываю калитку, прижимаюсь к ней затылком и задвигаю засов.
* * *
Он, наверное, решил, что я ушел.
На столе кипит чайник, а Виктор снял рубашку и, кажется, возится с джинсами. Замирает на скрипе двери, не оборачиваясь.
— Ни чая, ни ужина, я помню, — говорю, глядя на его спину.
На шее видно четкий обруч загара.
— Саш...
— Я идиот?
— И это тоже.
Тянется за домашней футболкой, но не успевает надеть. Я подхожу, утыкаюсь лбом в его шею, коснувшись лопаток ладонями.
Горячий.
— Ты мне одеться дашь?
— Угу.
Поняв, что я не шевелюсь, Виктор разворачивается, вынуждая отстраниться, но тут же ловит меня за запястье, прикладывает ладонь к груди.
Сердце у него колотится так же бешено, как у меня.
Наклоняется вперёд, заглядывает в глаза. Так близко, что дыхание, кажется, смешивается.
Здравый смысл мой скончался еще у ворот, если не раньше, поэтому, наверно, и тянусь к его губам, целую легко, просто касаясь, не предлагая и не прося большего.
Виктор, все еще не выпуская мое запястье, роняет футболку. Ладонь ложится на поясницу, не давит почти. Он не даёт поцелую закончится, подается ближе, скользит языком по губам.
Тело мое невольно напрягается, оно словно помнит больше меня и боится больше меня. Но Виктор отстраняется, просто утыкается носом в висок, вздыхает тяжело. Кончиками пальцев гладит спину через футболку.
— Я не знаю, что мне делать, — говорит. — И чего не делать.
Тычусь носом в его шею. Мою руку Виктор выпустил, и мне теперь ничего не мешает провести ладонью от груди до шеи, обнять неловко, слушая, как дрожит его дыхание и голос.
— И я не знаю, — сообщаю виновато. — И чего от тебя хочу — тоже. Прости.
— Главное пойми, чего ты не хочешь.
Легко сказать.
Я боюсь, все еще — боли, унижения, боюсь почувствовать себя использованным. Я боюсь отпускать контроль. Я боюсь, что меня обманет память — до того, что каждый повод в ней усомнится доводил меня в универе до истерики.
Не хочу забывать. Не хочу помнить.
Виктор целует меня в висок, отступает, заставляя выпустить его из лап. Смотрит на меня долго, пристально, молча, и ясно как день — он, может, и не знает, что ему делать, но чего хочет — понимает прекрасно.
Закрывает глаза, и все словно на дно уходит, прячется, оставляя спокойного и сдержанного, обыденного такого Виктора.
— Давай я тебя до остановки провожу? — предлагает.
— Как девушку после свидания? — фыркаю.
Виктор тонко улыбается, качает головой:
— Нет. Девушке я бы предложил проводить до подъезда. Поздно уже.
— То есть я такой галантности не заслужил?
— Саш, ты так и будешь меня подначивать?
— ...прости.
Тру лоб, дергаю плечами.
— Ты, кажется, собирался ужинать, — говорю. — Я доберусь.
Виктор только головой качает. Наклоняется, подбирает с пола домашнюю футболку, швыряет ее на кровать и тянется за только что снятой рубашкой.
— Не впадай в крайности. Если хочешь, можем пройтись до тебя пешком, убьем сорок минут гробовым молчанием.
— А потом я пойду провожать тебя, — смеюсь тихо.
Виктор делает такое лицо, словно считает что-то в уме.
— А, ну то есть утро мы встретим где-то между двумя точкам? Ну, завтра суббота...
— Главное не встретить его спящими в обнимку под чужим забором.
Виктор накидывает рубашку, улыбается:
— Поэтому я и предложил до остановки.
"Я хочу остаться", — думаю. Не могу этого сказать, и не потому, что дома кошка. Просто не сегодня, не ему, еще рано.
Но ловлю в ладонь протянувшиеся к пуговицам пальцы.
— Я хочу, чтобы ты остался, — говорит Виктор то, что я не смог. Словно бы гладит взглядом мое лицо. — Но...
— Тогда не провожай, — отрезаю. — Херня получится. Просто калитку закрой нормально.
День рождения. ЛевВообще, это нужно было оформлять фотоальбомом. На память. Но все решили, что это слишком скучно.
Поэтому, когда Артем за руку вытащил Виктора в центр зала, вперёд выскочили Ирка и Костик, размахивая конвертами.
— Первую сотку прими безвозмездно!
— Вторую — за то, что собрался приехать!
Артем свой конверт бесцеремонно запихнул за ворот:
— Сотку прими в пополненье бюджета!
Виктор, ошалевший в первый момент, засмеялся, пихнул его локтем.
Настя-из-кадров и Настя-из-цеха повисли у него на локтях, нестройно проорали:
— Сотку на кухню, и сотку на спальню!
— Сотку на утварь и сотку на память!
Я фыркал, прикрываясь стаканом. И ведь трезвые все, как стёклышко — напитки были под стать имениннику, кола без виски, тоник без джина, мохито на лимонаде и Буратино вместо шампанского. Они даже меню на видное место повесили, остряки.
— Сотку— на рост коммунальных тарифов!
— Сотку — на то, чтобы все смотрелось красиво!
Конечно, в конвертах были далеко не сотки. "Кто сколько может, — говорила Ира, — ему сейчас лишним не будет". Удобно, когда не нужно парится с подарком, право слово.
Павел Сергеевич с силой хлопнул Виктора по плечу:
— Сотку — на то, чтоб отвлечься от быта!
— Сотку возьми за хорошую дружбу, — Ренат почти не улыбался, и Виктор сам завис, как заклинивший станок, всматриваясь в его лицо.
Тот вздохнул, усмехнулся уголком губ и припечатал к его груди... Три конверта. Зараза, выцепил же всех как-то.
Я вздохнул, вытащил из заднего кармана помявшуюся открытку, шагнул вперёд.
— Сотку — в заначку, в далекий карман.
А дальше все дружно заорали:
— И твердо запомни, что сотня друзей
Гораздо ценнее, чем сотня рублей!
Как хорошо, что это дом, а не квартира.
Виктор стоял посреди гогочущего круга с ворохом конвертов и открыток и часто моргал, улыбаясь.
Ну не дурак ли.
Хотелось его обнять и сказать на ухо: а я говорил — ты для них хороший. Тебя тут любят.
Отступаю к стене, закрываясь снова стаканом колы-без-виски.
Виктора уже тормошили Ваня и Валерка, а тот спрятал лицо в ладони и что-то тихо отвечал, пытаясь отпихнуть.
— Круто получилось? — на меня наскочил Костик. — Курить пошли!
— Ира — гений, — согласился я.
— Сейчас еще торт будет!
Заморочились. Все они. Такой толпищей, с дурацкими играми, танцами, гитарой, конкурсами — никто из них не праздновал. Ира просто позвала на субботние настолки своих подружек с работы, Костик — свалил в горы, велев не скучать. Ваня — проставился на работе и встречал с семьей.
Впрочем, Виктору они вроде этот аттракцион первый раз учинили. Иначе он не ходил весь вечер с лицом влетевшей в стеклянную стену птицы.
Ну и хорошо. Полезно будет.
— Слушай, — Костик, выдохнув дым, впился взглядом в меня. — А ты у нас когда родился?
Мне понадобилось несколько секунд, чтобы ответить.
— В ноябре.
Костя поднял бровь.
— Одиннадцатого, — уточнил я.
— Скорпионище, — фыркнул он. — А че мы в прошлом году не праздновали тогда?
Я пожал плечами, опустил глаза. Мда, а я ведь даже на кабинет не проставился. Как-то не пришло в голову.
Я его праздновал последний раз понятно когда.
Вспомнились строки, которые мы из поздравительного стишка выкинули.
"Сотку – намек, что уж выпить бы нужно.
Сотку – за рюмку.
Сотку – за две.
Пусть хоть чуть-чуть пошумит в голове!"
Фритц меня тогда первый раз уболтал вина выпить, или путаю? А, нет, он бутылку шампанского принес, для меня. Остальные коньяк пили.
Дернул головой.
За спиной заскрипело крыльцо.
Виктор ерошил волосы, глядя на первые звезды, проступающие в сумерках.
— Я вам еще спасибо не сказал.
— Вооот, — хохотнул Костик. — А ты отказывался.
Когда Виктор зачиркал зажигалкой, наклонился ко мне и шепнул.
— Спасибо.
Я удивленно посмотрел на него, и Костя подмигнул. Главное было позорно не покраснеть, вспоминая сцену на балконе, но сумерки милосердно скрадывали детали. Когда Костя выкинул бычок в жестянку с водой и ускакал горным козлом на звуки гитары, Виктор, секунду посверлив взглядом закрывшуюся дверь, спустился ко мне и спрятал лицо на плече. Я запустил пальцы в его волосы — жесткие, блин, — и встопорщил еще сильнее.
— Спасибо, — буркнул Виктор.
Его ладони как-то незаметно легли на талию, и я, закрыв глаза, ткнулся носом в его макушку, обняв за шею.
Секунда, не больше. Потом разойтись на два шага и продолжить курить.
На крыльцо никто так и не вышел, но мы все равно молчали.
Банный день— Добро пожаловать, — сказал я, — ты знаешь, где душ.
Виктор медленно переступил порог, словно все еще сомневался.
Сентябрь не располагал к летнему душу, мыться под холодным дождем было не сподручно, а в водопровод он все еще заново не врезался. Будь в городе Павел Сергеевич с женой, фиг бы он, конечно, пришел на банный день ко мне.
До остальных добираться было дальше.
Из-за угла шипела Клубок, прижав уши к голове. Я подхватил ее на руки, проходя мимо, и успокаивающе почесал мохнатую голову.
— Свои, псина ты сторожевая.
Виктор пятка за пятку стянул кроссовки, прошел вглубь на пару шагов — и получил в лицо полотенцем.
— Я свое взял, — улыбнулся.
Я пожал плечами.
— Где ты его у себя сушить будешь? Иди давай, я курицу разогрею.
Клубок, повисшая на мне пауком, стоило переступить порог кухни, спрыгнула и закружилась вокруг миски.
— Имей совесть, — я едва-едва толкнул ее ногой под жопу.
Даже сквозь скворчание сковородки и гудение чайника я слышал, как льется в душе вода. Резал хлеб и старательно, очень, ни о чем не думал.
Матюгнулся, сунул в рот порезанный палец, швырнул в помойку изысканный бутерброд с кровью и пошел искать аптечку.
Виктор вышел ровно тогда, когда я наконец отыскал лейкопластырь.
— Это твоя кошка постаралась?
— Она меня уже три месяца не когтит до крови. Это я рукожоп.
Порез был неприятно глубоким. Виктор понаблюдал, как я, прижимая большим пальцем к ранке ватку, второй рукой пытаюсь вскрыть пластырь. Подошел, сел на корточки, протянул руки.
— Давай я.
В этот раз тормозил я долю секунды, прежде чем протянуть ему руки.
Пальцы у него шершавые, щекочущие кожу. Ногти коротко подстрижены, и все равно тонкая темная кайма видна. И подушечки темные.
— У тебя мозоль лопнула, — заметил.
Виктор отрезал пластырь, рассеянно посмотрел на свою ладонь, потом на него.
— Вот даже не думай так заклеивать! Я сейчас мозольный найду.
Виктор хмыкнул, поймал мою ладонь и поцеловал костяшки пальцев.
Я пихнул его носком, как Клубок. Зарылся в аптечку, не поднимая глаз.
Нужного пластыря, как назло, не было.
— Брось, так заживет.
— Будто ты завтра не планируешь опять доски таскать.
— Не планирую. Уже можно штукатурку класть.
— Многим лучше!
— Я в аптеку зайду, — пообещал, поднимаясь. — Я полотенце на дверь ванной повесил.
— Угу. Есть пошли.
Внутри все надсадно тянуло. Не в сердце, нет, пониже. Не настолько, чтобы выставлять Виктора за дверь, но настолько, чтобы не смотреть на него.
Бесило ужасно.
— Саш...
— Чего?
— Вкусно. Спасибо.
Я облокотился на стол. Клубок запрыгнула на колени, посверкала глазами на Виктора, улеглась и торжествующе замурчала.
Кажется, это означало: "Мой человек".
Виктор хмыкнул, глядя на нее. Доел, зачесал пятерней влажные волосы назад — отросли уже до подбородка, и ему ужасно шло.
— Я... — начал было, но я перебил:
— Не останешься?
Сердце заполошно колотилось.
Медленный выдох.
— Саш.
Я хмыкнул.
— У меня очень выразительное имя. Ты им столько высказать можешь.
— И что услышал сейчас?
— Предупреждение.
Посмотрел ему в глаза, пожевал губами.
Выражение лица у Виктора было мягкое. Нежное, наверное.
— Действительно выразительное.
Ни ты, ни я не знаем, чем это может закончится. А я не знаю, ко всем ли исходам готов...
— Фильм, — говорю, — посмотрим. Как нормальные.
...но мне все равно его мало. Я иду муравьиными шагами — потому что уже достаточно попрыгал на его — и своих — болевых.
Виктор улыбается, с облегчением каким-то, кивает.
— Хорошо, фильм. Если твое животное тебя выпустит.
— Ее мнение я учел, но решаю сам, — подхватил недовольно мяукнувшую Клубок на руки.
Света обычно подкидывала мне фентези и сериалы, Костя — экшены, а Ира — всратые комедии.
Я привычно воткнул флешку в телевизор, плюхнулся с пультом на диван, но тут же сполз на пол, положив голову на сидушку.
— Идентификация Борна или Догма? — спросил у Виктора, севшего на подлокотник, — Эй нет, он на соплях держится, отломаешь!
Он послушно переполз на диван, поджав ноги по-турецки.
— Борна я смотрел. Интересно и бодро. А Догма про что?
— В душе не чаю, но это от Иры.
— Хм. Риснем?
— Если совсем пиздец, переключим.
Не переключили. В какой-то момент я ржал в колено Виктора, пока тот закрывал лицо рукой.
— Совсем не нравится?
— Периодами. Интересно, они тебе фильмы подобрали, просто открыв список ролей Мэтта Деймона?
— Это который?
— Локи. Смотри давай.
— В целом, — протянул Виктор, — местами даже глубоко и драматично.
— Но абсурдно?
Я смотрел на него, запрокинув голову, и улыбался. Не мог не улыбаться этому задумчивому лицу.
— Местами, — он закатил глаза.
Выпрямился, выглядывая через щель в шторах на улицу. Я вместо этого посмотрел на часы.
Одиннадцать почти. Если Виктор хочет выспаться перед рабочей неделей, уже край нужно уходить.
Хватит.
Не хочу.
Хватит.
Мне тоже нужно спать, а не слушать его дыхание, и чтобы все внутренности скручивались в клубок.
Как сейчас.
— Я пойду. Спасибо, это был отличный вечер.
Закусываю губу. Встаю вместе с ним, иду в прихожую, глядя на его спину, и, пока он обувается, обнимаю под ребрами, зарываюсь лицом в жесткие отросшие волосы.
Мои руки накрывает его ладонь. Не сильно-то она шире.
"Люблю тебя".
— Я забегу на следующей неделе? С водой разберусь явно не раньше...
— Тогда банное все оставь, чтоб не таскать.
Наступает тишина, в которой отчётливо висит слово "блядь".
— ...я не собрал...
Начинаю ржать, толкаю в спину к двери.
— Приходи, — говорю. — В следующий раз Клубок, может, дастся в руки.
ДжинсыЭти его гребанные джинсы. И трижды проклятая футболка.
Я ненавижу в этот момент наш ЖК, врубивший в октябре отопление так, словно на улице минус сорок. Открытая форточка не спасала, и Виктор в какой-то момент снял толстовку.
И потянулся.
— Саш, ты сегодня чет не в ударе, — тянет Костик, подсчитывая очки.
Зато Виктор улыбается как сущий император. В Семь чудес он играет потрясно.
Сегодня собрались у меня, опробовать новое дополнение. У Иры на эту субботу наметился девичник, так что она выставила Костика с настолками и наказом раньше двенадцати не возвращаться.
Света обреченно стонет, глядя в свою карточку.
— Я уже готова предложить Диксит...
— У меня Похер с собой!
— Давайте в Зельеварение? — предлагает Ваня.
Я хлопаю себя по карманам, разыскивая сигареты.
— Они на балконе, — сообщает Костик, отхлебывая пиво. — Нет, с тобой точно сегодня что-то не так.
— Заболел? — Света беспокойно касается моего плеча.
Я мотаю головой.
Со мной не так гребанные джинсы и футболка. Обтягивающие, и чуть расходящиеся на животе, когда Виктор потягивается.
Вот как сейчас.
Я вздыхаю и иду на балкон.
— Тапки! — окликает Света, но я не внимаю совету.
Лучше правда замерзнуть и простыть.
Остыть, блядь.
Заканчиваем вечер под пиццу и "Мистера и миссис Смит", но вникать мне лень откровенно.
По привычке сижу на полу, так, чтобы краем глаза только Светины коленки видеть.
Хочется, чтобы все ушли, просто ушли, и я пока даже не знаю, входит ли Виктор в общность "все".
...сука.
Ваня собирается домой первым, сразу после фильма, и все начинают лениво шевелится. Виктор уходит мыть посуду. Я закрываю за Ваней дверь и иду ставить себе чай.
На кухне замираю.
В гостиной что-то обсуждают Света и Костя — не разобрать из-за льющейся воды.
Смотрю на Виктора — на задницу, блядь, его, точнее на показавшийся из-под задравшейся немного футболки пояс.
Сука.
Он заворачивает кран, оборачивается, встряхивая руками, хмурится, напоровшись на мой взгляд.
Голоса все ещё в гостиной.
Подхожу, провожу ладонями по его бокам, тянусь к губам. Виктор наклоняет голову, поддаваясь.
На миг.
Отстраняется рывком, хватает меня за подбородок, впивается взглядом в лицо.
— Саша, — говорит обманчиво мягко. — Ты пил сегодня?
Хочется ответить: "Да, кофе и сок", — но я слишком хорошо вижу его лицо.
— А похоже?
— Да, — тяжело отрезает Виктор, но цепкая хватка исчезает.
Ладонь мягко скользит по щеке. Я прикрываю глаза, запрокидывая голову.
— Ты горишь, — тихо говорит Виктор. — И взгляд лихорадочный. Ты с открытым окном спишь? Застудился?
Я хмурюсь.
Сплю. Может и правда?..
Но не успеваю ответить — Виктор резко отталкивает меня от себя. Приходится ухватится за стол. Я не ожидал, и повело сильнее, чем могло быть.
Какого?..
Виктор отворачивается к окну, сжимая кулаки, а я догадываюсь посмотреть на дверь. Света стоит с белой миской из-под попкорна.
У нее дрожат губы.
— Температуру померь, — говорит Виктор спокойно-спокойно. — У тебя в доме есть противопростудное?
Я морщусь, растирая лоб.
Виктор вздыхает.
— Свет, сходишь до аптеки? И залей это потом в него.
Они расходятся в коридоре, прижавшись к стенам и не глядя друг на друга. Миска подрагивает.
Я обреченно закрываю глаза.
Какой идиот, а.
А если бы Костик приперся?
Впрочем, и так достаточно хуево.
— Ты простил? — тихо спрашивает Света.
Я не знаю, что ответить, медлю, и она отрывисто кивает чему-то. Резко ставит миску в раковину. Касается моего лба холодной рукой.
— Я правда до аптеки, — говорит спокойно. Повышает голос, обернувшись к двери: — Костя, проследи, чтобы Сашка градусник поставил.
В гостиной матеряться, с общим посылом "ну пиздец".
Тихо хлопает входная дверь.
Хватаю Свету за рукав.
— Ключи возьми...
— Ага.
Лба касаются ее губы.
— Дурак ты.
И уходит.
БольничныйБрать больничный отчаянно не хотелось — это значило терять в деньгах. Не то, чтоб у меня были большие потребности. Но перед днем рождения...
Не то, чтобы мне хотелось праздновать. Но отблагодарить ребят, устроив посиделки по поводу я планировал. Конкретного ничего в мыслях не было. Я не знал, как сделать этот вечер каким-то особенным.
Лежал под одеялом, смотрел в потолок. Больничный листок мне всё-таки открыли, а Костя обещал за шиворот с завода увести, если припрусь.
Было скучно. Читать не хотелось, выползать к телевизору — тоже. Клубок тарахтела под боком. Моральная поддержка, блин. Я рассеянно гладил ее по голове.
Надо было всё-таки встать и поесть нормально. И чай в термосе закончился.
Тело было противно ватным.
...размяк я что-то.
В детстве болеть было нельзя. "Это не смертельно", "выбрал же время", "симулянт". "Взрослого тебя никто жалеть не будет, делай через не могу".
Отец ошибался. Взрослого меня как раз жалели. Если и не приходили, то звонили регулярно, проверяя состояние. Таскали гостинцы и продукты, чтобы я не выходил до магазина. Я пытался их гонять — заразятся еще, — но не преуспел.
Поэтому звонку в дверь удивился только посмотрев на часы.
Слишком рано для гостей.
К двери постарался подойти бесшумно, но споткнулся о заметавшуюся по прихожей кошку — она все еще не любила людей. Выругался себе под нос и выглянул в глазок, ожидая увидеть хоть сотрудника горсвета, явившегося проверять счетчики, хоть чувака со сковородками, хоть девочку с каталогом эйвона, хоть свидетеля Иеговы.
Но на площадке стоял Виктор.
— Отпустили пораньше, — пояснил с порога. — Ложись обратно, я на кухне пошаманю.
Он до меня добрался первый раз. Я подозревал, что не хотел случайно пересечься со Светой.
У нее было четкое мнение о происходящем, которое она мне не навязывала — сказала, что бесполезно, — но к Виктору стала относится заметно хуже.
Это ощущалось страшнее, чем болезнь.
Ткнулся лбом в грудь Виктора, стоило закрыться двери, и замер.
— Мне тебя на руках отнести?
— Было бы неплохо, — пробормотал я вяло.
На талию легла его рука.
— Я, конечно, могу...
Заманчиво. Но я выпрямился, улыбнулся.
— Иди шамань.
И уполз. Вытащил из спальни одеяло и свернулся клубочком на диване — лучше было слышно кухонные звуки. Даже задремываю под них, и требовательное кошачье мяуканье не тревожит — иш, охамела, малолетка, даже у чужих не боится попрошайничать.
Восстаю на аромат супа. Виктор притаскивает мне маленькую миску в гостиную, и я хватаюсь за нее обеими ладонями и хлюпаю бульоном. Виктор садится рядом, держа в руках ложку и ожидая, пока я решу ей воспользоваться. Потом уходит мыть посуду, а мне на телефон падает сообщение.
"Ты как сегодня?"
"Так же, — пишу честно. — Но ко мне уже пришли и накормили".
Света тут же отвечает смайлом, показывающим большой палец.
"Тогда я завтра забегу".
— Сегодня ко мне никто не собирается, — сообщаю Виктору. — Посидишь со мной? Скучно.
— И как мне тебя развлечь? — хмыкает он, садится рядом.
Я заворачиваюсь в одеяло так, что торчит только нос.
— Спроси что попроще.
— Сказку почитать?
Толкнуть его локтем невозможно, одеяло мешает, поэтому я просто заваливаюсь на бок, падаю головой на колени.
— Как с домом?..
— Протапливать нужно будет зимой, если выстудить, трубы еще замерзнут. А в остальном — крыша цела, стены есть, окна поменял. Перестоит.
— А что мешает внутри зимой работать?
— Деньги кончились, — фыркает Виктор. — Вся заначка ушла, и та часть за квартиру, что тетка выплатила. Так что до весны коплю и жду остаток денег.
Хмурюсь, ворочаюсь, чтобы повернуться с бока на спину, заглядываю ему в лицо.
— А зимовать ты в бытовке собрался?
— Перетащу все в кухню, буду спать рядом с печкой, — фыркает и щелкает меня по носу. — Нормально все. Не переживай.
Легко сказать. Утыкаюсь лицом ему в живот и затихаю. Виктор откидывается на спинку дивана и тоже размякает, широко раскинув руки.
— Все много лучше, чем я думал зимой, — говорит в потолок.
Думаю: а ты ведь не только про дом, да?
— Давай посмотрим что-нибудь? — предлагаю. — Тупое и смешное. Или тупое и бодрое.
— Но обязательно тупое?
— Если фильм будет умнее меня, я почувствую себя неполноценным.
— Сложные у тебя запросы... Ситкомы по пятому подойдут?
— В душе не ебу, что это, но давай попробуем.
— Это даже не плохо, — говорю я спустя полтора часа и три серии.
Виктор вздыхает. Смотрит он куда-то поверх экрана и рассеянно гладит мои волосы. Я все так же валяюсь головой у него на коленях: выпускал несколько раз за чаем и до туалета, а потом снова занимал позицию.
— Ты терпел ради меня? — спрашиваю подозрительно.
Виктор пожимает плечами, опускает глаза и улыбается мне:
— Ничего невыносимого.
Пихаю его головой в живот.
— Мученик...
И прячу в одеяле улыбку.
Тепло так. Спокойно.
Под другой бок Виктора приходит Клубок, топчется, устраиваясь. Под ее тарахтение начинает клонить в дрему.
— Саш, — тихо зовет, гладит по волосам, — спать хочешь?
— Хочу, — бормочу, а потом выпутываю руку из одеяла и хватаю край его рубашки. Чтоб не ушел.
Он понимает.
— Не уйду. Но в постели удобнее будет.
Не хочу шевелится, вообще, и это, похоже, видно по моему лицу. Виктор аккуратно приподнимает мою голову, освобождая ноги, встает — и берет меня на руки. Освобожденной из одеяльного плена рукой хватаюсь за его шею, едва удерживаясь, чтобы не заверещать.
Слишком непривычно. Яркий новый, блин, опыт.
Сон слетает мгновенно.
Виктор наклоняется и успокаивающе касается губами макушки. И не тяжело ему — роста мы с ним почти одного.
— Это странно, — говорю, теребя его ворот.
— И не привыкай, — фыркает Виктор, ногой открывая дверь в спальню, — это разовая акция.
А, тяжело всё-таки, похоже.
Вытягиваюсь на кровати. Виктор приносит кружку с водой, ставит на тумбочку рядом. Я дергаю его за штанину, заставляя сесть. Он слушается, и я возвращаю голову на полюбившуюся подушку. В дверь скребется Клубок, заглядывает в щель, недовольно мявкает и уходит.
— Покормить ее...
— Я насыпал. Спи давай.
— Угу.
Так, на его ногах, и вырубаюсь.
Когда просыпаюсь, за шторами робкие предрассветные сумерки, а под щекой — все та же джинсовая ткань. Виктор, как выяснилось, и не подумал меня перекладывать — просто откинулся на спину и уснул.
У него же все затекло к хренам.
Ворочаюсь — во сне превратился в кокон шелкопряда, — освобождая хотя бы руки, щекочу пальцами тыльную сторону его ладони. Виктор тихо стонет, а потом открывает глаза, мутные-мутные. Моргает непонимающе, перебирает мои волосы секунду. Потом с силой проводит ладонью по лицу.
— Я тебе сон испортил? — спрашиваю и делаю попытку перекатится, переложив голову с коленей на живот.
Меня останавливают резко выставленные ладони. Виктор смотрит в сторону, улыбается слишком уж беззаботно.
— Не испортил.
Приподнимает мою голову и отодвигается в сторону, как-то скованно. Даже с учетом затекших ног — странно.
Виктор садится, морщится на миг, ладонью стирая с лица остатки сна.
— Я душ приму перед работой, хорошо?
— Ага. Полотенце на крючке.
Говорю и щурюсь, рассматривая его.
Джинсы, к слову, все те же, выразительные. Закусываю губу и деликатно отворачиваюсь.
Ну, утренний стояк, с кем не бывает.
... Хочу ли я знать, что тебе снилось?
Хочу ли думать, что ты сейчас, когда зашумела вода, делаешь? Пытаешься остыть под ледяными струями, или...
Коротко бьюсь затылком о пружинящий матрас.
Представить его голым достаточно — слишком — просто. И то, как он запрокидывает голову, подставляя лицо воде, как скользит по груди ладонь, вниз.
— Блядь, — говорю громко и резко, и уснувшая между невостребованных сегодня ночью подушек Клубок дергается, топорщит шерсть.
...он думает сейчас обо мне или старается не?
Как часто он вообще дрочил, представляя меня.
— Блядь, — в этот раз тяну гласную, как стон, закрывая лицо ладонью.
Не надо было даже думать в эту сторону, а теперь не отделаться. Что ему снилось, фантазия — или прошлое, то самое, которое мы оба хотим пережить и оставить?
...в отличие от меня он помнит все. Каждый раз. Какими они были?
Нездорово обо всем этом думать. Вообще. Ни разу. Переворачиваюсь на живот, подгребаю к себе возмущающийся Клубок и утыкаюсь лицом в матрас.
— Ты в порядке? — подозрительно спрашивает вернувшийся Виктор.
Правдивый ответ — нет, потому что я пять минут лежал и думал, как ты дрочишь.
— Угу, — бурчу, поворачиваю голову, смотрю на него снизу вверх.
У него губы бледные. И вообще не выглядит распаренным.
Значит, всё-таки под холодную воду. Жесток он к себе.
Неуклюже сажусь на колени, одеяло сползает с плеч. Смотрю на Виктора задумчиво.
— Что?
— Если я сейчас хоть что-то скажу, ты спишешь на болезнь и температуру. Так что просто дай мне градусник, а?
Я хотел бы вживую увидеть то, что успел напредставлять. И твое лицо в тот момент, когда ты будешь кончать. Подсмотреть за этим через стеклянную стену, увидеть тебя еще и таким — прежде чем рискну коснуться самому.
Я тебе как-нибудь потом расскажу. Придумаю, как.
Виктор качает головой, берет градусник с тумбы, садится рядом. Касается ладонью лба.
— Ты из морозилки, что ли, вылез? — вздрагиваю и выхватываю у него градусник. — Позавтракай перед работой, хорошо? Надеюсь, на кухне еще что-то осталось.
— Что-то непременно осталось. Суп точно. Тебе на день должно хватить.
— Спасибо, — зеваю и заваливаюсь обратно на кровать. Отпинываю от себя одеяло, ставлю градусник. — Позови, как будешь уходить. Постараюсь не уснуть до этого мига.
Виктор улыбается и коротко целует меня в лоб.
Разговор— У меня к тебе разговор.
— После этой фразу люди начинают седеть, ты знаешь?
Склоняю голову к плечу, смотрю на его черные волосы, по осенней влажности взявшиеся волнится.
— Тебе пойдет. Седина.
— Можно она у меня случится ближе к сорока, а? Саш, в чем дело.
— Все хорошо, правда. Просто не убегай после работы — не в курилке о таком разговаривать.
Тема только уполз обратно в цех, но из-за угла может появится кто угодно в любой момент.
Тянусь за второй сигаретой — разнервничался не меньше Виктора. Но меня хлопают по ладони.
— Пожалей горло и легкие, тебя только выписали.
Хочу возразить — но выписали же! — но только тихо кхекаю. Зараза, когда совсем пройдет? Виктор смотрит укоризненно, не убирая руку. Не удерживаюсь, поворачиваю ладонь и на миг переплетаю пальцы.
Посреди территории. В самой популярной курилке. Ничему жизнь не учит.
Улыбка у Виктора выходит мягкая-мягкая, от нежности в ней по спине бегут приятные мурашки, но руку он отнимает почти сразу. И закуривает снова. Зараза, а.
— Идите работать, Александр Олегович, — говорит насмешливо, выпускает дым через ноздри. — На остановке встретимся.
— Ты меня в могилу загонишь, — говорит, привалившись к косяку и наблюдая, как я завариваю чай.
— Как?
— Тянешь. С разговором.
Он действительно напряжен. Должен был бы сразу заметить, еще в трамвае, но, стыдно сказать, не смотрел. Сам на нервах.
Отставляю чайник к стене, опираюсь жопой на стол, скрещиваю руки.
— Я тебя люблю, — говорю, и Виктор удивленно поднимает брови. Хочет что-то сказать, но я вскидываю ладонь: — Дай мне время, хорошо?
Он медленно кивает.
— Люблю, — повторяю, — и хочу. Но...
Рычу, злясь на себя за тупость. Надо было всё-таки думать, как будешь доносить мысль, а не "посмотрим по ситуации".
Но если бы думал, год бы еще ходил и не решался.
— Мы не торопимся, — сказал Виктор плавно. Не понятно, к чему это относилось: к разговору или к тому, что я сказал.
Посмотрел на него из-под челки.
— Но я тебя завожу, — сказал. — Неизбежно.
Виктор медленно-медленно кивнул. Руки скрещены на груди, взгляд внимательный очень. Настороженный.
Да, я тоже не знаю, куда нас может унести этим разговором.
— Я уже больше недели не могу выкинуть из головы, — сглатываю, — мысли.
— Саш, — он внезапно улыбается мягко, — почему ты так стесняешься разговоров о сексе?
Швыряю в него кухонное полотенце, но всё-таки фыркаю.
— Дальше должна быть шутка про... — начинаю и осекаюсь.
О девственнике. Ага.
Мотаю головой.
— Согласись, мы и секс — сочетание сложное, — вздыхаю.
Но цели своей Виктор добился: скованность отступила.
— Да, — соглашается он. — И мне кажется, что нам стоит пока не стоит думать в эту сторону.
Качаю головой.
— Ну знаешь, не думать я уже не могу, — смотрю на него и невольно губу закусываю.
А у него едва заметно темнеет взгляд.
— У меня есть ужасный вопрос, — говорю тихо. — который я боюсь задавать. И одно желание, которое ты можешь исполнить.
— Начни с вопроса, — спокойно предлагает Виктор. — Часто то, чего боишься, самое важное.
Киваю рвано и тут же мотаю головой.
— Нам будет больно. Боюсь, тебе особенно.
— Тебе меня жалеть не надо, Саш.
— Ну знаешь!
Выпрямляюсь, делаю несколько нервных шагов по кухне. Виктор чуть подается вперед, словно хочет поймать меня в объятия, успокоить, но так же стремительно выпрямляется и только сильнее переплетает руки.
— Ты помнишь, — говорю тихо, — все, в отличие от меня. Все, что тогда было.
— Как я тебя насиловал? — губы кривятся в усмешке. — Да. Все.
Замираю, глядя ему в лицо. У него железный самоконтроль, но мне кажется, что внутри его колотит.
— Ренат тогда еще сказал, — сглатываю, — что я не производил впечатление того, кто был против. Поэтому...
— Не оправдывай меня сейчас, — просит. — Да, казалось, что ты не против. Да, первый раз я еще мог отговорится тем, что нас обоих повело. Но потом я смотрел, как тебя спаивают, и ничего не говорил. Каждый раз обещал, что не трону тебя, и каждый раз...
Он выплевывает слова, глядя мне в глаза, и я слышу, как дрожит готовый сорваться голос.
— Вить, — зову мягко. — Это прошлое. Ты помнишь?
Он роняет голову, закрывает лицо ладонью. Рука чуть заметно вздрагивает.
Ужасно хочу его обнять. Но ему это вряд ли поможет. Сейчас.
— Оно меня не отпускает, — говорит хрипло. Встряхивается, выплевывает зло: — Ты посмотри, я жалуюсь. Тебе жалуюсь.
— А кому еще ты можешь? — пожимаю плечами. — Да, ты был мудаком, мы оба это осознаем. И это уже изменилось. Да, ничего не отменить. Но нельзя же себя в этом топить. Я не хочу, чтобы тебе было больно рядом со мной. Потому что мне уже нет.
Протягиваю к нему руку, не касаясь, предлагая взятся за ладонь.
— Тебе не страшно?
— Еще страшно. Но я не тебя боюсь. Не того, что ты можешь что-то сделать.
Он тяжело вздыхает, роняет руку и осторожно гладит пальцами мою ладонь.
— Ты ведь не ради моей исповеди разговор завел. Что мне рассказать?
Отвожу глаза. Копаться в нем дальше кажется просто жестоким.
— Саш, не надо резать собаке хвост по частям.
Ну как скажешь.
— Тебе это снится?
Виктор щурится.
— Ты заметил, — говорит тихо. — Когда я ночевал у тебя.
— Угу.
— Мне снилось не это, — отрезает. — После тех снов... Я не так благостен.
Ага.
— А что? — улыбаюсь.
— Почему у тебя сейчас такая хитрая морда, — даже не спрашивает, вздыхает Виктор. — Ты. Сегодняшний ты. Храбрый как камикадзе.
Я фыркаю от сравнения, а Виктор только вздыхает:
— Мне подробно пересказывать?..
— Неа. Как-нибудь потом покажешь.
Виктор снова закрывает лицо ладонью.
— И это я тут смущаюсь от разговоров про секс.
— Ты меня в могилу сведешь.
— Ага. Щас продолжу это делать.
Ладони наши словно отдельной жизнью живут, то и дело соприкасаясь пальцами, но не соединяясь.
— Ты когда в душ сбежал, я чуть с ума не сошел, — делюсь. — Представлял, что ты там делаешь и как...
— Я не дрочил на тебя, если что.
— Вообще никогда?
— Блядь, Саш...
— Я хотел бы увидеть, — выпаливаю, пока хватает храбрости, и Виктор замирает. — Тебя, в процессе. Какой ты в этот момент, как ты это делаешь. Зовешь ли меня.
— Блядь, — Виктор трет лоб. — У тебя все шансы сделать это сегодня, если ты не перестанешь говорить с этой интонацией.
А зачем мне прекращать, в таком случае?..
— Как хочешь, — отступаю, тру переносицу. — Можем покурить сходить. Или умыться.
— Второе вряд ли поможет. Пошли дымить.
— Ты сейчас из окна кувыркнешься.
Виктор стоит спиной к открытой секции балкона, выгнувшись так, что наружу торчит почти вся верхняя его половина.
— Куртку застегни, болезный.
Я закатываю глаза, но прикусываю сигарету и начинаю возится с молнией.
— Я сделаю все, что ты хочешь, — говорит после паузы и глубоко затягивается.
Спину мурашками покрывает, сладкими, предвкушающими. Я жмурюсь.
— Не пойдет. То, что мы хотим. Оба. Не исключай себя, пожалуйста.
Он улыбается, смотрит на меня с нежностью, от которой в груди щемит.
— Ты невероятный.
— Я просто тебя люблю. Но предложение было заманчивым, не повторяй его больше.
— Повторю. И не раз. Тут я безнадежен.
— И кто из нас дурак тут.
— Оба, Саш. Оба.
День рождения. Скорпион— Ничего не планируй на одиннадцатое число, — требует Костик, усевшись на мой стол.
— Угу, — отзываюсь я, не поднимая головы от чертежа. — А что у нас одиннадцатого?..
— Сааааш, — Костя почти ложится на стол, стремясь заглянуть мне в лицо. — Это ты мне скажи, что у тебя одиннадцатого ноября.
Я толкаю его, заставляя выпрямится. Хмурюсь.
— Ай. Блин. А я еще ничего не решил...
— Вот и не решай, — смеется Костя. — Просто приезжай к нам. Договорились?
— Сюрприз будет?
— Небольшой.
Я снова опустил лицо. Хотелось верить, что так Костя не видит моих запылавших щек.
Утром одиннадцатого думаю: если они устроят что-то подобное дню рождения Виктора — я сгорю от смущения в первые пять минут. Впрочем, сбежать на край света мне хочется уже на обеде.
Я забираю с проходной пиццу и возвращаюсь в кабинет, судорожно размышляя, что мне полагается сказать. Но на меня сразу вешается Тоня с возмущенным:
— Куда ты сбегал, ну!
— За обедом, — говорю и пихаю ей в руки пиццу.
— А мы тортик принесли, — из-за своего компьютера выглядывает моя скромная тезка. Главный специалист отдела, она все еще "Шурочка". Сама смеялась: "Ну, главное не Шнурок". Нда, не у одного меня долгая история с кличками.
— Чай, кофе, потанцуем? — улыбается Костик из "кухонного" угла. Держать чайники в кабинетах вообще-то не разрешалось по технике безопасности, но забивали на это все и дружно, пряча улики в шкаф при новости о пожарной проверке.
— Соки-воды, полежим? — Тоня строит кокетливое лицо, потом хохочет, откинув с лица фиолетовую челку. И почему девяносто процентов седых женщин потом выбирают этот цвет?..
Тоня обещалась нас бросить в следующем году, когда подойдет возраст пенсии, но мы с Костей уже поспорили — нет, не уйдет или останется, а останется до шестидесяти или до смерти.
— Саш, давай с наших столов все сдвинем, разложим еду?
Я угукаю и следую ее указаниям.
Уже нейтрализовав меня, выдав в руки тарелку с тортом и горячий стакан с чаем, они достают огромную открытку с розами — где они ее откопали, боже, я их последний раз на юбилее отца видел — и зачитывают стих. Костя, кажется, из последних сил держится, чтобы не ржать скаковой лошадью. Тоня чмокает меня в щеку, прям как моя тетка делала, и след от помады наверняка такой же. Шурочка только по-мужски скупо пожимает руку, но улыбается тепло.
Все так странно.
Подтягивается пара ребят из соседних кабинетов, завязывается беседа, и как-то незаметно заканчивается не только обед, но еще и следующий час. Никого это, впрочем, не волнует.
Я сбегаю в курилку — нет, мне не было скучно или не по себе. Хотя нет, не по себе было.
— У тебя появилась поклонница? — щурится Виктор, разглядывая мое лицо, щелчком сбрасывает пепел с сигареты.
Я вытаскиваю сигарету из пачки, смотрю на него неодобрительно, а Темыч, вышедший дымить вместе с Виктором, ржет:
— Кажется, кто-то ревнует!
В груди на миг холодеет.
— Колись, кого Сашка у тебя увел? Марту Васильевну?
— Антонину Петровну, — буркаю я, растирая щеку. Господи, я так час и сидел, со следом помады?
Виктор беззвучно смеется наблюдая.
— Мы тебя потом поздравим, именинник! — Тема взмахивает рукой на прощание.
— Умойся лучше, — советует Виктор, уходя, — а то у тебя румянец теперь во всю щеку.
— Чем она, блин, губы красит, — ворчу я.
Чего ждать от вечера, мне совершенно не ясно.
— Если что, мы взяли пледы, — сообщает Ира.
— Много пледов, — подхватывает Настя, набрасывая один мне на плечи.
От дыхания в воздухе повисает парок. Под ногами хрустит замерзший наст — снег уже падал, но пока не лег. Река тоже не торопилась схватываться. Поэтому пахло преющей листвой и водой.
Здесь было темно — город остался по ту сторону соснового бора, и лишь небольшим рыжим заревом над макушками деревьев напоминал о своем существовании. В центре опушки разжигали мангал. Света набросила на машины и зажгла три гирлянды на батарейках, а Ира расставила в произвольном порядке баночки со свечами.
Я стоял и смотрел на небо.
Большой ковш, малый, вот Кассиопея, рядом Персей... Или не он? Нет, правильно. А это Цефей, если память не подводит... Едва удерживаюсь, чтобы, как в детстве, не прослеживать созвездия пальцем.
— Саш, — Света протягивает мне стакан. — Это глинтвейн. Безалкогольный, на соке.
— По-моему, это как-то по другому называется, — улыбаюсь, делаю глоток.
Очень сладко, кисло и пряно, но скорее вкусно, чем нет.
— Пойдем, — предлагает мягко, кивая на остальных.
На пенек и стволы упавших деревьев уже расстелили пледы, расселись по ним, как воробьи на проводах, и, казалось, все смотрят только на меня. Ждут.
...если глинтвейн безалкогольный, отчего так жжет в груди.
— Так, теперь вас по домам... — Костя дико зевает, встряхивает головой.
— Высади нас у ближайшей трамвайной и езжайте уже домой, — говорю с улыбкой.
Ира на переднем тоже дремлет, но все-таки возмущается:
— Ну уж нет! Раз уж взялись...
— Мы толпой как-нибудь доберемся, — уверяю ее. — В крайнем случае, такси вызовем. Там водитель точно не заснет за рулем.
— Я бы не был столь уверен, — Костя прячет в ладонь очередной зевок. — Ладно, договорились.
Я сижу на заднем, по центру. Света сжимает мою левую руку, прижимаясь боком. Виктор справа, наоборот, облокотился на дверь и задумчиво смотрит в окно, и только наши бедра и соприкасаются.
Чувствую себя ужасно странно.
Костя тормозит у остановки, ждет, пока мы выкатимся, высовывается из окна:
— Эй, подарки не забудь. Я багажник открыл.
Провожаю его взглядом, стоя с четырьмя немаленькими пакетами в руках. Молчание за моей спиной громче звука. Вздыхаю и оборачиваюсь.
Света смотрит на Виктора, поджав губы и недобро щурясь, он на нее — низко опустив голову, выжидающе.
— Ван, ту, фри, — говорю негромко, и они кося на меня.
Заканчиваю обреченно:
— Файт.
Виктор очень пытается не улыбнутся, но получается плохо, и он просто отворачивается.
— Шутку понял, — вздыхает Света. — Смешно.
— Нет, ну серьезно, вы ужасно похожи на героев файтинга сейчас.
— Я не собираюсь портить тебе день рождения.
— Знаю, Свет. Но, может, сейчас самое время поговорить? Как я вас еще могу в одном месте собрать смогу?
— А стоит? — вздыхает Виктор.
— Трус, — говорю, глядя ему в затылок.
Света кивает согласно, а Виктор только плечами пожимает.
— Не без этого.
— Слушайте, давайте так. Вы мне оба очень важны. Я не заставляю вас дружить, даже просто ладить, но меня поймите...
Говорю и смотрю в глаза Свете.
— Что я должна о нем понять? — хмурится. — Он мне как-то обещал не делать хуйни и не лезть в твою жизнь, и вот мы здесь.
— Он и не делал, — чувствую, что начинаю кипеть, и отворачиваюсь так, что ей только мой профиль видно, а я не вижу их обоих. — Вся хуйня тут на моем счету.
— Я тебя так и не послал, — говорит Виктор. — Обещание твое не заставил выполнить.
— Можешь сейчас это сделать!
Снова повисает тишина.
— Что за обещание? — тихо уточняет Света.
— Что мы перестанем общаться. Вообще, даже просто в компании пересекаться, — дергаю плечами. — Он тогда попробовал вообще отовсюду слиться. Мне не понравилось.
Света переводит взгляд с него на меня и обратно. Выглядит несколько растерянной, хмурится забавно.
— Светик, — зову. — Прости меня. Я придурок. Но я его люблю. И да, я его, мудака, простил. Он себя — нет, а у меня получилось.
Теперь они оба смотрят на меня, примерно с одним выражением. Издалека доносится треньканье трамвая, и я оборачиваюсь, высматривая фары.
— Это не придурок называется...
— Если подберешь правильное слово, буду признателен.
— Да вот я тоже не знаю.
— Я все слышу, — сообщаю.
— Вот и слушай! — отзываются два голоса.
Молчим.
— Я бы хотела позвать вас на чай, — говори Света и широко зевает, — но, кажется, не сегодня.
— В любое время, — соглашается без споров Виктор.
Кажется, что-то все-таки сгладилось. Хочу верить. Время покажет.
Старый друг— Привет.
Застываю на пороге дома, глядя на обернувшегося ко мне человека. Судорожно сжимаю ручку пакета. Белобрысая шкафина под два метра — он, блядь, на стероидах, или всегда таким был, а я просто забыл? — неловко улыбается, чешет затылок. Вот только что не сутулится.
— Ебать, — выдыхаю. — Откуда ты высрался?
— В отпуск приехал, — отвечает почему-то сидящий на корточках у печи Виктор. — В горы, с отцом.
— Охуеть, — снимаю ботинки, плюхаю пакет на колченогий стол прошлого века, пошатнувшийся от этого.
— Я в гости решил зайти, — пробормотал Фритц. — Ренат написал, что тут у вас случилось, вот я и...
Виктор сосредоточенно разжигает печь, не торопясь приходить ему на помощь. Я порываюсь сесть на стол, но вовремя останавливаю — эта временная замена и кухонному, и обеденному, и рабочему столу на ладан дышит уже лет десять, откуда ее только раскопали.
— Шур, я...
— Я тебе сейчас ебало разобью.
Выражение его лица становится совсем жалобным.
— Прости, — говорит. — Я виноват, мы хуево расстались, я жуткий козел, у которого язык работал быстрее головы...
— А сейчас получше стало?
— Надеюсь на это.
Молчим, глядя друг на друга.
Ястреб, наконец довольный результатом, закрывает дверцу печи, встает и потягивается.
— Парни...
Я моргаю. Еще раз. Сжимаю голову с двух сторон.
— Я на воздух, меня клинит, — сообщаю.
Напяливаю первые попашиеся тапки и вылетаю на крыльцо. Спрыгиваю на снег, первый, пушистый, укрывший землю на два сантиметра. Пинаю его зло. Прижимаюсь лбом к холодной сетке забора. Меня пытается уколоть пышная соседская малина.
В доме о чем-то разговаривают, слышно через открытое на проветривание окно. Мне хочется выть.
Через минуту за моей спиной открывается дверь.
— Саш, бить будешь?
— Нет, — вздыхаю. — Не буду.
Фритц становится рядом, глядит на серое небо, щурится от снега. Достает сигарету.
— Иван, — бормочу. — Ваня, Ванька, Ванек, сука, сука, сука...
— Прости, — вздыхает поименованный.
— Ругаюсь не на тебя. Просто сложно... Не хочу мыслить кличками, а с тобой не получается.
— Прилипчивая дрянь, — он неловко смеется. — Но я не обижусь, если продолжишь...
— Еще б ты у меня обиделся.
Молчим. Я отлепляюсь от забора, шарю по карманам. Блядь, закончились, а новая пачка в пакете, на кухне. Фритц — блядь, Иван он, — протягивает пачку.
— Немчурские?
— Ага. Смотри только, они крепкие.
— Я донской табак в студенчестве всасывал за четыре затяжки, напугал ежа голой жопой.
Молчим.
— Я не знал, что ты придешь, — вздыхает Иван. — На самом деле, не думал, что вы с Витькой общаетесь. Ну, как-то...
— Пиздец как странно.
— Ага. Ну, в общем, я не планировал с тобой встречаться, на самом деле.
— Чей-то? — кривлюсь, — Противненько?
— Саш, — он морщится, как чернослив. — Мне даже тогда не было. А теперь я еще и три года как в Европах. Не в этом дело.
Вздохнул, затянулся.
— Стыдно мне, — говорит тихо. — Хуевый из меня друг вышел.
Сетка надсадно гудит, когда я опираюсь на нее спиной, всем весом. Закрываю глаза. Вспоминаю.
— Все закончилось херово, — говорю. Повторяю то, что когда-то сказал Виктору: — Но хорошего было больше.
Пакет с пирожками тот, например. И вообще.
— Да, все по пизде пошло, — говорю снова. — Но тупо было бы продолжать бесится на тебя после того, как я простил даже Виктора.
Иван подвисает, глядя на что-то по другую сторону забора.
— Как ты к нему... официально.
— Ему идет.
— Тут не поспоришь.
— А вот к тебе "Иван" не клеится.
— Упаси господь! Ты еще Иван Станиславович назови!
Фыркаю. И еще раз, потом начинаю тихо смеяться, потом — ржать.
Ванькой ему быть, отсель и вовеки веков. Он аж разулыбался, смотрит на меня с восторгом каким-то.
За спиной вздыхают. Я оборачиваюсь, утирая слезы. Виктор стоит в дверях, прислонившись плечом к косяку. Улыбается немного печально.
— Дайте мне сигарету. Потом жрать пойдем, не зря же Сашка пакетище этот тащил.
Дальше тоже немножко НЦы, но уже нормальной
Желание— Так, а теперь, как в детстве, бьемся по парам, — улыбнулся Ваня.
— Ощущение, что я на школьной экскурсии, становится только сильнее, — пробормотал Артем, сцепив руки за спиной.
Слава терпеливо ждал со связкой ключей.
В здании санатория было тихо, как в гробу. "Зимой обычно на день приезжают, на ватрушках покататься и на снегоходе. Ну и в сауну", — доверительно пояснил Слава, пока бабушка на ресепшене собирала нам ключи.
— Ну мы с Ирой понятно, — принялся считать Костя, — Ваня с Настей, Саша со Све...
— Саша с Виктором, — перебила Света и хитро посмотрела на Артема, — а мы в оставшуюся.
Костик чуть приоткрыл рот, перебегая взглядом со Светки на меня, потом на едва ли не покрасневшего Темку — и обратно.
Я сам старался не покраснеть, а то вопросов было бы только больше. Вместо этого старательно давил лыбу, глядя на смущающегося друга. Пропал, совсем пропал.
Дней десять назад он ко мне приходил, скрученный, как пружина.
— Я вообще в такие дела лезть не должен, — сказал. — Но вы со Светой все еще встречаетесь?
— Мы и не начинали, — фыркнул я. — Мы дружим. Она, кстати, любит тигровые лилии и мягкие игрушки. Слушай, не посмотришь, что у меня с трубой, которая к стиралке? Мне кажется, подтекает...
Хорошо, что спросить решился, а то еще год бы кружил вокруг и страдал.
Я поймал Костика за плечо, шепнул на ухо:
— А я тебе десять раз говори, что мы просто дружим.
Тот виновато поджал губы и развел руками. Ира захихикала и потащила его дальше по коридору.
Виктор смотрел в пол, словно его дележка комнат не волновала совсем, и ключ забрал я.
Слава был хорошим другом Вани, поэтому поездка на выходные в пустой санаторий стоила нам "скинутся на еду и стирку постельного". Дураком надо было быть, чтоб отказаться.
Из оздоровительных процедур, правда, была только лыжня до серебряного источника ниже по течению реки, да сауна. Из развлекательного — горка и ватрушки, снегоход, и снегоход с привязанной ватрушкой. Времяпрепровождение для экстремалов — затормозить на толстой надувной дуре было нельзя, опрокинутся самому с целью эвакуации — тоже. Поэтому детей Ваня и не стал брать, от греха.
А взрослые, видимо, заговоренные.
Стоит бросить у постели вещи и выйти, как меня в объятия хватает Костик, и радостно кричит:
— Бросай курить, вставай на лыжи!
— Я совмещу, пожалуй, — фыркаю и отталкиваю.
Оборачиваюсь, собираясь позвать Виктора, но тот уже выполз из ванны с несколько задумчивым лицом. Улыбнулся нам и кивнул.
— Двинули.
Маршрут оказался несложным и достаточно коротким, что даже немного расстроило. Но было красиво: ровный белый луг, ограниченный черной каймой леса, темная вода в проталинах, шапки снега на ветвях, которые опадали белым пухом, если задеть ветку. Света сбросила одну такую нам на головы, смеясь. Источник не замерз, и бодро журчал по черным камням между заснежеными берегами. Словно трещина в леднике. Ваня сноровисто подобрался к трубе, специально закрепленной так, чтобы удобно было собирать воду, наполнил бутылку.
— Пить кто-нибудь хочет?
— На таком-то морозе?
Я вызвался. От студеной воды ломило зубы и леденело горло, но почему-то это было приятно.
Виктор отобрал у меня бутылку после третьего глотка.
— Застудишься, если продолжишь так хлебать.
Я вздохнул и смирился.
Когда вернулись, на территории уже работал подъемник и толпились люди. С вершины достаточно крутой горки одна за одной летели ватрушки, у подножия врезаясь друг в друга. Стояли визг и смех.
Я только головой покачал и отказался присоединится. В пятнадцать бы руку отдал за такое развлечение, а сейчас... Будем считать, что это здравый смысл, а не страх.
— Круг на снегоходе? — предложил подошедший со спины Виктор, почти касаясь губами уха. Иначе я бы его просто не услышал за гамом.
Ну, для других будет так. По спине прокатилась дрожь, отступила, свернувшись в животе. Я обернулся как раз вернувшемуся на площадку снегоходу, за которым влетела ватрушка с восторженно орущим подростком.
— На это я не сяду.
— И не думал. За водителем есть место. Вполне безопасное.
— Это более соблазнительно.
— Вперёд.
После обеда все вернулись на горку, а я пошел бродить по аллеям парка, разбитого вокруг санатория. Впрочем, меня быстро догнал Виктор.
— Ватрушки тебя не прельщают?
— Предпочитаю что-нибудь более контролируемое.
Вытащил руку из кармана, поймал его ладонь в кожаной перчатке, сжал.
— Тогда пройдемся.
Были похожи на пятиклашек на прогулке. Хотя нет. На Викторе была тяжелая темная дубленка, джинсы и черная шапка, а вот я шел в короткой дутой куртке сигнального красного цвета, таких же лыжных штанах и в длинном полосатом шарфе, намотанным почти до глаз, так что рядом мы смотрелись как родитель с ребенком.
Шарф безжалостно мок от дыхания, пытался покрыться наледью. В какой-то момент остановился, стащил его до подбородка и, подняв голову с безжалостно-голубому, режущему глаза небу и глубоко вздохнул. Виктор растер руки, не снимая перчаток.
— Позер, — ухмыльнулся я. — В шерстяных бы меньше мерзли.
Виктор вздохнул. Прищурился хитро и обнял меня. Я замер, чуть прогнулся в спине под его руками — и тут до меня дошло.
— Ты лапы под мой пуховик спрятал?
— Ага. Тепло.
— Ну ты...
Не договорив, поймал его губы в поцелуй, долгий и нежный. Сердце тревожно трепыхалось — вдруг забредет сюда кто-то, увидит, — но вокруг была только мирная тишина.
Виктор отстранился, коротко поцеловал в нос. Внимательно посмотрел в глаза и, кажется, хотел что-то сказать, но сам себе мотнул головой. Отступил.
— Сауну должны были открыть. Пойдем?
— Не люблю такое, на самом деле.
— При ней есть бассейн. С водопадом. Тебе понравится.
Самое сложное было — не пялится на Виктора. Но достаточно быстро завязались сначала заплывы на скорость, потом подобие водяного поло. Плавал я неплохо, но вот уставал сильно, поэтому часто выползал на бортик
— Ты кислородный коктейль пробовал? — Виктор присел рядом, с двумя гранеными стаканами, наполненными пеной. Лишь на донышке была тонкая полоска чего-то розового.
— Нет. Как это вообще пить?
— Есть. Ложкой. Очень интересные ощущения.
— Давай сюда и провались куда-нибудь, пожалуйста.
Виктор недоуменно поднял брови.
— Я на тебя смотреть спокойно не могу. Хочется избежать конфуза.
Виктор хмыкнул, поставил рядом со мной оба стакана. Кончиками пальцев провел линию по позвоночнику и, увернувшись от моего кулака, рыбкой нырнул в воду.
— Позер, — шепнул я, глядя, как он брассом пересекает бассейн. Или это батерфляй?
В целом, похрен.
Я взялся за коктейли.
По комнатам расползлись к одиннадцати.
Я ничком упал на постель, вяло подергал свисающей ногой.
— Тебе хорошо или плохо? — уточнил Виктор.
— Охуенно. Но завтра я рискую просто не встать.
— Мне придется нести тебя на руках до машины.
— Упаси бог!
Перевернулся на спину глядя на него.
— Ты что-то хочешь сказать.
Виктор пожал плечами, стаскивая с волос резинку.
— Вспомнил кое-что, — сказал.
— А подробнее?
Виктор сел у моей постели, положил на нее голову. Я тут же начал перебирать волосы.
— Ты говорил, — начинает Виктор с явным усилием, — что хотел бы увидеть меня...
Дергает головой, облизывает губы.
— Увидеть, как я дрочу, — завершает на одном дыхании, закрывает лицо ладонью.
Я обвожу пальцами едва заметно покрасневшее ухо. В животе начинает тянуть.
— Да. Почему ты сейчас вспомнил.
— Тут хорошая душевая. С прозрачными стенами, — он поворачивает голову, по-собачьи тычется мне в ладонь. — Если хочешь...
— А ты? Хочешь?
Он трется щекой, потом кончиком языка прослеживает линию жизни, и я вздрагиваю.
— Да. Поверь, я хочу. Не ты один залипал в бассейне.
Тут уже краснею я.
— Было бы на что...
— Саш, поверь мне, — прижимается губами к запястью, — есть.
У него такой голос, что сомневаться сложно. И мурашки бегают.
— Так что?
— Стенки запотеют.
— Я не буду включать кипяток.
Кладу ладонь ему на щеку, почти невесомо провожу большим пальцем по губам.
— Хочу.
Виктор улыбается.
Он раздевается, стоя ко мне спиной, потягивается, и мышцы отчетливо видны под кожей. Он не накачанный, совсем нет, это тело просто привыкло к тяжелой работе, это меня и завораживает.
Черные волосы лежат по плечам, Виктор зачесывает их пятерней на одну сторону, открывая шею.заходит в кабинку душа, закрывает дверцы и прижимается к ним спиной.
Я стою буквально в шаге — санузел маленький, приходится прижаться к полотенцесушителю, благо тот холодный.
Начинает шуршать вода, льется с потолка кабинки. Виктор запрокидывает голову, ловя ее губами.
Он стоит ко мне боком, и я вижу, как он облизывается, как ходит кадык, как поднимается грудь. Как он возбуждается, даже не прикасаясь к себе.
Вот поднимает руку, накрывает ей горло. Обводит пальцами линию челюсти, накрывает губы. Вторая ладонь ложится на грудь; он чуть прогибается в пояснице, сильнее запрокидывая голову, подставляясь воде.
Я смотрю, тяжело дыша, чувствуя, как лихорадочно горит лицо. Представляю, как сам бы касался его, вот так, поглаживая губы и щеку, как вместо пальцев обводил бы языком кромку уха. Как скользил бы ладонью по груди, задевая соски, коротко, царапающими движениями.
Значит, ты хочешь так? Тебе нравится так.
Блядь, выглядит так, будто он отдается тому, кого представляет.
Мне.
Блядь.
Его грудь ходит все резче. Он упирается ладонью в стенку, над вентилями. Касается члена сначала подушечками пальцев, распаляя сильнее.
Я готов бится головой о трубы несчастного полотенцесушителя.
В дверь номера стучат, и я крупно вздрагиваю.
— Саш, Вить, вы там спите, что ли? — Костик дергает дверь, и я благодарен всем богам мира, что сообразил ее закрыть. — Эй, а как же гитара и сосиски?
Высовываюсь из ванной и, стараясь говорить так, словно только что проснулся:
— Я сплю. Виктор в душе, я ему скажу, чтоб шел...
— А, ок!
Слава богу, блядь, что он не настаивает.
Оборачиваюсь. Виктор определенно не слышал ничего и никого. Он сгорбился, предплечьем уперевшись в стенку и спрятав в сгибе локтя лицо. Ладонь плавно, без рывков, скользит по члену, он судорожно кусает губы, скребкт пальцами пластик.
Не ускоряет движения, но делает их резче, всем собой подаваясь вперёд.
Не выдерживаю, подхожу, прижимаюсь ладонями к стеклу. В паху тянет.
Не знаю, что сделал бы, не будь между нами этого барьера. Пожалел бы потом, наверное.
Но так можно обвести пальцами контур спины, накрыть ладонью задницу. За водой не слышно, как он звучит, но я угадываю по губам, как он тянет беззвучно мое имя.
Выгибается, кончая, и лицо его в этот момент полно такой безнадежной нежностью, что я прижимаюсь лбом к стеклу и жмурюсь до белых пятен.
Хочу его, до стона, до боли, сейчас.
Виктор склоняется, вцепившись в смеситель, почти оседает на пол. Открывает глаза.
Я уже сделал шаг назад, обхватив себя руками, как в смирительной рубашке.
Он выпрямляется, зачесывает волосы назад. Педантично смывает сперму со стенки душа, вздыхает, расправляя плечи, и выключает воду.
Только потом оборачивается и смотрит на меня.
Я швыряю в него полотенце, когда он открывает дверцы, скороговоркой выпаливаю:
— Костик звпл тусить, можешь идти на звуки гитары, а теперь вытирайся и выметайся, мне нужно десять литров воды на голову __сейчас__.
Он улыбается вяло, закрепляет полотенце на бедрах.
— Костик обойдется, я спать.
На пороге все таки ловлю его за руку, целую быстро и жадно, а потом выталкиваю прочь двумя ладонями. Стягиваю одежду дрожащими руками, футболку, кажется, надрываю по шву.
Врубаю воду, и кабинка почти сразу наполняется паром.
Я не хочу остыть, нет. Я лихорадочно пылаю, и хочу длить это состояние настолько долго, насколько смогу.
Мне хорошо.
Мне мало.
Но на сегодняшний вечер — хватит.
Тут тоже
Все, что хочешьОн выходит из ванной, растирая голову полотенцем, без футболки. Я зависаю, едва ли не облизывая его взглядом. Красивый невозможно, где глаза у всех заводских женщин, почему они не висят на нем гроздьями, кто мне скажет?
Виктор выглядывает из-под полотенца, усмехается.
— О чем думаешь?
— Как тебя еще не захомутали. Обаятельный, душевный, еще и красивый... Я, кстати, говорил, что тебе чертовски идут длинные волосы?
Виктор берет одну прядь, смотрит на нее скептически.
— Не захомутали, потому что я не дался.
— А некая Татьяна?
— Была, — спокойно признает. — Но без таких далеко идущих планов, с обеих сторон. Она хорошая подруга, но сидеть на месте не умеет совершенно. Сейчас в Самарканде, кажется.
Садится на ковер напротив меня, смотрит снизу вверх внимательно.
— Ты ревновать взялся?
Хмыкаю:
— Ты бы меня к Светке ревновал?
— Ревновал уже, — говорит. — Ужасно ревновал. Знал, что будет лучше с ней, чем со мной, но внутри бесился...
— А вот прямо сейчас ревнуешь? — наклоняюсь, веду ладонями по его плечам, и чувствую, как они дрожат.
Качает головой из стороны в сторону, плавно, как зачарованный глядя на меня.
— Вот и у меня так же.
Виктор закрывает глаза, откидывает голову, когда мои ладони доходят до шеи.
Хочу.
— Сложно ревновать, когда ты вот такой.
— Какой? — усмехается.
— Отдающийся.
"В мои руки", — думаю, но не договариваю, потому что встречаю взгляд Виктора. Кажется, я завел его с полоборота.
— Хочу тебя, — признаю очевидное.
Не знаю совершенно, какую реакцию получу.
Виктор медлит миг, потом подается вперёд, гладит через брюки лодыжки, прижимается губами к колену.
— Как хочешь? — спрашивает. — Каким?
Спроси, что полегче, а.
Он щурится. Встаёт.
— Пошли в спальню.
Мне требуется несколько секунд, чтобы осознать его слова, и еще столько же, чтобы решится.
— Не бойся, — говорит Виктор, когда я всё-таки отрываю задницу от дивана. — И не представляй лишнего.
Заходит первый, ложится на кровать, вытягиваясь на спине.
— Садись.
Все ещё не понимаю, что он задумал, но слушаюсь. Виктор закрывает глаза, поднимает руки, цепляется пальцами за оголовье кровати.
— Я — вот. Весь твой. Все, что хочешь.
— Я же предупреждал, что последнее лучше не повторять? — кладу ладонь на его живот, веду выше, к шее.
В животе словно птица трепыхается, и мышцы плавятся.
Обхватываю ее пальцами. Он не открывает глаз, только медленно и глубоко вдыхает. Выше, пальцами скользнуть от подбородка до угла челюсти. Средним и указательным закрыть губы, словно в знаке молчания.
Блядь, вот чего я от него на самом деле хочу?
Пока руки просто повторяют подсмотренный четыре дня назад танец, и я следую за ним. Наклоняюсь, обвожу языком кромку уха, губами нахожу пульс на шее, чуть прикусываю кожу.
Ни хера я, на самом деле, не умею. Весь университетский опыт можно обозначить предложением "встретились два девственника", и в какой-то момент я просто решил не повторять. Удовольствия все равно было меньше, чем уходивших нервов.
Всё-таки на мне остались слишком глубокие шрамы ястребиных когтей.
Все это лезет в голову, стучит в ней молоточками навязчивыми, и я просто утыкаюсь лицом в его шею, кое-как переводя дыхание.
Виктор поворачивает голову, выдыхает в макушку:
— Тебе не обязательно что-то делать...
— Завали, — огрызаюсь. — И дай мне минуту на сгореть от стыда.
— Чего?
— Я нихера не умею.
Виктор как-то странно, отрывисто вздыхает. Я поднимаю лицо — и встречаюсь с ним глазами.
— Тебе и не нужно, — говорит Виктор, и голос его вибрирует, отдается в моем теле.
Кажется, или он еще сильнее впился пальцами в несчастную спинку?
— Я не знаю, чего хочу.
— Знаешь. Делай первое, что приходит в голову.
Чувствую себя завороженным змей кроликом и слушаюсь. Целую, запуская пальцы в длинные волосы, сжимаю в кулаке. Прикусываю его губы, прежде чем приоткрыть рот, углубить поцелуй. Попытка неловкая, и лицо горит, но Виктор отвечает, осторожно перехватывая инициативу. Подсказывает. Показывает.
Его грудь неровно ходит под моей ладонью.
Тебе нравится? Или ты бы хотел делать это иначе? Даже если спрошу, не ответишь же.
Разрываю поцелуй, а он тянется за моими губами и чуть шипит — хватка на волосах никуда не делась. Коротко целую в щеку, потом под ухом, прикусываю мочку. Прохожусь ладонью от центра груди к шее и обратно, сначала словно бы вскользь касаясь соска, потом — чуть нажимая. Царапнуть ногтями.
Виктор стонет через стиснутые зубы, и видно, как напрягаются плечи, сходятся лопатки.
Накрываю ладонью живот, наклоняюсь и прихватываю сосок губами. Мягко обвожу языком.
Виктор едва слышно тянет:
— Сссуука...
Чуть прикусываю, и он аж дергается, едва заметно подаваясь вперед бедрами. Глажу кожу над ремнем брюк. Они ему уже наверняка ощутимо мешают. Впрочем, мне джинсы тоже.
Отстраняюсь, глядя на него. Виктор снова закрыл глаза. Кусает губы, дышит рвано.
Чего я, блядь, хочу от него. Как далеко сам могу зайти.
Расстегиваю джинсы, но не спускаю. Сажусь ему на ноги, на миг вытягиваюсь вдоль его тела, целую искусанные губы, тут же выпрямляюсь.
Главное сейчас не оторвать ему пуговицу с мясом — руки трясет. Когда я стягиваю вниз брюки и трусы, Виктор шумно глотает воздух, запрокидывает голову. Пальцы скребут по дереву.
Тут уж меня мало хватает на нежности. Обхватываю его член ладонью, и Виктор толкается вперед, торопя. Сколько он сам это осознает сейчас, не знаю. Он ужасно тихий, я слышу его захлебывающееся дыхание, и больше ничего, даже когда резко двигаю рукой.
Глажу его грудь второй ладонью, не прекращая дрочить ему.
— Вить. Посмотри на меня.
Вот теперь он стонет, обреченно словно. Роняет голову, и я встречаю его взгляд — яркий, жадный. Нихера не покорный. Он словно из последних сил держится, чтобы сдержать слово и ничего не сделать самому.
А хочет.
Меня дрожью прошибает. К возбуждению примешивается страх, но его слишком мало, чтобы остановится.
Впрочем, ему не очень много-то останось. Прогибается, зажмурившись, губы дрожат так, словно он сказать что-то пытается. Обмякает.
Я, не соображая уже, вытираю ладонь о покрывало. Приподнимаюсь, уже на себе опуская джинсы. Опускаюсь, требовательно ловя его губы, прижимаюсь грудью к груди. Мой член зажимает между нашими телами, и это уже интересное ощущение, но я всё-таки просовываю ладонь.
С собой я нихера не ласковей. И стоны я не сдерживаю. Виктор мягко сцеловывает их с губ.
— Обними меня, — прошу, чувствуя, как подходит финал.
Кончаю уже в кольце его рук, испачкав животы спермой.
Облизываю губы, приподнимаю голову, заглядывая в лицо Виктора. Тот смотрит так, словно пытается выражение моего лица запомнить. Жадная страсть пропала как не было.
— В следующий раз, — говорю, прижавшись носом к носу, — я хочу, чтобы действовал ты.
Виктор шумно вздыхает.
— Не боишься?
— Я скажу, если испугаюсь.
— Ты так в меня веришь?
Смеюсь, выворачиваюсь из его рук ровно за тем, чтобы поймать ладонь и поцеловать пальцы.
— Верю. Так что не подведи.
Новый годНовый Новый год подползает неумолимо. Елки в парке оматали гирляндами еще в конце ноября, и дальше праздничная чехарда только нарастала. Снежные скульптуры на центральной аллее, высокие снежные горки в парках, вырезанные изо льда цифры напротив мэрии.
— Ощущение, что прошлый декабрь я провел в коме, — говорю, остановившись у витрины. За стеклом — олень в красном свитере с оленями.
На вязаных оленях свитеров нет, и рекурсия несовершенна.
Света хмыкает:
— Именно такое впечатление и производил. Ты елку хоть купил?
— Они стоят как весь праздничный стол, — закатываю глаза.
— Так надо было Теме сказать, у его зятя связи в питомнике...
Иногда меня ставило в тупик, как тесно тут были связаны люди. За четыре рукопожатия, казалось, до мэра можно дойти, и каждый в цепочке поможет даже лично не знакомому человеку.
— Я веток взял еловых, — говорю. — Елку все равно Клубок угробит за пять минут. Она же неадекватная.
— Говорят, домашние животные всегда похожи на хозяев.
— Ну, я, собственно, про это.
Света смеется. По торговому центру мы нарезаем круги уже примерно час. Официальная версия — ищем подарки, но на самом деле просто треплемся, рассматриваем витрины и подпеваем, как идиоты, новогодним песням, льющимся из динамиков.
— Где нынче встречаем? — спрашиваю.
— Ну ты спохватился.
— Еще две недели!
— Да за месяц обычно планируют! — Света смеется. — Ну ничего, мы тебя все равно уже посчитали!
В этот раз встречали кто где. Ваня, конечно, предлагал свою дачу как замену дому Виктора, но та все еще была в часе езды от города, и не все решились.
— Грустно как-то, — вздохнула Света, когда мы вышли на улицу.
Подняла глаза на темное небо, с которого сыпалась снежная крошка. Натянула шарф до носа.
— Традиция, считай, почти сложилась, и вот...
— На будущий год снова у Виктора отмечать будем. Я его знаю, он костьми ляжет, но доделает за год.
Света кивнула, но не повеселела.
— А в начале года и не думала, что захочу еще раз к нему приехать, — вздохнула. Толкнула плечом: — Ты ужасный.
Я только улыбнулся.
В итоге решили встречать у Костика. Четыре пары, два ребенка и мы с Виктором. "У вас осталась неделя, чтобы найти себе девушек, — заявил как-то Костя, — холостякам штрафы".
Я тогда только плечами пожал и уткнулся в компьютер. В груди кололо, и не понять, от досады или от злости.
И ничего же нельзя сказать в ответ. Только делать вид, что тебе смешно, когда Костик, дурачась, перечислял знакомых нам дам.
— Таня, жалко, не доедет опять, — вздыхал Костик. — Она бы Витьку расшевелила...
Я постарался не скрипеть зубами на весь кабинет, и через минуту свинтил в курилку. Всосал две сигареты, но легче не стало.
Тридцать первого ввалились толпой — мы с Артемом тащили напитки, Света — коробку с тортом. Была середина вечера, на всю квартиру пахло вареной картошкой и красной рыбой.
— Готовим посменно, — сообщила Настя. — Кроме Вани с Ренатом. Они отрабатывают отцовский долг и выгуливают детей.
Я фыркнул, потянувшись.
— Я так понимаю, сейчас очередь Костика? Давай я тогда хоть гирлянды доразвешу.
— Можешь развлечь меня беседой! — донеслось с кухни.
— А Витька где? — Света нахмурилась, оглядываясь.
Настя нахмурилась.
— А вы не знаете? Он сказал, что хочет отметить дома. Ему это важно. Но нас звать некуда.
А мне не сказал. Какой молодец.
Я глубоко вздохнул, закрыл глаза. Света легко подтолкнула меня ладонью в спину.
...а ну и хрен с ним. Праздник у нас тут или где? Вот и будем праздновать.
В одиннадцать выполз на балкон. Курил и смотрел через окно будто бы на сцену театра. Там Костя и Ренат играли с детьми в догонялки, Ира выносила на стол очередную салатницу, Ваня обнимал Настю за плечи, а Света смеялась, привалившись боком к усевшевшемуся на подлокотник Теме.
Я не был там лишним — вот мой стул, отдельный бокал, с узором, чтобы в суматохе не перепутать с чужим; вот Света нетерпеливо оглядывается на дверь балкона — хочет что-то рассказать; вот Ира докладывает мне на тарелку любимый салат. Еще минута — и придет Костик, стрельнет сигарету. В полночь Темка сунет в руки бенгальский огонь.
Все хорошо. На самом деле хорошо.
Можно так и оставить, и быть счастливым.
Только грудь ноет от беспокойства.
В половину я сдался ему и вызвал машину.
— Ты рано, — Костя высунулся в прихожую. — Все точно нормально?
Я кивнул.
— Очень вас люблю, но умотался. Заеду проведать Витьку — и домой, к кошке.
— А, ты у нас ответственный котовладелец же, — фыркает Костик. Я вижу в его глазах тень сомнения, и на сердце становится тяжело.
Что он скажет, если узнает? Он, Тема, Ваня, Павел Сергеевич? То, что нас с Витей связывает, ненормально. Опускаю лицо, делая вид, что ищу второй ботинок.
— Если ты к нему, — высовывается с кухни Света, — давай я салатов отложу в контейнер? И горячее.
— Думаешь, он там на сухом пайке?
— Думаю, ему в любом случае будет приятно.
— Только без моркови, — это Ренат. — Он от нее плюется дальше, чем видит.
Помнит, смотрите-ка.
Я до сих пор по старой памяти не режу в оливье морковь.
Ренат улыбается мне немного криво, вздыхает.
— Хорошо встретить, — желает негромко.
Ключи мне выдали еще в ноябре, так что почти беззвучно открываю ворота, прокрадываюсь в дом, как вор.
Он сидит у печи на брошенном к ней матрасе, щелкает пультом, не глядя на телевизор. Рядом — бутылка колы и две коробки с пиццей.
Поднимает на меня глаза, хмурится:
— Саш? Я думал, ты с ребятами...
— А я думал, что ты тоже будешь там, — вздыхаю я, оглядывая белые, все еще не очень ровные стены. Смотрится тоскливо.
Витя пожимает плечами, улыбается.
— Не привык отмечать не здесь.
Киваю, пятка за пятку снимаю ботинки — я им так однажды подошву оторву. Ставлю на пол рядом с Витей пакет с передачкой.
— У тебя все вилки в бытовке еще?
— Да, рядом с плиткой, — он смотрит на пакет с выражением лица недоверчивой кошки. — Саш, не стоило...
— Стоило оставить тебя вот так сидеть? Одного?
Он качает головой. Что-то есть в его лице такое, что заставляет меня забить на вилки и желание нормального его накормить. Падаю на матрас рядом, заглядываю в глаза.
— Ну что?
— Как ты ребятам объяснил?..
— Никак. Сказал, что заеду проведать и уползу домой.
Утыкаюсь лицом в его плечо.
— Отговорка на троечку.
— Да плевать. Спишем на то, что мы до пизды хорошие друзья.
Телевизор поет что-то в меру музыкальное, и конечно же про любовь.
— Переключи, а?
— На Иронию судьбы? Или на позорное шоу с актерами Аншлага? Старые песни о главном только после полуночи.
— Как хорошо, что ждать недолго, уже без десяти.
Фыркаю. Обнимаю его, тычусь носом в щеку.
Правильно приехал. Сидел бы он тут один с пустым лицом. Так хоть вон, ворчит, вертится, устраиваясь удобней.
Целуемся до самых курантов, игнорируя президента.
— У меня только кола, — говорит Витя мне в шею, не размыкая рук.
— И пьем мы ее по очереди из бутылки. Я заметил.
Отстраняюсь, тянусь за брошенной на пол курткой.
— Я бенгальские огни привез. Пошли на улицу.
Канонада начинается одновременно со всех сторон. Нам машут руками соседи, уходят за ворота в обнимку с трубочками фейерверков. Тащу Виктора на участок, под пережившую все невзгоды яблоню. Зажигаю огни.
Смотрю, как отражаются искры в его темных глазах.
Думаю — на следующий год обязательно соберемся здесь уже толпой, и будет в этих стенах снова смех, гомон и стук бокалов. Думаю — однажды я придумаю, как отвечать на вопрос, почему я переехал к тебе со съемной квартиры. Думаю — не мог встречать без тебя, когда хочу быть вместе весь этот год, и дальше.
Думаю и думаю, а огни трещат и плюются искрами, и в них словно бы сгорает все, что нам мешало.
Когда они шипят и гаснут, и темноту разбивают только искры взлетающих в небо фейерверков, обнимаю Витю, прижимаюсь всем телом.
Я ужасный дурак всё-таки. Но я не жалею.
@темы: Рукопись, Один год после
hold on
Что-тоя подумала, что раз уж я тут выкладываю непубликуемое, то можно и старые зарисовки выложить. Вот например фанфик на собственный текст, сюжетное продолжение рассказа "Мурка"
Рассказ лежит тут, нужно внимательно смотреть на теги прежде чем читать, серьезно. Депрессивный русреал - далеко не всем подходящая штука.
Продолжение, собственно, сборник зарисовок, которые складываются в уже оптимистичный русреал. Очень их люблю, потому и берусь делиться
Оригинальный рассказ здесь - archiveofourown.org/works/57851668?view_adult=t...
"Очень сложно отстраивать что-то с руин. Иногда правильнее забыть и бросить. Но разве всегда поступаешь так, как правильно?"
Первое январяБрожу по утру так, словно и не проснулся, смотрю вокруг, на одновременно знакомый и чужой дом. Вчера не выпил даже бокала шампанского под куранты, но от недосыпа похмелье оказалось не слабее.
Ночью по началу не говорили вовсе, словно забыли, как люди это делают. Просто стояли друг напротив друга несколько — секунд? минут? А потом не сговариваясь взялись убирать со стола. Пока я мыл посуду, Виктор, изредка матерясь, упихивал в холодильник остатки салатов, закусок и горячего.
— Третий год, а дорогие коллеги так и не научились приносить с собой контейнеры и разбирать еду по домам! — пожаловался в сердцах.
— Зато все каникулы не нужно думать о готовке, — отозвался я.
— Оно скорее испортится. Или я лопну.
— Могу избавить тебя от половины проблемы.
Виктор улыбнулся, кивнул благодарно, будто я ему жизнь спасти обещал, а не объесть.
В итоге пол миски оливье, мясная нарезка и бутерброды со шпротами вернулись в гостиную, на низкий кофейный столик. Телевизор зашумел помехами, через пару нажатий кнопок запели "Старые песни о главном", повтор хрен знает какого года.
— Добро пожаловать в детство, — пробормотал я, усаживаясь на ковер и опираясь спиной на диван.
Виктор напротив, устроился на подлокотнике, вытянув ноги на сидушку и привалившись боком к спинке.
— Переключить?
Я помотал головой, глядя на него снизу вверх.
— Тебе удобно?
Виктор посмотрел непонимающе, потом хмыкнул.
— Да. Я так часто сижу.
— Ястреб, — говорю с улыбкой и осекаюсь под его серьезным взглядом. Непроизнесенное "на насесте" застревает в горле.
— Не надо, Саш, — попросил мягко, не отводя глаз, не объясняя. Да я и так его понял.
Сам бы не хотел снова слышать свою кличку.
Сидеть, чувствуя за спиной чужое присутствие, его присутствие, было странно до дрожи. Хорошо, что с моего места было видно зеркало, в котором мы отражались, и я, не поворачиваясь, видел, что Виктор не смотрит на меня, и почти не шевелиться, только рассеянно гладит пальцами спинку дивана.
Зато я смотрел, вот так, украдкой изучая его черты, вспоминая и ища различия. Это было... больно, так, словно сдираешь корочку с ссадины.
Засыпать я боялся, но когда все-таки навалилась дрема, я услышал, как щелкнул пульт, затих телевизор, и Виктор тихо прошел мимо меня и закрыл за собой дверь гостиной.
Нахожу на столе пачки с соком, наливаю стакан. Заглядываю в холодильник, несколько секунд изучаю его богатый внутренний мир, но в итоге беру только кусочек сыра.
Старый диван и его ровесника — стол — сменил светлый кухонный уголок. Поворачиваюсь к нему, так неуклюже, что сбиваю стоящую рядом с мусорником бутылку. Так, как кегля, тянет за собой товарок, и черт бы с поднявшимся звоном, но на ноги мне выплескивается вино.
Виктор выглядывает из спальни, растрепанный пуще, чем в нашу первую с ним встречу, в растянутой футболке, ворот которой сполз на правое плечо. Едва-едва улыбается, но я отчетливо вижу, как ему хочется заржать. Переступаю в винной луже, смотрю виновато.
— Ну кто ставит открытые бутылки на пол? — говорю укоризненно.
— Я, — отзывается Виктор. — А нахрена они мне на столе?
Все-таки тихо смеется, подходит к раковине.
— Ты бы еще сок туда составил. И минералку.
— Их мы пьем, — он достает из шкафчика половую тряпку и ведро. Признается: — Надо было вчера сразу вылить все, но я поленился. Теперь буду устранять последствия. Топай в ванну, я протру.
Выхожу, шлепая мокрыми ногами по влажному полу, болтая кое-как застиранными носками, от которых все равно благоухает вином. Отживающий тряпку Виктор смотрит так, словно у него посередь кухни возник, не знаю, розовый фламинго. Что-то же настолько чудесное и невозможное разом.
— Вот черт, — говорит, — забыл сказать. Там оранжевое полотенце, гостевое.
Хмыкаю в ответ:
— Ноги чистые, пол тоже. Высохнет.
Виктор кивает, принимая аргумент. Заканчивает со своим делом, ополаскивает руки в раковине.
— Ты хоть поспал?
Только зеваю в ответ.
— Не меньше тебя, в любом случае.
— Я хотя бы делал это не сидя. Сейчас кофе сварю.
ЛыжиКто был организатором лыжного похода, я не уточнял, но идею мне приносит Света. Ловит на перерыве в курилке, показательно откашливается от дыма и смеётся.
— Пошли с нами? — улыбается, — Недалеко от Вити есть спортшкола, там и прокат лыж есть. Там хороший маршрут, при желании можно до самого совхоза...
— Знаю, — невольно улыбаюсь. — Я туда ходил с... Друзьями.
Она хлопает в ладоши.
— Тогда бери термос и бутерброды. В субботу в двенадцать, у главных ворот!
И уносится, оставив меня в недоумении — и когда успел согласится?
Компания подобралась разношерстная, кого-то я видел в первый раз. Но перезнакомились быстро, ещё надевая лыжи.
И кто бы сомневался, что там будет Виктор.
Сначала я умудрился отстать — пытался вспомнить, как вообще ходить на лыжах. И в студенчестве-то не был спортсменом. Света держалась рядом и подбадривала, Виктор, тоже отстав от основной толпы, время от времени оглядывался через плечо.
Потом освоился, и пошло проще. Догнать остальных, правда, не надеялся, но оказалось что Костик, заметив пропажу нашей троицы, объявил досрочный привал.
Встречает нас протянутым термосом, улыбается:
— Ты как?
— Позорюсь, — хмыкаю, качаю головой, отказываясь от чая.
— Да брось, — Костик только отмахивается, передает термос Виктору. — Все свои. Ты ещё не видел, как Ирка с горок съезжает!
— Начнем с того, как я на них забираюсь! — хохочет девушка с торчащими из-под шапки косичками, подмигивает мне.
Улыбаться им в ответ так просто.
Маршрут выбрали хоть и длинный, но простой, большой петлей по лесу и обратно к спортшколе и оставленным там машинам. На середине петли — большой привал.
Сняли лыжи, развели костерок. Света упала в сугроб, блаженно раскинув руки и болтая уставшими ногами. Я налил ей кофе из своего термоса. Виктор смахивает снег с бревна, явно положенного здесь давно и специально, и на него тут же рассаживаются девочки, тянут чай из пластиковых стаканчиков, держа их за самый обод. Костик вручает Виктору почетный, блестящий хромированным боком стакан термоса, поднимает свой как в тосте.
— Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались! — декламирует на всем известный мотив.
Сидим так какое-то неисчислимое количество времени — субъективно кажется, что минут десять, но солнце отчетливо наклоняется к макушке сосен. Кто-то это замечает, предлагает двигать назад, и мы начинаем собираться.
Забрасываю костровище снегом, надеваю лыжи. Замечаю, что Виктор стоит, хмурясь смотрит в стакан термоса. Словно чувствует мой взгляд, коротко смотрит в глаза, морщится и торопливо отворачивает лицо.
— Костян, — окликает. — Ты что в чай намешал?
— Мед, — улыбается тот хитрюще. — И рижский бальзам, для согреву.
Я меня холодеют руки. Виктор смотрит на Костика так, словно через секунду запустит стакан ему в лицо. Но вместо этого коротко выплескивает недопитое, подходит и толкает стаканом Костика в грудь.
— Спасибо, — говорит холодно. — Юморист.
Отворачивается и идёт к лыжам. Улыбка Кости бледнеет. Проходящая мимо Света даёт ему подзатыльник, улыбается мне:
— Пойдем дальше?
Киваю, и оборачиваюсь на застегивающего лыжи Виктора.
Кажется, или у него руки подрагивают?..
Пока идем назад, тоскливо думаю: почему в моей жизни любой радостный момент в итоге горчит на языке привкусом водки. Впрочем, у остальных никаких проблем нет, они смеются и перекрикиваются все так же, как на старте. Только Виктор держится в стороне, собранный и невозмутимый. Мне почему-то кажется, что он не хмурится только потому, что не хочет портить другим настроение.
Уже у школы, сдав лыжи в прокат, я замечаю его, стоящим в стороне. Виктор, привалившись спиной к дереву, трёт лоб. Подхожу, легко касаюсь плеча. Он вскидывает злой взгляд, который через миг сменяется затравленным.
— Ты как? — спрашиваю осторожно.
— Хуево, — коротко роняет Виктор. Криво усмехается. — Надо было самому термос брать. Или у тебя просить.
Рассматриваю его пристально, чувствуя, как часто колотиться сердце. Сколько он выпил того чаечка? Стакана три? Мало для взрослого мужчины.
А для того, кто пять лет в завязке?
Словно в подтверждение Виктор выпрямляется, опираясь рукой на дерево.
— Ничего, дойду, — усмехается криво. — Недалеко же.
— Я провожу, — говорю, и сам замираю, вслушиваясь в звучание этих слов.
Виктор качает было головой, но останавливается, смотрит мне за плечо.
— Ой, Вить, — вздыхает Света, останавливается рядом со мной, рассматривает его внимательно. — Давай мы всё-таки тебя проводим, а?
Чуть слышно вздыхаю, чувствуя облегчение. Виктор смотрит с сомнением, пока нас не окликает Костик:
— Светик, Шурка, вы едете?
Меня дёргает от сокращения — ну просил же! — а Света страдальчески морщится.
— Он что, за руль садится? — тихо уточняет Виктор, и она кивает.
Он стискивает зубы, явно давя все, что хочет сказать, а меня пробирает тихий ужас от понимания, что большая-то часть "чаечка" досталась не Виктору.
— Проводите, — коротко говорит тот.
Светка благодарно кивает и убегает втолковывали что-то Косте. Если прислушаться, можно разобрать: "...а что он, не дойдет?.. — Ты совсем дурак да?.."
Виктор тяжело следит за разговором, губы все ещё строго поджаты.
— Тебе ему врезать хочется? — улыбаюсь криво.
Кивает.
— В идеале руку сломать, чтобы за руль нечем было держаться, — говорит тихо и страшно. Вздыхает. — Но не поймет. Он же немного совсем, даже не пахнет.
Последнюю фразу произносит с неприкрытым сарказмом.
Я криво улыбаюсь. Света возвращается раскрасневшийся, обнимает нас обоих сразу.
— Ну, пойдёмте?
Всю дорогу рассказывает байки, тормошит нас, смеётся. В итоге и меня разводит на пару историй из второго студенчества. Виктор, упорно смотрящий строго перед собой, к концу дороги тоже начинает улыбаться, и от этого Света аж светится удовлетворением.
Она ведь специально пыталась спасти нам впечатление от похода, понимаю отчетливо.
Славная такая.
У ворот дома Виктор благодарно кивает, как-то неловко цепляясь за ручку ворот.
— Знаете, где остановка?..
Хмыкаю:
— Помню. Не переносили же?
Виктор медленно качает головой, глядя мне в глаза.
— Спасибо.
Света качает головой, коротко обнимает.
— Отдыхай.
Я беру ее за руку, и мы бредем прочь, толкаясь плечами, как школьники.
— Может на кофе зайдешь? — улыбается Света, когда мы останавливаемся у ее подъезда. — Согреешься.
Я поднимаю бровь.
— Только на кофе?
Она хохочет, кивает. Смотрит насмешливо.
— Джин-тоник тебе предлагать бесполезно же.
Улыбаюсь в ответ, чувствуя странное облегчение. Качаю головой.
— Я еще пошатаюсь.
Она щурится на солнце, выглядывающие из-за бока соседней хрущевки. Тоном строгой старшей сестры говорит:
— Только не допоздна! — и хихикает.
Обнимает, теплая, мягкая, щедрая. Ничего не просит в ответ на свою заботу.
Смотрю на закрывающуюся за ней дверь и думаю: интересно, а она чувствует себя одинокой?
Бреду к трамвайной остановке, прикуривая по дороге. От первой за день сигареты чуть ведёт, и в маленькой будочке-пекарне покупаю обсыпаную сахаром плюшку. Жую, дожидаясь трамвая.
Темнеет стремительно, и я всматриваюсь в сумерки, прижавшись лбом к оконному стеклу. Слышу краем уха пьяные оправдания с задней площадки и злой голос контролерши.
В чем-то этот город не изменился за прошедшие годы.
Чуть не проезжаю свою остановку, выскакиваю в последний момент. Оглядываюсь и понимаю, что наоборот, не доехал, четыре остановки. Здесь я обычно выходил, возвращаясь с работы пять лет назад. Топчусь на месте, поглядывая вслед уехавшему трамваю. Это номер ходит с длинными интервалами, а я порядком замёрз.
Думаю: "К черту", — и позволяю ногам нести меня по, казалось бы, забытому маршруту.
Виктор сидит на краю стола, прижимая ко лбу банку колы, явно уже давно вынутую из холодильника, и пристально смотрит в пустоту. Когда я закрываю дверь, переводит взгляд на меня, не дёрнув ни одним мускулом.
— Прикинь, я остановки перепутал, — улыбаюсь неловко, снимаю куртку. — Ты как?
— Вспоминаю, что такое похмелье, — вымученно усмехается Виктор. Морщится и задаёт риторический вопрос: — Кем надо быть, чтобы не заметить бальзам в чае?
Пожимаю плечами. Понятия не имею, насколько это сложно, зато точно помню, что с бодуна ребята хлестали не только аспирин, но и сладкий зелёный чай. Желательно с медом.
Так что просто иду ставить чайник.
Виктор внимательно наблюдает за мной, не меняя позы. Когда я завариваю чай, громко вздыхает.
— Скажи, ты дурак? — смотрит тяжело и печально. Я вопросительно вскидываю бровь, и он только качает головой. — Должен бы бояться сюда лезть, сегодня как минимум. Но нет же...
— А мне что-то угрожает? — хотел, чтобы прозвучало насмешливо, но выходит неубедительно.
Жалко.
Страх липкими щупальцами обхватывает плечи, присасывается между лопаток. Виктор криво, болезненно как-то улыбается. Отставляет колу, забирает у меня чашку, растерянно вертит его в ладонях.
— У тебя ведь хорошая жизнь сейчас, Саш, — говорит тускло. — Работа, приятели... Света вон. Возможность жить дальше. Так почему ты опять здесь?
Хмурюсь, скрещиваю руки на груди.
— Ты мне так не рад?
Виктор ставит чашку на стол, встаёт. Я отступаю на пол шага, держа дистанцию, и он смотрит исподлобья.
— Я, может рад, — говорит тяжело. — А ты?
Дёргаю плечами, отвожу глаза. Краем глаза вижу, как он щурится зло. Делает резкий шаг ко мне, и я отшатываюсь. К горлу подкатывает страх тошнотворной волной. Но Ястреб — в этот миг я не могу думать о нем иначе — останавливается, закрывает глаза и горько усмехается.
— Я не железный, Саш, — говорит тихо. — И не слепой. Я, конечно, тысячу раз заслужил, но мне больно каждый раз.
Вздыхает, смотрит мне в глаза.
— Ничего нельзя вернуть. Поправить.
Отворачивается. Помедлив, отходит к столу, слишком резко дёргает ключ банки, и тот остается в его пальцах. Ястреб тихо чертыхается, швыряет банку на диванчик.
— Уезжай, — говорит. — Сейчас. Не испытывай судьбу.
Я отрывисто хватаю воздух ртом — и поспешно выхожу во двор.
Руки трясутся.
Стоял, привалившись спиной к забору, курил, слепо глядя в небо, никак не мог решить, что мне делать.
Скрипит дверь, и я опускаю глаза на замершего на пороге Ястреба. Виктора.
— Дом выстудишь, — говорю словно из прошлой жизни.
— Ты куртку забыл.
Я смотрю на него мгновение, и начинаю смеяться.
Стоял, метался между "уехать" и "остаться", но сам же бросил куртку с бумажником и телефоном в доме. Словно заранее знал, что выберу.
Роняю сигарету в снег, закрываю лицо ладонью. Ястреб — Виктор, Виктор! — наконец закрывает дверь, подходит, и я вижу из-под пальцев, что вышел он в летних резиновых сланцах, и снег радостно забивается в них.
Некоторые привычки не меняются.
Или это я не изменился, и во всем ловлю призраки прошлого.
— Ты ошибаешься, — говорю, и голос не смеющийся, плачущий. — Нет у меня ничего. Никакого будущего.
Двадцать с хером лет, подающий надежды специалист... Ни амбиций, ни желаний, ничего. Просто тяну лямку, как с детства привык, и не знаю, куда приткнуться.
Шагаю вперёд, прячу лицо на плече того, кого все ещё в голове называю Ястребом, хотя вижу, прекрасно вижу, что он-то пережил, перерос это.
На плечи мягко ложится куртка.
— Саш, ты же замёрз совсем.
Да. И жмусь к теплу. Как выброшенный на улицу кот к первым же ласковым рукам.
— Мурка, — говорю тихо, и срываюсь не то в смех, не то в плач.
Это я не изменился. Это я не могу его отпустить.
Виктор обнимает меня осторожно, его дыхание щекочет макушку, и хочется попросить — не отпускай. Не прогоняй. Не ты, не сейчас.
— Тебе есть, к кому поехать?..
Я вцепляюсь в его рубашку, мог бы — когти выпустил.
— Саш, подумай. Пожалуйста, — он прижимается губами к макушке. — Я не хочу тебя отпускать. Но мы оба будем жалеть, если ты не уедешь. А одному тебе сейчас нельзя.
От слез пережимает горло, но я заставляю себя встать ровнее, достаточно для того, чтобы неловко запихнуть руки в рукава. Виктор выпускает меня сразу, но не отходит. Смотрит в сторону, губы поджаты, не могу понять, строго или горько.
Достаю телефон, слепо смотрю на экран. Коллег-приятелей видеть не хочется. У Рената семья, дочку укладывают сейчас, наверное.
Медлю и набираю Светку.
— И снова привет, — говорю хрипло, усмехаюсь. — Ты меня на кофе приглашала. Ещё в силе?
Сложные разговоры— Да еб твою мать, Саш, — Ренат говорит это даже не зло, скорее устало. Обреченно даже.
Я наваливаюсь грудью на перила балкона, задумчиво смотрю вниз. Затягиваюсь. Квартира у Рената хорошая, не в хрущевке, шестой этаж.
За окном, в комнате, на большом телевизоре о чем-то разговаривают Смешарики.
— ...Очень трудно жить, думая о каждой ошибке, которую ты совершил. Поэтому всё плохое забываешь, а помнишь только хорошее — очень удобно, но от себя не уйдёшь...
— Это точно до детей снимали? — спрашиваю, затягиваюсь.
Выдыхаю дым тонкой струйкой.
— Да хрен знает. Но я часто вместе с Маришей их смотрю. Только ты тему не переводи.
— А что мне ещё говорить? — морщусь. — Не знаю я, что мне делать, не знаю! Я всю жизнь болтаюсь, как дерьмо в проруби. Ничего не хочу.
Ренат хмурится, вглядываясь в меня, и я думаю: если ещё и он начнет расспрашивает про хобби и любимые вещи, ударю же.
Света и так всю душу вынула.
Всю ночь тогда со мной сидела. Встретила на пороге, в пушистой пижаме с корги, встревоженная. Схватила за руку и утащила на кухню — "я буду делать кофе, а ты рассказывай". Честно сказал тогда, что не знаю, о чем. Она вздохнула, бросила джезву и села напротив, облокотившись на стол.
— С начала? — предложила.
Я заржал, спрятал лицо в ладонях.
— Если с начала, это будет блядский байопик.
— А мы торопимся?
Она мягко погладила меня по плечу. Давить не стала, снова занялась кофе. Я молчал до того, как она не поставила передо мной чашечку с кофе.
— Вот. Черный как твоя жизнь, — пошутила сдавленно.
— Неа. Если как моя жизнь, должен быть серый.
Я отпил, не чувствуя вкуса, и слепо глядя в стол.
— Не знаю, зачем приехал, — признался. — Только суету навел. Успокоился бы дома...
— То есть лежал и смотрел бы в потолок? — хмыкнула Света. — Саш, друзья нужны для того, чтобы поддерживать вот в таких ситуациях...
Я закусил губу и беззвучно засмеялся. Торопливо стер с глаз выступившие слезы. Зажмурился, сжал виски. Света потянулась, накрыла мою ладонь своей.
— Расскажи. Легче станет.
Помотал головой. Губы непослушно кривились не то в улыбку, не то в хнычущую гримасу.
— Не могу. Нет.
— Кому другому я предложила бы выпить для храбрости, — Света горько улыбнулась. — Но, если хочешь, можешь покурить.
— Ты дым не переносишь.
— Я его не люблю. Но переношу. Не думай обо мне сейчас, хорошо? Я о себе позабочусь прекрасно, а вот с тобой что...
— Я просто понятия не имею, как мне, блядь, жить. И нахера.
— Ну, со вторым вроде просто, — протянула она задумчиво. — Ради того, что любишь. Нет?
Я зажмурился. Встал. Сходил в прихожую за курткой. Света подорвалась за мной, но я и не думал уходить, только достал сигареты.
— Где у тебя балкон?
Света смотрела на меня несколько секунд, потом мягко взяла за руку.
— Тапочки только надень.
Куря одну за одной, рассказываю — о запойном отце, о том, как выбрал колледж тычком в небо, а потом так же — универ и работы. О том, не знаю, чего хочу. Что нет ничего, что я бы любил.
"Так не бывает", — сказала она, хмурясь. Перечисляла, предлагала, заглядывала в лицо, обнимала и гладила по голове, когда меня сорвало на слезы, на безобразные совершенно рыдания.
Она была такой теплой, принимающей, полной желания помочь, и что-то во мне сломалось, будто лопнул хрустальный шар, в котором я замер все лишнее, болезненное, страшное. Мне словно тошнило словами, я не мог заткнуться, даже когда начало колотить. Света не останавливала, только обнимала крепче и, казалось, плакала тоже.
Когда я всё-таки остановился, чувствуя себя растоптанных и грязным, будто та ночь была только вчера, вот только сейчас, на ее лице не было брезгливости, которой я так боялся. Только сочувствие и глухая тоска.
— Знаешь, я от подружек всегда боялась что-то такое услышать, — говорит тихо. — Не хотела знать, что так бывает. Ну, не в страшных историях, а вот так, рядом, в жизни. Ужас же.
Ткнулась лбом в висок, обнимая.
— А ты с этим живешь. Ты молодец, знаешь? У тебя хорошо выходит.
— Нихуя у меня не выходит, — скривился, но не оттолкнул.
Она тяжело вздохнула. Молчала долго, прежде чем спросить:
— Ястреб твой... Это же Витька?
Я вздрогнул, мотнул головой отчаянно:
— Нет!
Света отстранилась, посмотрела в лицо с отчетливым выражением "ну и какого хрена?". Я закусил губу.
— Уже нет, — поправился с усилием. — Свет, правда, не надо...
— Что не надо? — горько спросила она. — Считать его мудаком?
Я отстранился, зло растер лицо ладонями.
— Зря я рассказал.
— Саш...
— Ты его не видела. Не знаешь. Такой славы он не заслуживает, а я...
— Саша, блядь! — мат от нее я услышал первый раз в жизни, и замер от неожиданности. — А давай ты не о нем думать будешь, а о себе!
— А думаешь мне хорошо будет, если!..
— Если что? — Света поджала губы. — Ты серьезно думаешь, я болтать стану?
Мы сидели на полу балкона, через открытое окно задувал ветер, бросал на нас снежинки. Я уперся затылком в стену, устало глядя на стену.
— Ты меня битый час спрашивала, что я люблю, — сказал бесцветно. — Так вот его я любил. До сих пор, наверное...
Она зажмурилась, закусила губу, словно расплакаться была готова. Покачала головой.
— Так нельзя, Саш. Нельзя, чтобы весь мир на одном человеке был завязан. Тем более на таком...
— Каком? Свет, ты его сколько, три года знаешь? До сегодняшней ночи он тебе нравился, скажешь нет? Не вычеркивай все хорошее, что он делает.
— А ты перестань вычеркивать плохое. Потому что оно тоже есть. Было.
Ренат молча забирает у меня из пальцев прогоревшую сигарету. Так же молча вкладывает другую, уже раскуренную. Затягиваюсь автоматически.
— Иные так пьют, как ты куришь, — вздыхает Ренат.
— Должна же быть в моей жизни пагубная зависимость, — шучу неловко.
Но Ренат неожиданно серьезно отвечает:
— Давай ты обойдешься одной, а?
Я замираю, глядя на него, потом роняю голову. Тихо невесело смеюсь — и тушу едва начатую сигарету в пепельнице.
— Еб твою мать, Саш, — с чувством повторяет Ренат.
ВикторКогда Света Липченко останавливается у курилки, все понимаю, даже еще в глаза не заглядывая. Киваю Марку, желаю удачной смены, тушу сигарету. Подхожу к ней первый, еще до того, как соберется с духом и окликнет.
— Поговорить, да? — чуть улыбаюсь уголками губ.
Хотя улыбаться хочется меньше всего.
Она поджимает губы, поправляет шарф. Кивает в сторону проходной.
— Проводишь?
— Конечно.
Выйдя с территории, не сговариваясь проходим мимо остановки, поворачиваем в сторону центра.
— Ты, наверно, не рад... — начинает она так, словно готовиться в прорубь прыгнуть.
Перебиваю зарождающуюся речь:
— Рад, — и, в ответ на ее удивленный взгляд, поясняю: — Значит, Сашка с тобой поговорил. Нормально, в смысле. Искренне. Спасибо, что выслушала его.
Она открывает рот, закрывает. Поскальзывается на скользком участке, и мне приходиться ловить ее за плечи, помогать выпрямиться.
— А знаешь, он переезжался, что все выболтал, — говорит Света. — Что я стану плохо к тебе относится.
Господи боже. Не выдерживаю, закрываю лицо рукой, медленно выдыхаю. Слов у меня нет, никаких, совсем. Просто страшно от того, насколько он переломанный. От того, насколько сильно я сам его сломал.
Хочется, до безумия хочется развернуться, встретить его на проходной, обнять, извиниться опять, даже зная, насколько это бессмысленно. Исправить все, не отпускать никогда.
Света смотрит на меня с холодным интересом, и это отрезвляет.
Вопросительно поднимаю бровь.
— Тебя это не волнует? Чужое отношение?
— Я его заслужил, — отвечаю спокойно. — А оправдываться мне просто нечем.
Она щуриться сердито.
— Ну ты и...
— Мудак? — подсказываю. — Да. Ты чего хочешь? Чтобы я посыпал голову пеплом и демонстрировал всему свету свое раскаяние? Я так не умею. Все, что мне доступно — не делать хуйни. И вот например отослать его у тебе в нужный момент.
— А не приглашать его ты не додумался? — спрашивает холодно.
— Блядь, — говорю, отворачиваюсь, глубоко вздыхаю.
Еще немного — и я пошлю ее нахер, проебав любую возможность внятного диалога. Но от таких претензий начинает трясти.
— Знаешь, я как-то не привык запирать замки, когда я дома, — говорю как можно спокойней, хотя в груди клокочет. — И запираться от Сашки мне в голову не приходило.
— Хочешь сказать, он сам...
— Хочу.
Достаю сигареты. Зажигалкой приходиться чиркнуть раз пять, прежде чем получается прикурить. Света смотрит с удивлением, и от этого хочется ржать. Надо понимать, в ее представлении я Сашку коварно заманиваю в дом, чтобы потом... Что? Отослать в такси? Очень дальновидно, очень по-маньячному.
— Не я звал его на Новый год. И на лыжню. И провожать бухого меня, — говорю резко и зло.
— Ты меня сейчас взялся обвинять? — возмущается Света.
Да ебанный ж ты нахуй.
— Нет. Пытаюсь донести, что не стремлюсь мелькать в его поле зрения. Уволиться и сбежать в другой город, прости, не могу. Не хочу. Но Сашка дорог мне достаточно, чтобы я не лез в его жизнь, ни со своим раскаянием, ни с... — спотыкаюсь и замолкаю. Тру веки и пытаюсь выровнять дыхание.
Давно меня так не разбирало злостью. Но слишком больно, и как бы это не было заслужено, очень хочется ударить в ответ. Света заслужила меньше всего, хорошая храбрая девочка. Именно такая, какой Сашка заслуживает.
...а, вот почему еще я бешусь.
Тихо смеюсь, качаю головой.
— Если сможешь убедить его жить дальше и выкинуть меня из головы, я буду счастлив, — говорю, коротко киваю и разворачиваюсь в противоположном направлении.
Говорить что-то еще сил моих нет.
...потому что есть пределы моей выдержке, и солгать еще раз я просто не смогу.
Сожаления— Ну почтииии, — Света обреченно смотрела на подскочивший уровень хаоса. — Так, ребят, как вы думаете, в теории мы можем забить Йогсатота?
— Без вариантов, — Костик покачал головой. — Давайте успевать.
Я сидел на диване, скрестив ноги по-турецки, задумчиво смотрел сверху вниз на разложенную на полу настолку — иначе шесть человек за ней не поместились бы. С такого ракурса общая диспозиция была видна лучше всего.
— Лучше бы в Манчкин играли, — Ира уронила голову на скрещенные руки. — Я уже запуталась в правилах!
— Нужно учится новому! Для мозга полезно, — хохотнул Костик. Ткнул в меня пальцем. — Что скажешь, стратег?
— Я вам уже накомандовал.
— Ну знаешь, мы ещё хорошо идём, — улыбается Света. — По сравнению с прошлым попытками.
— Эй, нас меньше было! — возмутился Костик.
— Ну так и баланс другой был.
Ренат бросал на них насмешливые взгляды, листая брошюру с правилами.
— Короче, — вздохнул я, — пробуем так...
И в этот момент у Костика зазвонил телефон. Он страдальчески протянул: "Гребанные спамеры..." — но потом замер, прислушался.
— Так, нет, это кто-то знакомый.
Посмотрел на часы, однозначно показывающие негуманные три ночи, и подорвался с места. Глянул на экран мобильника, присвистнул, жамкнул по экрану.
У него был достаточно громкий динамик, а мы сидели молча, поэтому голос Виктора я расслышал.
— Костик, мне, похоже, нужна помощь.
В трубке закашлялись, что-то сказали тише.
Костя побледнел, повернулся к нам.
— У Витьки пожар, — сказал потрясенно.
Мир передо мной поплыл.
— Саш, ну что ты там сделаешь? — мрачно спросил Ренат. Они со Светой выскочили за нами с Костиком, и чуть ли за руки меня не схватили.
Захотелось на них наорать, просто и грубо матом, потому что доводов у меня не было, кроме одного, который они не примут.
Не могу иначе.
— Я поеду, — сказал спокойно после глубокого вдоха.
Света обреченно закрыла глаза, признавая бесполезность спора. Ренат смотрел сердито, подбоченившись и сурово поджав губы.
— Хорошо, — сказал резко. — Отлично просто. Хрен с тобой.
Я отвернулся. Машина как раз подъезжала, и Костик, обернувшись, махал рукой. Я решительно плюхнулся на заднее сидение, закрыл глаза.
— Двигайся, блин, — раздался над ухом командный голос Рената.
Вздрогнув, я сначала выполнил требование, потом возмутился:
— Эй, ты куда?
Ренат захлопнул дверь.
— То есть тебе можно а мне нет?
— Вы чего ругаетесь? — Костик обернулся с переднего сидения, удивлённо посмотрел попеременно на нас обоих.
— Да так, — мрачно отозвался Ренат. — Прошлое вспомнили.
Я отвернулся к окну и прижался лбом к стеклу, глядя через тонировку на редкие пятна фонарей.
— Проводка, — Виктор взмахнул рукой. — Пробки я вырубил, но залить уже не успевал.
Рассмеялся кашляюще.
— Надо было сразу менять, хоть под кредит. Но нет, обойдется же...
— Деньги, документы? — по деловому осведомился Костик.
Виктор улыбнулся, кивнул.
— Хорошая привычка таскать все важное в барсетке. И ноут успел схватить, быстрее чем подумал.
Я смотрел на его босые ноги во все тех же летних сланцах, в которые набились ледяные комки подтаявшего весеннего снега. Думал: как ему удается не дрожать?
Вздохнул Ренат, стащил свою куртку, бросил на плечи Виктору. На его возмущение отрезал:
— Я толстовке. А ты если будешь так сидеть, можешь слечь на месяц.
— Ты бы вообще поехал в тепло, — предложил Костик неуверенно. — Я тут прослежу, если что. Не обязательно же собственнику?
— Не знаю, — Виктор натянул куртку, запахнулся и блаженно закрыл глаза.
— Я узнаю! — и Костик умчался прежде, чем мы успели что-то сказать.
Виктор посмотрел ему вслед с улыбкой.
"Он же едва держится", — подумал я. Не физически, морально. Держит это лицо, потому что иначе сорвется.
— А скорая где? — недовольно спросил Ренат.
— Я отказался от госпитализации, — Виктор пожал плечами. — Ожогов нет, дымом сильно надышаться не успел.
— Дебил. Отравление угарным газом...
— Я знаю, — твердо сказал он. — Я вполне способен проконтролировать свое состояние.
— Да ты блин в шоке наконтролируешь!..
— Ренат, отстань от него, — негромко попросил я, и друг осекся, посмотрел на меня непонимающе.
А Виктор смотрел на дом. Дыма уже не было, и, казалось, огонь потушили, но пожарные ещё заливали все водой.
— Чтобы в стенах не осталось. Тлеть может, — ровно сказал Виктор, верно прочитав мое растерянное лицо. Хмыкнул: — До лета, наверное, не просохнет теперь.
— Май сухой обещали, — пробормотал Ренат неловко.
Теперь на дом смотрели все втроем. Наверное, думали примерно об одном и том же. Ренат кашлянул, сказал неуверенно:
— Может, получится отстроить...
— Там фотографии, — тихо сказал Виктор. — Родителей, бабушки. Так и не собрался оцифровать. И библиотека, дед ещё выписывал...
Голос его осекся. Он глубоко вздохнул, закрыл глаза.
Вернулся Костик, наигранно бодро отрапортовал:
— Договорился! Паспорт давай и вали.
— Куда? — хохотнул Виктор. — На мне, конечно, половина папиной квартиры, но вторая на тётке, а у нее дети...
— Тогда ко мне! — нахмурился Костик.
— Ты Ирку спросил?
— Она поймет! — запальчиво возразил Костик. — Или ты на пепелище ночевать собрался?
— Ко мне, — я улыбнулся Костику. — У меня вторая комната есть. И одеждой поделюсь, хоть на первое время.
За спиной отчётливо вздохнул Ренат. Но сказал вовсе не то, чего я опасался:
— Как пожарные закончат, посмотрим, что можно забрать. Самое ценное, как минимум, чтобы не залез кто.
— Соседей можно попросить присмотреть, — слабо улыбнулся Виктор. — Они славные, не откажут.
Но смотрел только на меня, с какой-то глухой обреченностью.
— Такси заказывай, — раздраженно сказал мне Ренат. С чувством добавил: — Дурак.
Костик недоуменно обвел нас взглядом, а я улыбнулся Ренату:
— Старый долг отдаю.
Тот резко взмахнул рукой, явно выражая посыл "хер с тобой" и пошел к дому. Костик, забрав у Виктора паспорт, в растерянности побрел следом. Толкнул Рената локтем в бок, спросил что-то, но тот снова взмахнул рукой, и кажется уже вслух сказал: "Да нахер их!.."
Я хмыкнул и полез в приложение.
— Не нужно было, — тихо сказал Виктор.
— Ой, заткнись, — хмыкнул я. — Сам подробно описал, что тебе больше некуда.
— Хостел бы нашел...
— В четыре ночи? В тапках? Дурить прекрати.
Виктор качнул головой, плотнее запахнулся в куртку. Посмотрел на нее.
— Блин, Ренату отдать...
— В такси сядешь, и я сбегаю с ней. Прекрати суетится, и дай друзьям о тебе позаботиться, а?
Я проследил, что машина нашлась, поднял глаза — и увидел в край потерянное и недоверчивое одновременно лицо Виктора.
Вздохнул.
— Тебе бы сейчас напиться и вырубиться, — сказал и сам же себе удивился.
Виктор вскинул брови, каркающе рассмеялся.
— Нет. Точно нет. Особенно сейчас.
Машинка издевательски медленно ползла по белой карте.
Вошел, с силой хлопнул по выключателю, снял ботинки на середине прихожей. Бросил через плечо:
— Тапки серые надень. На диване должен плед валяться.
И пошел на кухню.
— Я тебе изгваздаю все, — донёсся вслед голос Виктора.
— Блядь, Вить, я что, не постираю потом?!
Загрохотал тазами, оставленными хозяйкой под раковиной. Выудил самый маленький, наполнил теплой водой. Щелкнул чайником и пошел в гостиную.
Виктор при моем появлении удивлённо поднял брови, хотел что-то сказать, но я успел быстрее. Плюхнул таз на столик перед диваном, скомандовал:
— Сюда руки. Сейчас носки принесу.
Носками, впрочем, не ограничился, зарылся в шкаф, перебирая футболки и толстовки. Если джинсы еще имели шансы сесть на Викторову задницу, то рубашки нахрен прорвутся в плечах. Но с джинсами тоже лучше не проверять.
В итоге положил на подлокотник дивана старый, растянутый слегка спортивный костюм, футболку, две пары носков, плавки и полотенце.
— Носки сразу, остальное после душа наденешь.
— Давай я туда сразу.
— Нельзя. Пока так отогревайся.
На кухне как раз закипел чайник. Достал заварочный и огромную, пивную на самом деле, кружку. Одна из университетских подружек пыталась научить меня заваривать чай по всем правилам, и непременно хороший китайский. Но я даже правило "ложка на чашку, две на чайник" не соблюдал, бахал по привычке заварки почти на треть, заливал крутым кипятком, а получившийся черный чефир разбавлял в чашке теплой водой. Из вазочки на столе выгреб хрен знает сколько лежавшие там конфеты.
У нас в школе обжшник был хороший, подобно объяснял не только как надевать противогаз и разбирать Калашников, но и повседневные какие-то штуки. Вот например как бороться с переохлаждением.
Один раз уже пригодилось, когда бухой в стельку отец приехал с зимней рыбалки чуть ли не синим — в буквальном смысле.
Когда вернулся, Виктор уже самовольно достал руки из тазика: сидел, запрокинув голову на спинку дивана, спрятав лицо в сгибе локтя. Я поставил чай на столик и высыпал рядом конфеты.
— Это нужно выпить и съесть, — сказал уже не таким командным тоном.
Виктор безучастно кивнул, и я сел на противоположный край дивана.
— Саш, прости, но ты можешь оставить меня одного? — негромко попросил Виктор. — Ненадолго.
Я смотрел в потолок, пытаясь сформулировать ответ правильно.
— Мне очень не нравится эта мысль. Вить, честное слово, ты можешь плакать или орать при мне. Это не стыдно.
— Саш, — страдальчески протянул он.
— Что? — я помедлил, придвинулся ближе, так, чтобы дотянуться и сжать его плечо.
— Ну вот нахера ты... — он отрывисто вздохнул, всхлипнул почти, уронил голову на бок, прижимаясь щекой к моей руке.
Из него словно достали стержень, на котором он держался там, у своего сгоревшего дома. Дома, который значил для него так много.
Для меня тоже.
— Мне жаль, — сказал неловко, зажмурившись. К горлу комок подкатил. Я не знал, как передать свои чувства, нахлынувшие в тот момент, когда Костик сказал о пожаре, и до сих пор истерично стучащие в груди.
Это было первое место, которое мог назвать домом по-настоящему.
— Не надо, — хрипло сказал Виктор.
Я смешался опустил голову. Никогда не умел утешать, и понимать, когда это уместно — особенно. Но Виктор продолжил, и совсем не так, как я ожидал.
— Пожалуйста, не сожалей об этом месте. Если ты приехал, потому что считал этот дом важным для себя... Не надо.
— Как он может... Мог быть неважным?..
— Это прошлое, — твердо сказал Виктор. — О нем стоить помнить. Но жить в нем нельзя.
Я нахмурился.
— А если я приехал из-за тебя? Ты тоже — мое прошлое?
— Ты же уже сам это понял.
Мотаю головой, на миг прижимая пальцы к вискам, закусываю губу.
— Ты же видишь, что нет, — говорю тихо.
Осторожно высвобождаю ладонь из-под его щеки, зарываюсь пальцами в черные волосы, поглаживая. Виктор так и застывает, со склоненной головой, словно не реагируя на прикосновения. Это придает храбрости, придвинуться еще ближе.
Сейчас совсем не получается его боятся, такого, надломленного, опустошенного горем, которое он словно пытается запеть внутри, отрешиться, не давать ему власти. Будто оно не подтачивает изнутри, будто не болит.
Спорить со мной у него даже сил не остаётся, даже когда я обнимаю его, уткнувшись носом в висок.
Подбираю слова, мучительно, словно себя наизнанку выворачиваю: о том, что мне тоже жаль, о том, как много для меня значило то, что он выпустил меня тогда к себе, о тех воспоминаниях, что хранили ныне обгоревшие и залитые водой стены, и что светлого было больше, чем страшного, больше, чем во всей моей жизни.
Говорю — и невольно жмусь к нему.
— Если забуду это, что вообще у меня останется?..
Понимаю, что лицо уже мокрое, словно не Виктор тут дом потерял, а я сам, и это мое горе, моя личная катастрофа, невосполнимая потеря.
Скрипящие под ногой половицы, тугая дверь, дурацкая советская стенка с пыльным хрусталем, пластиковая ёлка и "винтажные игрушки".
— Если бы ты тоже исчез, — жмурюсь, не в силах произнести слово "умер", — с ума сошел бы...
— Меня не было в твоей жизни пять лет, — хрипло, словно со сна, говорит Виктор, впервые за все это время открыв рот. — И хорошо, если не было бы дальше...
Вцепляюсь в его плечи. В какой момент меня начала колотить дрожь, не заметил.
...всегда был. Смутным сожалением, птичьей тенью над универским двором, вечным сравнением всех окружающих с одним единственным человеком, которое никто так и не выиграл, страшными снами, стрекотом велосипедных спиц, запахом коньяка.
Горько-сладкой, мучительной памятью, злостью и обидой.
— ...я любил тебя, — говорю то, что тогда, годы назад, так и не произнес, не признал.
Чувствую, как сжимает рубашку на моей спине его ладонь, и выгибаюсь, отстраняясь, но не вырываясь — и смотрю на него.
Голова склонена так низко, что волосы закрывают лицо, и не разобрать, что на нем написано.
— Витька, — на ум приходить только эта, непривычная, мягкая форма его имени.
Он не откликается, только натяжение рубашки становится сильнее.
— Витька, — зову снова, катаю на языке, пробуя имя на вкус. Мягче тяну: — Витя.
Так тихо, словно он не дышит, только грудь ходит тяжело. Медленно поднимаю руку, отвожу волосы с его лица — и замираю, как мышь в когтях.
Губы Виктора сжаты так, что кажутся белым шрамом на смуглой коже, желваки играют, а взгляд злой и до того острый, что меня им побивает, как вертелом.
— Ты что это, — говорит опасно мягко. — Решил меня утешить? Или компенсировать потерю?
Вот теперь я отшатываюсь — и нелепо падаю на пол, потому что твердая рука, только что почти лежавшая на моей пояснице, исчезает.
Инстинктивно выставляю назад правую руку, и локоть простреливает болью, и я охаю. Так на заднице и отползаю на шаг от дивана.
Виктор смотрит на меня сверху вниз, и на миг чудится на его лице недоброе обещание.
Потом тазик летит со стола, выплескивая воду на диван и ковер, и жалобно трещит, встретившись с полом.
— Сколько еще ты будешь меня проверять? — в голосе Виктора не рычание — злой птичий клекот. — Пока я не сорвусь? Этого хочешь?
В стену, едва не попадая в телевизор, летит диванная подушка. Я сжимаюсь на полу едва ли не в клубочек, и кажется — сейчас что-то прилетит в меня.
Отец тоже всегда начинал с вещей.
Ястреб звучно выдыхает, смотрит на меня, и лицо кривится — и эта гримаса кажется мне ужасно знакомой.
Из того утра пришедшей.
Он встаёт пошатываясь, боком, вдоль дивана, отходит.
Сгребает приготовленные вещи.
— Я в душ, — чеканит. — Иди спать. Дверь запри, спокойнее будет.
И той же неровной походкой выходит.
Вернувшись, замирает на пороге гостиной.
— Блядь, Саш, — говорит сердито. — Почему нельзя было меня послушаться, а?
Я сижу с ногами в кресле, с кружкой горячего кофе в руках, и смотрю на него исподлобья.
— Моя квартира, могу делать что хочу.
— Назло маме отморожу уши, — едко говорит Виктор.
Мокрые волосы липнут ко лбу и щекам, кажется, с них все еще течет вода, но полотенце жгутом лежит на шее. Глаза покраснели, заметно припухли.
— Я боялся, что ты там утопишься, а мне потом с полицией объясняться, — огрызаюсь в ответ.
Делаю глоток из кружки. Виктор принюхивается, морщится.
— Решил устроить ночное бдение?
— Сегодня пятница, могу себе позволить.
Виктор закрывает глаза.
— Ну и нахера, — вздыхает, — нужно было переть меня к себе, чтобы потом над собой измываться?
Отвожу глаза.
— Мне казалось, так правильнее.
— Больше не кажется? — горько уточняет Виктор.
Мотаю головой.
— Вовсе нет. Я постельное в спальне перестелил, иди отдыхать.
Он медлит добрую минут, даже не глядя на меня — изучает мокрые пятна на ковре, которые я кое-как затер. Неуверенно проходит сквозь гостиную, останавливается, взявшись за ручку двери. Вздыхает снова, ещё ниже — хотя куда бы? — наклоняет голову.
— Я тоже тебя любил, — говорит спокойно, но ощущение такое, словно мне в солнечное сплетение прилетело. А потом ещё раз, потому что он не останавливается: — И люблю. Поэтому, пожалуйста, достань голову из задницы и заметь наконец, что в твоей жизни давно уже не тот пиздец, который толкал тебя ко мне.
И закрывает за собой дверь с хлопком, не давая времени даже обдумать.
...Остаток ночи я лежу на диване, на боку, подтянув ноги к груди, и прислушиваясь к тому, как за стеной едва слышно подвывает от боли раненный зверь.
Павел Сергеевич появляется на моем пороге в полдень. Я только полчаса как разлепил глаза, а из спальни еще не доносилось ни звука.
Улыбнулся мне взмахнул руками, в каждой из которых было зажато по пакету.
— Александр, вы хоть немного спали? — говорит с начальственной укоризной в голосе и качает головой. — Не знай я вас с Витей, решил бы, что вы всю ночь пили. Ну, не стой, иди на кухню, жена вам на завтрак пирожков передала, и запеканку. Горячие еще должны быть.
Забираю протянутый мне пакет, смотрю на второй вопросительно.
— А это для Вити одежда, — улыбается Павел Сергеевич. — Заехал к сыну, ограбил немного, размер тот же. На первое время сойдёт.
На наши голоса выглядывает в прихожую Виктор, по-совиному хлопая опухшим глазами. Павел Сергеевич только вздыхает, улыбается горько, но тут же, без приветствий, говорит:
— Я с утреца взял ребят из твоего цеха, перетаскали, что уцелело, пока ко мне в гараж. Я там обогреватель поставил, хоть немножко просушим. Да не стой, завтракать иди. Сашенька, у тебя кофе есть?
У Виктора чуть заметно дрожат губы, но он, лишь на миг закрыв глаза, встряхивается, и ровно, лишь едва хрипло, говорит:
— Спасибо.
А я отворачиваюсь и иду в кухню, искать большую джезву.
Прошлое, прошлоеГадкие, липкие сны приходят всегда незадолго до пробуждения, и, открывая глаза под трель будильника, я каждый раз несколько мгновений смотрю в потолок, вспоминая, кто я и где.
Гадкие, липкие, омерзительно сладкие и желанные сны, после которых меня тошнит от себя самого.
В последнее время — особенно.
Соскребая себя с постели и слушая, как на кухне тихо позвякивает посуда — Татьяна Валентиновна готовит завтрак, — я с лёгкой тоской вспоминаю ее тезку.
У Танюшки был нос кнопочкой, весь в веснушках, слишком широкий рот и глубокие карие глаза. И вся она была округлая, мягкая, но совершенно неподатливая. "С характером", — говорил Денис, посмеиваясь.
Таня была совсем не мой типаж, но когда тебя сметает с ног веселый ветер и тащит за собой в какую-то другую, беспокойную жизнь, поди посопротивляйся.
Сначала — вопрос, умею ли я водить, и безумная ночная поездка на одолженном у ее отца древнющем узике в столицу соседней области, на концерт невесть как туда добравшейся туда рок-группы. На обратном пути пришлось остановится в деревне посередь нигде, и, пока местный умелец менял ремень передач на старые женские колготки, Таня утащила меня собирать грибы в ближайшую лесополосу. Насобирали мешок, и, уже у меня дома, ещё ночь сидели и перебирали их, отделяя червивые от целых и поганки от опят.
Потом — поездка на старые карьеры, превратившиеся в озера, праздновать Ивана Купалу. Аргумент был железный: "ну должен же там быть кто-то трезвый, способный держаться за руль". Денис тогда возмущался, что "держаться за руль" он способен и пьяным, но Танюшка звонко отбрила: "Да уж тебе придется, чтобы педали не мордой нажимать". Дорогой одноклассник оскорбился, но на карьеры всё-таки поехал.
Когда все накупавшись, надурачильсь и напились, Таня утащила меня искать цветок папоротника.
Не нашли. Зато выяснили, что в начале июля ночи могут быть достаточно прохладными, и трахаться на влажной траве не очень удобно.
Поэтому на следующий день, развезя приятелей по домам, мы просто завались к ней с пакетом сока и одной вяленой воблой с целью проверить, насколько ее старый диван превосходит лесную поляну.
...к себе я ее никогда не приглашал
Не мог. В тот, первый год одиночества, все там казалось отравленным сожалением и виной.
Когда Таня узнала, почему я не приглашаю ее в гости — в общих, конечно, чертах, мол, жил с друзьями, а потом все перепугались — заявилась утром воскресенья и объявила, что пришла воевать с духами прошлого. И спросила, где лежит топор.
...от несчастного дивана, стоявшего на летней кухне, остались лишь скорбные обломки. Пока я махал топором, Таня чуть ли не прыгала вокруг с подбадривающими воплями.
Из деревянной основы мы сложи костер, а обивку и поролон в больших черных мешках тащили на мусорку за четыре квартала, в ночи, и Таня шутила, что мы избавляемся от трупов. Голос она не снижала, и какая-то возвращавшаяся домой потемну женщина шарахнулась от нас, как от маньяков.
А в следующем июле она сказала, что подала документы на второе высшее, поцеловала в щеку и напутствовала: "Если соскучишься — просто сделай что-нибудь безумное, как мы любим".
Конечно, не исчезла из моей жизни, до сих пор пишет, перекати-полем катаясь по стране.
Конечно, я скучал, но что-то совсем безумное делать у меня не получалось. Зато, поняв, что встречать Новый год без нее, в одиночку, мне невыносимо, просто позвал нескольких ребят с завода праздновать у меня. И предложил — приводите кого хотите.
Набился полный дом. Мне понравилось.
Тане, которой я отправил фотографии, тоже.
Пока она была рядом, сны не приходили, их вытесняло кипящее вокруг живое безумие.
Потом — стали навещать, оставляя в теле ватную слабость и портя настроение. Но я выбрасывал их из головы, а вместе с каждым из них — какую-нибудь вещь из дома. Из прошлого.
...когда я увидел Сашу в тусклом коридоре, ведущем от цехов к инженерным офисам, хуже не стало. В доме как раз меняли полы, а потом нужно было перекладывать фартук на кухне.
Проводкой надо было сначала заняться, но кто бы, блядь, знал...
Эта зима стала невыносимой.
Чем ближе оказывается Сашка, тем сильнее меня кроет. И можно сто раз повторить себе "прошлое — прошлому", но невозможно отбросить то, что приходит к тебе по ночам, словно случается снова и снова.
— Тебе бы отдохнуть, — вздохнул Павел Сергеевич, наблюдая, как я вяло терзаю яичницу вилкой.
— Уехать бы куда-нибудь, — сказал я, словно бы и не думая. Просто выдал засевшее в груди с нового года желание. — На месяц.
— Хорошая мысль, — тепло улыбнулась Татьяна Валентиновна, — обстановку сменить, голову проветрить.
— Кто меня отпустит, — усмехнулся я, и, заметив, как прищурился Павел Сергеевич, торопливо добавил: — Да и на что? Все, что откладывал, придется на отстройку дома пустить.
Новый проще было бы купить. Танюша так бы и сказала, заодно предложив сменить и город. Но я так всё-таки не мог.
Павел Сергеевич отмахнулся, так, словно я глупости какие-то говорил. Переглянулся с Татьяной Валентиновной.
— У нашего племянника есть домик в горах, — сказал. — Туристов туда не пустишь, особенно зимой: печь-голандка и туалет на улице, да и деревня на отшибе, час с большой дороги тащиться. Но тебя-то это не испугает?
Он был прав, не испугало.
— А отпуск мы с твоим начальником тебе у кадровиков выбьем, будь спокоен.
Святой Валентин и нерпа— У меня один вопрос, — протянул Костик, разглядывая арку из бело-розовых шаров у входа в косметический магазинчик.
Я оторвал взгляд от стенда с часами, которые рассматривал просто от нечего делать, посмотрел на него вопросительно.
— Когда ты уже пригласишь Светку на свидание?
Я удивленно посмотрел на указывающий мне в грудь палец Костика, но раньше, чем смог ответить, его толкнула плечом Иринка. Схватила под локоток и улыбнулась:
— Мы пойдем место на фудкорте займем.
Я перевел взгляд на Свету. Та стояла, спрятав лицо в ладони, и расшифровать его выражение мне не удалось. В ТЦ навязчиво лилась музыка, стоял гомон голосов и резким пиликаньем отбивались редкие сообщения для персонала. Сложно было различить во всем этом шуме разговор, ведущийся в двух шагов от тебя.
Но я зуб готов был отдать — услышала.
— Пойдем за твоей нерпой, — сказал неловко, спрятав руки за спиной и теребя ремешок своих старых электронных часов.
Она кивнула, отняла ладонь и солнечно улыбнулась. Схватила меня за руку и повлекла посередь толпы к маленькому магазину подарков. Тот в честь праздника тоже оделся в воздушные шары, выставил на витрины колонны медведей с сердцами, купидонов с сердцами, зайчиков с сердцами и просто сердца тоже. Продавец прялся за баррикадой из открыток к 14 февраля, и только бросил на нас тоскливый взгляд.
Света остановилась посередь магазинчика, закрутила головой, едва юлой не завертелась на месте, высматривая среди игрушек на полках — рыб, упоротых голубей, пушистых собак и неведомых тварей запавшую ей в душе розовую нерпу. Она полторы недели по ней страдала, потому что с аванса денег не хватало, а зарплаты нужно было дождаться. И ужасно переживала, что нерпу купят раньше, чем она за ней вернется.
— Йес! — внезапно воскликнула она и бросилась к баррикаде из открыток. — Мне нерпу!
— Что? — нахмурился продавец.
— Игрушку! Розовую! Вон ту!
Продавец похлопал глазами, потом перевел взгляд на меня, хмыкнул так, словно что-то понял, и пошел, что-то тихо ворча под нос, игрушку с верхней полки.
А я рассматривал котов. Полосатых, висящих кучей в пять штук. Непропорционально длинных, с тонкими лапами и умильными лохматыми мордами. Желто-бежевый, рыжий с коричневыми полосками, серый с белыми, черно-белый с карими полуприкрытыми глазами и трехцветный, с вислыми ушами и печальной мордой.
Смотрел — и оторваться не мог.
— Саш, — Света дернула меня за рукав, улыбнулась. — Тоже игрушку хочешь?
Я мотнул головой резко, потом кивнул, потом просто зажмурился.
Коты-колбаски пристально смотрели на меня. Кхекнул продавец.
— Серого, — решил я. — И подарочную упаковку, пожалуйста.
Света задумчиво посмотрела на мое лицо, потом на игрушки. Нахмурилась непонимающе сначала, потом закусила губу и сердито на меня посмотрела.
Продавец меж тем пробил нерпу и кота одни чеком и принялся упихивать в большие подарочные пакеты. Света взмахнула руками и попыталась было сказать, что считать надо было отдельно, но я только мягко оттеснил ее плечом от кассы и достал карточку.
— С тебя новая настолка, — шепнул ей.
Она улыбнулась, но в глазах все еще плескалось беспокойство.
Спросила она только когда мы вышли из магазинчика:
— Саш, ты этого кота дарить собрался...
— Маришке, — ответил легко. — Она обожает кошек, домашнюю затиранила до того, что бедное животное не сопротивляется. Так что пусть лучше игрушку тискает. Она как раз с ее рост. Или длиннее?
Света замерла, и, когда я обернулся, уже светилась прежним озорным счастьем.
— Пойдем костю с Иришкой искать? — предложила, оборачиваясь в сторону лестницы, и тут же хлопнула в ладоши. — Или ты иди, а я еще в книжный загляну, ага?
Я проследил за ее взглядом, заметил на стеклянной стене магазина развешенные плакаты с яркой подписью "уже в продаже". Пожал плечами.
— Лучше я с тобой. Мне как-то не хочется слушать, что Костик еще ляпнет.
Меня тут же подхватили под руку и миг прижались щекой к плечу.
— Ладно, пойдем.
Я опустил взгляд на доверчиво прильнувшую ко мне подругу. Сейчас, посреди бело-красно-розового безумия праздника, с двумя подарочными сумками — из одной выглядывает нахальная нерпа — мы и правда казались парой.
Сердце болезненно сжалось, и я, поддавшись импульсу, уткнулся носом в светлую Светину макушку, вдохнул легкий цветочный запах ее шампуня, а выдохнул:
— Прости...
Она тут же мотнула головой, чуть не ударив виском в губы.
— Не за что, — сказала серьезно. Поджала губы. — Мне жаль, конечно, и все как-то неправильно с тобой, но... Мы же друзья, верно?
Я закрыл глаза.
Пакеты ужасно мешали обниматься, а количество окружающих людей — плакать, и я только сжал зубы, уткнувшись в ее плечо. Ради этого пришлось сгорбится, но я справился.
Света мягко гладила меня по голове, и в груди была только звонкая светлая боль.
— Пойдем в твой книжный, — сказал я, осторожно отстраняясь. Света кивнула, быстро вытерла одни пальцем одинокую слезу под моим правым глазом, толкнула ладошкой в грудь.
— Только не давай мне там залипнуть, а то Костик с Ирой нас никогда не дождутся.
— Никогда?
— Ну, может к закрытию.
КотенокУслышав от крыльца тихое мяуканье, я застыл, занеся ногу над ступенькой. Огляделся, нырнул под голые ветки сирени и крадучись пошел вдоль стены дома.
Котенка увидел у дыры в фундаменте. Он сидел, поджав лапку и изредка издавал тонкие пищащие звуки.
Странно, что я раньше его не слышал. Не видел.
От моего кыс-кыса котенок вскочил, выгнулся, подняв хвост и припав на передние лапы. Шипеть у него не получалось, поэтому он просто угрожающе открывал пасть.
Я замер в недоумении. От плачущего животного ожидаешь напротив, что он потянется к человеческим рукам...
Я дернул головой, попробовал снова его позвать, успокаивающе, но стоило сделать шаг в его сторону, как он нырнул в дыру — вентиляционное оконце, что ли?
Я с сомнением посмотрел на пасмурное небо, на покрывшийся корочкой снег. Март на дворе, ему холодно, наверное. Как дожил?
На следующий вечер пришел с пакетиком вискаса — утка в своем соку. Продавщица на кассе супермаркета посмотрела на меня так уничижительно, словно я животное помоями кормить собрался.
Может, и так, никогда не разбирался в содержании животных. Особенно котов.
Как-то недолюбливал их.
Но подвального котенка выкинуть из головы не выходило.
Повезло — меня встретили сверкающие в дыре глаза.
Я осторожно подошёл, вскрыл пакетик и вывалил неаппетитное желе на асфальт дорожки. Так же медленно попятился.
Котенок выглянул недоверчиво, пошевелил усами.
Шерсть слиплась сосульками от грязи, и не сразу удалось понять, что он рыжий. Зато то, что пушистый, понятно было сразу.
— Ты клубок блохастый, — вздохнул я. — Есть иди.
— Ой, — раздалось за спиной, — а вы тоже его подкармливаете?
Я обернулся, с усилием улыбнулся.
— Да нет, это я так...
Женщина, лет сорока, в кремовом пальто, ласково улыбалась, но смотрела мне в глаза пристально, подозрительно как-то.
И вот что мне сейчас выскажут? Что я его прикармливаю, а он перед подъездом гладит?
Встал, отряхнул одной рукой брюки, все еще неловко улыбаясь и держа пустой пакет из-под корма, отвратительно склизкий.
Котенок дернулся от моего движения, заурчал и начал активнее работать челюстями. То и дело зыркал на меня подозрительно.
— Я ему обрезки мясные выношу, — вздохнула женщина. — Оставляю рядышком с окошком. Жалко его, а на руки он не даётся. Бедняга.
— Долго он здесь? — спросил, косясь на котенка.
— Неделю точно, — сказала соседка уверенно. — Вряд ли из дома выкинули, такие обычно к людям идут. А тут, наверное, кошка окотилась.
Куда пропала сама кошка, я не спросил. Мало ли в округе бродячих собак и дурных водителей.
Наверное, поэтому и пищал вчера — не людей звал.
— А ты, значит, один остался, дуралей, — сказал зачем-то котенку.
— Наоборот, — возразила соседка. — Так его никто злой не поймает.
— Добрый тоже, — бросил я и, протиснувшись мимо нее, пошел к подъезду.
Остановился рядом, нашел табличку ЖКа, посмотрел на часы. Седьмой час. Работают, интересно?
Добиться того, чтобы пришел человек с ключами от подвала, удалось через день. Пришлось отпрашиваться с работы, и Костик тут же упал на меня с вопросами, что да как.
— Вечером или на выходных из ЖКа приходить отказались, — буркнул я.
— А у тебя что, в квартире прорвало что? — встревожился Костик. — Если что, у меня есть знакомый сантехник. И электрик!
— Я сам электрик, — буркнул я, — по средне специальному. Ветеринаров у тебя знакомых нет?
Костик завис.
— Надо Иру спросить, — сказал неуверенно. Моргнул: — А нахрена тебе ЖК?
— Подвал открыть, — вздохнул. — У нас там котенок поселился.
— А-а-а, — протянул Костик. И, подняв задницу с моего стола, куда-то пошел.
Я выкинул из головы и вернулся к работе.
Вечером на выходе из кабинета меня подловил Костик, взмахнул каким-то листом.
— Ну, когда завтра подъехать? — спросил бодро.
— Куда? — опешил я.
— На котоспасательную операцию, — хмыкнул тот. — Сомневаюсь, что тетка из ЖК поможет тебе гонять котенка между труб. Ирку ещё возьму, с сеткой у окошка подежурит.
— Она тоже отгул взяла?
— У нее смена послезавтра только. Пошли пока, подвезу.
Как Костик и предполагал, с ключами пришла пожилая ворчащая на все тетка, вскрыла подвал и посмотрела на нас едва ли не глумливо — мол, вперёд.
— Только если вы какой кран собьете, или трубы повредите, компенсацию платить будете...
— Да, да, — Костик отмахнулся и сунул ей в руку коробку конфет. — Мы аккуратно. Спасибо вам за помощь, мы быстро.
И улыбался при этом, зараза, так, словно перед ним была самая прекрасная и добрая женщина на свете. Ирка хихикнула в кулак, тихо-тихо, только я и услышал, и ушла на улицу — сторожить.
А мы полезли в ад.
...котенок, оказывается, был не один. Точнее, сначала был не один. Я сглотнул, отвернулся от логова под трубой, от которой отходила ватная словно оплётка, полез дальше. Костик пыхтел где-то рядом и то и дело слепил налобным фонариком.
Рыжий клубок никак не находился.
— Саш, ты в пакмана играл когда-нибудь? — спросил Костик.
— Нет.
— А жаль, такая метафора пропадает.
Убили мы там едва ли не пол дня. Ещё час Ира держала в объятиях шипяще-пищащий клубок , завёрнутый в мою куртку, пока мы с Костиком, матерясь, обрабатывали мои руки — без боя зверь не сдался.
— Как я завтра, блядь, работать буду, — сказал я, глядя на забинтованную правую кисть. Указательный и безымянный пальцы вообще представляли из себя единую конструкцию.
— Ликуй, трудоголик, завтра суббота, — фыркнул Костик, отошедший к зеркалу и пытавшийся вычесть из волос паутину.
— Эй, это моя расческа!
— Тебе для друга жалко?
— Она чистая была... — договаривал я уже еле слышно. Рассматривал Костика так, словно впервые увидел.
Тот заметил в отражении, скорчил страшную гримасу, расшифровывавшуюся как "эй, ты чего?"
— Да об тебя не меньше испачкается! — заявил вслух. Взмахнул расческой, как смычком. — Мы животное купать будем?
Ира прислушалась к свертку.
— Кажется, он против...
Я выставил вперёд забинтованные руки:
— Этот аттракцион уже без меня.
Воцарилась тишина, нарушаемая только шипением пойманного зверька.
— Может, к ветеринару сначала? — робко предложила Ира.
— Я прогревать машину, — мгновенно сориентировался Костик.
Тащиться куда-то ужасно не хотелось. Руки под повязкой чесались. "Надо бы прививку от столбняка", — подумал я и зевнул.
... понятно же, что забью. А к ветеринару надо ехать с ребятами — раз уж заварил кашу.
В поликлинику меня всё-таки погнали — ветеринар, послушав историю и посмотрев на меня, твердо рекомендовала, а Костя уже сопроводил едва ли не на пинках. С котёнком осталась Ира, пообещав звонить, если что.
Костик на всякий оставил ей свой бумажник.
После собрались у меня же, держать совет вокруг розовенький переноски.
— Всё-таки надо купать, — вздохнула Ира. — Я шампунь взяла против блох, и ошейник. И глистогонную таблетку. И на прививки потом...
Я тихо застонал, откинулся на спинку дивана.
— Нахрена я вообще связался, — сказал в сердцах.
— Потому что добрый, — улыбнулась Ира.
— Давай мы зверя заберем! — предложил Костик, сочувственно посмотрев на меня. — Это, кстати, пацан?
— Девочка, — с нежностью сказала Ира.
— О, Муркой будет!
Меня тряхнуло. Резко выпрямился, поспешнее, чем нужно, и куда громче отрезал:
— Нет.
У ребят вытянулись лица.
— Значит, не Мурка, — мягко, как с душевнобольным, согласился Костя. — Саш, ты чего?..
Я закрыл глаза, с нажимом провел ладонью по лицу.
— Ненавижу кошек, — сказал в сердцах.
Встал, нашарил в карманах сигареты и вышел на балкон.
Зажигалка сдохла. На мой мат, выждав минуту, высунулся на балкон Костик. Протянул свою. Уточнил:
— Тебе не мешать?
Я махнул рукой. А не срать ли? Проще сейчас объяснить, мало ли, что надумают.
— У меня в техникуме кличка была такая же, — буркнул. — Мурка. Производное, блядь, от Шурки.
Костик молчал, глядя, как я затягиваюсь.
— Хуевое, видимо, было времечко, — заметил.
Я мотнул головой. Под языком скопилась горькая слюна.
— Хорошее, — сказал, сглотнул. Затянулся, вместе с дымом выдохнул: — Закончилось просто через жопу.
Самому потребовалась секунда, чтобы понять, что ляпнул, и нервно рассмеяться.
Костик толкнул кулаком в спину, возвращая в реальность.
— Бывает, — сказал легко. — Я так со школьными посрался. А меня, кстати, Котей дразнили на первом курсе, правда девчонки...
Я закрыл глаза, не перестав смеяться. Правда, нервное быстро перешло в искреннее — уж что, а байки травить Костик умел.
Котя, значит.
— Теперь я знаю, как мстить тебе за Шурку.
— Прости, — неожиданно посерьезнев, сказал Костя. — Не буду больше. У тебя лапы не замёрзли, на линолеум в одних носках?
— А у тебя?
— Думаешь, почему спрашиваю?
...сигарету так и не докурил.
Продолжение в следующем посте
Рассказ лежит тут, нужно внимательно смотреть на теги прежде чем читать, серьезно. Депрессивный русреал - далеко не всем подходящая штука.
Продолжение, собственно, сборник зарисовок, которые складываются в уже оптимистичный русреал. Очень их люблю, потому и берусь делиться
Оригинальный рассказ здесь - archiveofourown.org/works/57851668?view_adult=t...
"Очень сложно отстраивать что-то с руин. Иногда правильнее забыть и бросить. Но разве всегда поступаешь так, как правильно?"
Первое январяБрожу по утру так, словно и не проснулся, смотрю вокруг, на одновременно знакомый и чужой дом. Вчера не выпил даже бокала шампанского под куранты, но от недосыпа похмелье оказалось не слабее.
Ночью по началу не говорили вовсе, словно забыли, как люди это делают. Просто стояли друг напротив друга несколько — секунд? минут? А потом не сговариваясь взялись убирать со стола. Пока я мыл посуду, Виктор, изредка матерясь, упихивал в холодильник остатки салатов, закусок и горячего.
— Третий год, а дорогие коллеги так и не научились приносить с собой контейнеры и разбирать еду по домам! — пожаловался в сердцах.
— Зато все каникулы не нужно думать о готовке, — отозвался я.
— Оно скорее испортится. Или я лопну.
— Могу избавить тебя от половины проблемы.
Виктор улыбнулся, кивнул благодарно, будто я ему жизнь спасти обещал, а не объесть.
В итоге пол миски оливье, мясная нарезка и бутерброды со шпротами вернулись в гостиную, на низкий кофейный столик. Телевизор зашумел помехами, через пару нажатий кнопок запели "Старые песни о главном", повтор хрен знает какого года.
— Добро пожаловать в детство, — пробормотал я, усаживаясь на ковер и опираясь спиной на диван.
Виктор напротив, устроился на подлокотнике, вытянув ноги на сидушку и привалившись боком к спинке.
— Переключить?
Я помотал головой, глядя на него снизу вверх.
— Тебе удобно?
Виктор посмотрел непонимающе, потом хмыкнул.
— Да. Я так часто сижу.
— Ястреб, — говорю с улыбкой и осекаюсь под его серьезным взглядом. Непроизнесенное "на насесте" застревает в горле.
— Не надо, Саш, — попросил мягко, не отводя глаз, не объясняя. Да я и так его понял.
Сам бы не хотел снова слышать свою кличку.
Сидеть, чувствуя за спиной чужое присутствие, его присутствие, было странно до дрожи. Хорошо, что с моего места было видно зеркало, в котором мы отражались, и я, не поворачиваясь, видел, что Виктор не смотрит на меня, и почти не шевелиться, только рассеянно гладит пальцами спинку дивана.
Зато я смотрел, вот так, украдкой изучая его черты, вспоминая и ища различия. Это было... больно, так, словно сдираешь корочку с ссадины.
Засыпать я боялся, но когда все-таки навалилась дрема, я услышал, как щелкнул пульт, затих телевизор, и Виктор тихо прошел мимо меня и закрыл за собой дверь гостиной.
Нахожу на столе пачки с соком, наливаю стакан. Заглядываю в холодильник, несколько секунд изучаю его богатый внутренний мир, но в итоге беру только кусочек сыра.
Старый диван и его ровесника — стол — сменил светлый кухонный уголок. Поворачиваюсь к нему, так неуклюже, что сбиваю стоящую рядом с мусорником бутылку. Так, как кегля, тянет за собой товарок, и черт бы с поднявшимся звоном, но на ноги мне выплескивается вино.
Виктор выглядывает из спальни, растрепанный пуще, чем в нашу первую с ним встречу, в растянутой футболке, ворот которой сполз на правое плечо. Едва-едва улыбается, но я отчетливо вижу, как ему хочется заржать. Переступаю в винной луже, смотрю виновато.
— Ну кто ставит открытые бутылки на пол? — говорю укоризненно.
— Я, — отзывается Виктор. — А нахрена они мне на столе?
Все-таки тихо смеется, подходит к раковине.
— Ты бы еще сок туда составил. И минералку.
— Их мы пьем, — он достает из шкафчика половую тряпку и ведро. Признается: — Надо было вчера сразу вылить все, но я поленился. Теперь буду устранять последствия. Топай в ванну, я протру.
Выхожу, шлепая мокрыми ногами по влажному полу, болтая кое-как застиранными носками, от которых все равно благоухает вином. Отживающий тряпку Виктор смотрит так, словно у него посередь кухни возник, не знаю, розовый фламинго. Что-то же настолько чудесное и невозможное разом.
— Вот черт, — говорит, — забыл сказать. Там оранжевое полотенце, гостевое.
Хмыкаю в ответ:
— Ноги чистые, пол тоже. Высохнет.
Виктор кивает, принимая аргумент. Заканчивает со своим делом, ополаскивает руки в раковине.
— Ты хоть поспал?
Только зеваю в ответ.
— Не меньше тебя, в любом случае.
— Я хотя бы делал это не сидя. Сейчас кофе сварю.
ЛыжиКто был организатором лыжного похода, я не уточнял, но идею мне приносит Света. Ловит на перерыве в курилке, показательно откашливается от дыма и смеётся.
— Пошли с нами? — улыбается, — Недалеко от Вити есть спортшкола, там и прокат лыж есть. Там хороший маршрут, при желании можно до самого совхоза...
— Знаю, — невольно улыбаюсь. — Я туда ходил с... Друзьями.
Она хлопает в ладоши.
— Тогда бери термос и бутерброды. В субботу в двенадцать, у главных ворот!
И уносится, оставив меня в недоумении — и когда успел согласится?
Компания подобралась разношерстная, кого-то я видел в первый раз. Но перезнакомились быстро, ещё надевая лыжи.
И кто бы сомневался, что там будет Виктор.
Сначала я умудрился отстать — пытался вспомнить, как вообще ходить на лыжах. И в студенчестве-то не был спортсменом. Света держалась рядом и подбадривала, Виктор, тоже отстав от основной толпы, время от времени оглядывался через плечо.
Потом освоился, и пошло проще. Догнать остальных, правда, не надеялся, но оказалось что Костик, заметив пропажу нашей троицы, объявил досрочный привал.
Встречает нас протянутым термосом, улыбается:
— Ты как?
— Позорюсь, — хмыкаю, качаю головой, отказываясь от чая.
— Да брось, — Костик только отмахивается, передает термос Виктору. — Все свои. Ты ещё не видел, как Ирка с горок съезжает!
— Начнем с того, как я на них забираюсь! — хохочет девушка с торчащими из-под шапки косичками, подмигивает мне.
Улыбаться им в ответ так просто.
Маршрут выбрали хоть и длинный, но простой, большой петлей по лесу и обратно к спортшколе и оставленным там машинам. На середине петли — большой привал.
Сняли лыжи, развели костерок. Света упала в сугроб, блаженно раскинув руки и болтая уставшими ногами. Я налил ей кофе из своего термоса. Виктор смахивает снег с бревна, явно положенного здесь давно и специально, и на него тут же рассаживаются девочки, тянут чай из пластиковых стаканчиков, держа их за самый обод. Костик вручает Виктору почетный, блестящий хромированным боком стакан термоса, поднимает свой как в тосте.
— Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались! — декламирует на всем известный мотив.
Сидим так какое-то неисчислимое количество времени — субъективно кажется, что минут десять, но солнце отчетливо наклоняется к макушке сосен. Кто-то это замечает, предлагает двигать назад, и мы начинаем собираться.
Забрасываю костровище снегом, надеваю лыжи. Замечаю, что Виктор стоит, хмурясь смотрит в стакан термоса. Словно чувствует мой взгляд, коротко смотрит в глаза, морщится и торопливо отворачивает лицо.
— Костян, — окликает. — Ты что в чай намешал?
— Мед, — улыбается тот хитрюще. — И рижский бальзам, для согреву.
Я меня холодеют руки. Виктор смотрит на Костика так, словно через секунду запустит стакан ему в лицо. Но вместо этого коротко выплескивает недопитое, подходит и толкает стаканом Костика в грудь.
— Спасибо, — говорит холодно. — Юморист.
Отворачивается и идёт к лыжам. Улыбка Кости бледнеет. Проходящая мимо Света даёт ему подзатыльник, улыбается мне:
— Пойдем дальше?
Киваю, и оборачиваюсь на застегивающего лыжи Виктора.
Кажется, или у него руки подрагивают?..
Пока идем назад, тоскливо думаю: почему в моей жизни любой радостный момент в итоге горчит на языке привкусом водки. Впрочем, у остальных никаких проблем нет, они смеются и перекрикиваются все так же, как на старте. Только Виктор держится в стороне, собранный и невозмутимый. Мне почему-то кажется, что он не хмурится только потому, что не хочет портить другим настроение.
Уже у школы, сдав лыжи в прокат, я замечаю его, стоящим в стороне. Виктор, привалившись спиной к дереву, трёт лоб. Подхожу, легко касаюсь плеча. Он вскидывает злой взгляд, который через миг сменяется затравленным.
— Ты как? — спрашиваю осторожно.
— Хуево, — коротко роняет Виктор. Криво усмехается. — Надо было самому термос брать. Или у тебя просить.
Рассматриваю его пристально, чувствуя, как часто колотиться сердце. Сколько он выпил того чаечка? Стакана три? Мало для взрослого мужчины.
А для того, кто пять лет в завязке?
Словно в подтверждение Виктор выпрямляется, опираясь рукой на дерево.
— Ничего, дойду, — усмехается криво. — Недалеко же.
— Я провожу, — говорю, и сам замираю, вслушиваясь в звучание этих слов.
Виктор качает было головой, но останавливается, смотрит мне за плечо.
— Ой, Вить, — вздыхает Света, останавливается рядом со мной, рассматривает его внимательно. — Давай мы всё-таки тебя проводим, а?
Чуть слышно вздыхаю, чувствуя облегчение. Виктор смотрит с сомнением, пока нас не окликает Костик:
— Светик, Шурка, вы едете?
Меня дёргает от сокращения — ну просил же! — а Света страдальчески морщится.
— Он что, за руль садится? — тихо уточняет Виктор, и она кивает.
Он стискивает зубы, явно давя все, что хочет сказать, а меня пробирает тихий ужас от понимания, что большая-то часть "чаечка" досталась не Виктору.
— Проводите, — коротко говорит тот.
Светка благодарно кивает и убегает втолковывали что-то Косте. Если прислушаться, можно разобрать: "...а что он, не дойдет?.. — Ты совсем дурак да?.."
Виктор тяжело следит за разговором, губы все ещё строго поджаты.
— Тебе ему врезать хочется? — улыбаюсь криво.
Кивает.
— В идеале руку сломать, чтобы за руль нечем было держаться, — говорит тихо и страшно. Вздыхает. — Но не поймет. Он же немного совсем, даже не пахнет.
Последнюю фразу произносит с неприкрытым сарказмом.
Я криво улыбаюсь. Света возвращается раскрасневшийся, обнимает нас обоих сразу.
— Ну, пойдёмте?
Всю дорогу рассказывает байки, тормошит нас, смеётся. В итоге и меня разводит на пару историй из второго студенчества. Виктор, упорно смотрящий строго перед собой, к концу дороги тоже начинает улыбаться, и от этого Света аж светится удовлетворением.
Она ведь специально пыталась спасти нам впечатление от похода, понимаю отчетливо.
Славная такая.
У ворот дома Виктор благодарно кивает, как-то неловко цепляясь за ручку ворот.
— Знаете, где остановка?..
Хмыкаю:
— Помню. Не переносили же?
Виктор медленно качает головой, глядя мне в глаза.
— Спасибо.
Света качает головой, коротко обнимает.
— Отдыхай.
Я беру ее за руку, и мы бредем прочь, толкаясь плечами, как школьники.
— Может на кофе зайдешь? — улыбается Света, когда мы останавливаемся у ее подъезда. — Согреешься.
Я поднимаю бровь.
— Только на кофе?
Она хохочет, кивает. Смотрит насмешливо.
— Джин-тоник тебе предлагать бесполезно же.
Улыбаюсь в ответ, чувствуя странное облегчение. Качаю головой.
— Я еще пошатаюсь.
Она щурится на солнце, выглядывающие из-за бока соседней хрущевки. Тоном строгой старшей сестры говорит:
— Только не допоздна! — и хихикает.
Обнимает, теплая, мягкая, щедрая. Ничего не просит в ответ на свою заботу.
Смотрю на закрывающуюся за ней дверь и думаю: интересно, а она чувствует себя одинокой?
Бреду к трамвайной остановке, прикуривая по дороге. От первой за день сигареты чуть ведёт, и в маленькой будочке-пекарне покупаю обсыпаную сахаром плюшку. Жую, дожидаясь трамвая.
Темнеет стремительно, и я всматриваюсь в сумерки, прижавшись лбом к оконному стеклу. Слышу краем уха пьяные оправдания с задней площадки и злой голос контролерши.
В чем-то этот город не изменился за прошедшие годы.
Чуть не проезжаю свою остановку, выскакиваю в последний момент. Оглядываюсь и понимаю, что наоборот, не доехал, четыре остановки. Здесь я обычно выходил, возвращаясь с работы пять лет назад. Топчусь на месте, поглядывая вслед уехавшему трамваю. Это номер ходит с длинными интервалами, а я порядком замёрз.
Думаю: "К черту", — и позволяю ногам нести меня по, казалось бы, забытому маршруту.
Виктор сидит на краю стола, прижимая ко лбу банку колы, явно уже давно вынутую из холодильника, и пристально смотрит в пустоту. Когда я закрываю дверь, переводит взгляд на меня, не дёрнув ни одним мускулом.
— Прикинь, я остановки перепутал, — улыбаюсь неловко, снимаю куртку. — Ты как?
— Вспоминаю, что такое похмелье, — вымученно усмехается Виктор. Морщится и задаёт риторический вопрос: — Кем надо быть, чтобы не заметить бальзам в чае?
Пожимаю плечами. Понятия не имею, насколько это сложно, зато точно помню, что с бодуна ребята хлестали не только аспирин, но и сладкий зелёный чай. Желательно с медом.
Так что просто иду ставить чайник.
Виктор внимательно наблюдает за мной, не меняя позы. Когда я завариваю чай, громко вздыхает.
— Скажи, ты дурак? — смотрит тяжело и печально. Я вопросительно вскидываю бровь, и он только качает головой. — Должен бы бояться сюда лезть, сегодня как минимум. Но нет же...
— А мне что-то угрожает? — хотел, чтобы прозвучало насмешливо, но выходит неубедительно.
Жалко.
Страх липкими щупальцами обхватывает плечи, присасывается между лопаток. Виктор криво, болезненно как-то улыбается. Отставляет колу, забирает у меня чашку, растерянно вертит его в ладонях.
— У тебя ведь хорошая жизнь сейчас, Саш, — говорит тускло. — Работа, приятели... Света вон. Возможность жить дальше. Так почему ты опять здесь?
Хмурюсь, скрещиваю руки на груди.
— Ты мне так не рад?
Виктор ставит чашку на стол, встаёт. Я отступаю на пол шага, держа дистанцию, и он смотрит исподлобья.
— Я, может рад, — говорит тяжело. — А ты?
Дёргаю плечами, отвожу глаза. Краем глаза вижу, как он щурится зло. Делает резкий шаг ко мне, и я отшатываюсь. К горлу подкатывает страх тошнотворной волной. Но Ястреб — в этот миг я не могу думать о нем иначе — останавливается, закрывает глаза и горько усмехается.
— Я не железный, Саш, — говорит тихо. — И не слепой. Я, конечно, тысячу раз заслужил, но мне больно каждый раз.
Вздыхает, смотрит мне в глаза.
— Ничего нельзя вернуть. Поправить.
Отворачивается. Помедлив, отходит к столу, слишком резко дёргает ключ банки, и тот остается в его пальцах. Ястреб тихо чертыхается, швыряет банку на диванчик.
— Уезжай, — говорит. — Сейчас. Не испытывай судьбу.
Я отрывисто хватаю воздух ртом — и поспешно выхожу во двор.
Руки трясутся.
Стоял, привалившись спиной к забору, курил, слепо глядя в небо, никак не мог решить, что мне делать.
Скрипит дверь, и я опускаю глаза на замершего на пороге Ястреба. Виктора.
— Дом выстудишь, — говорю словно из прошлой жизни.
— Ты куртку забыл.
Я смотрю на него мгновение, и начинаю смеяться.
Стоял, метался между "уехать" и "остаться", но сам же бросил куртку с бумажником и телефоном в доме. Словно заранее знал, что выберу.
Роняю сигарету в снег, закрываю лицо ладонью. Ястреб — Виктор, Виктор! — наконец закрывает дверь, подходит, и я вижу из-под пальцев, что вышел он в летних резиновых сланцах, и снег радостно забивается в них.
Некоторые привычки не меняются.
Или это я не изменился, и во всем ловлю призраки прошлого.
— Ты ошибаешься, — говорю, и голос не смеющийся, плачущий. — Нет у меня ничего. Никакого будущего.
Двадцать с хером лет, подающий надежды специалист... Ни амбиций, ни желаний, ничего. Просто тяну лямку, как с детства привык, и не знаю, куда приткнуться.
Шагаю вперёд, прячу лицо на плече того, кого все ещё в голове называю Ястребом, хотя вижу, прекрасно вижу, что он-то пережил, перерос это.
На плечи мягко ложится куртка.
— Саш, ты же замёрз совсем.
Да. И жмусь к теплу. Как выброшенный на улицу кот к первым же ласковым рукам.
— Мурка, — говорю тихо, и срываюсь не то в смех, не то в плач.
Это я не изменился. Это я не могу его отпустить.
Виктор обнимает меня осторожно, его дыхание щекочет макушку, и хочется попросить — не отпускай. Не прогоняй. Не ты, не сейчас.
— Тебе есть, к кому поехать?..
Я вцепляюсь в его рубашку, мог бы — когти выпустил.
— Саш, подумай. Пожалуйста, — он прижимается губами к макушке. — Я не хочу тебя отпускать. Но мы оба будем жалеть, если ты не уедешь. А одному тебе сейчас нельзя.
От слез пережимает горло, но я заставляю себя встать ровнее, достаточно для того, чтобы неловко запихнуть руки в рукава. Виктор выпускает меня сразу, но не отходит. Смотрит в сторону, губы поджаты, не могу понять, строго или горько.
Достаю телефон, слепо смотрю на экран. Коллег-приятелей видеть не хочется. У Рената семья, дочку укладывают сейчас, наверное.
Медлю и набираю Светку.
— И снова привет, — говорю хрипло, усмехаюсь. — Ты меня на кофе приглашала. Ещё в силе?
Сложные разговоры— Да еб твою мать, Саш, — Ренат говорит это даже не зло, скорее устало. Обреченно даже.
Я наваливаюсь грудью на перила балкона, задумчиво смотрю вниз. Затягиваюсь. Квартира у Рената хорошая, не в хрущевке, шестой этаж.
За окном, в комнате, на большом телевизоре о чем-то разговаривают Смешарики.
— ...Очень трудно жить, думая о каждой ошибке, которую ты совершил. Поэтому всё плохое забываешь, а помнишь только хорошее — очень удобно, но от себя не уйдёшь...
— Это точно до детей снимали? — спрашиваю, затягиваюсь.
Выдыхаю дым тонкой струйкой.
— Да хрен знает. Но я часто вместе с Маришей их смотрю. Только ты тему не переводи.
— А что мне ещё говорить? — морщусь. — Не знаю я, что мне делать, не знаю! Я всю жизнь болтаюсь, как дерьмо в проруби. Ничего не хочу.
Ренат хмурится, вглядываясь в меня, и я думаю: если ещё и он начнет расспрашивает про хобби и любимые вещи, ударю же.
Света и так всю душу вынула.
Всю ночь тогда со мной сидела. Встретила на пороге, в пушистой пижаме с корги, встревоженная. Схватила за руку и утащила на кухню — "я буду делать кофе, а ты рассказывай". Честно сказал тогда, что не знаю, о чем. Она вздохнула, бросила джезву и села напротив, облокотившись на стол.
— С начала? — предложила.
Я заржал, спрятал лицо в ладонях.
— Если с начала, это будет блядский байопик.
— А мы торопимся?
Она мягко погладила меня по плечу. Давить не стала, снова занялась кофе. Я молчал до того, как она не поставила передо мной чашечку с кофе.
— Вот. Черный как твоя жизнь, — пошутила сдавленно.
— Неа. Если как моя жизнь, должен быть серый.
Я отпил, не чувствуя вкуса, и слепо глядя в стол.
— Не знаю, зачем приехал, — признался. — Только суету навел. Успокоился бы дома...
— То есть лежал и смотрел бы в потолок? — хмыкнула Света. — Саш, друзья нужны для того, чтобы поддерживать вот в таких ситуациях...
Я закусил губу и беззвучно засмеялся. Торопливо стер с глаз выступившие слезы. Зажмурился, сжал виски. Света потянулась, накрыла мою ладонь своей.
— Расскажи. Легче станет.
Помотал головой. Губы непослушно кривились не то в улыбку, не то в хнычущую гримасу.
— Не могу. Нет.
— Кому другому я предложила бы выпить для храбрости, — Света горько улыбнулась. — Но, если хочешь, можешь покурить.
— Ты дым не переносишь.
— Я его не люблю. Но переношу. Не думай обо мне сейчас, хорошо? Я о себе позабочусь прекрасно, а вот с тобой что...
— Я просто понятия не имею, как мне, блядь, жить. И нахера.
— Ну, со вторым вроде просто, — протянула она задумчиво. — Ради того, что любишь. Нет?
Я зажмурился. Встал. Сходил в прихожую за курткой. Света подорвалась за мной, но я и не думал уходить, только достал сигареты.
— Где у тебя балкон?
Света смотрела на меня несколько секунд, потом мягко взяла за руку.
— Тапочки только надень.
Куря одну за одной, рассказываю — о запойном отце, о том, как выбрал колледж тычком в небо, а потом так же — универ и работы. О том, не знаю, чего хочу. Что нет ничего, что я бы любил.
"Так не бывает", — сказала она, хмурясь. Перечисляла, предлагала, заглядывала в лицо, обнимала и гладила по голове, когда меня сорвало на слезы, на безобразные совершенно рыдания.
Она была такой теплой, принимающей, полной желания помочь, и что-то во мне сломалось, будто лопнул хрустальный шар, в котором я замер все лишнее, болезненное, страшное. Мне словно тошнило словами, я не мог заткнуться, даже когда начало колотить. Света не останавливала, только обнимала крепче и, казалось, плакала тоже.
Когда я всё-таки остановился, чувствуя себя растоптанных и грязным, будто та ночь была только вчера, вот только сейчас, на ее лице не было брезгливости, которой я так боялся. Только сочувствие и глухая тоска.
— Знаешь, я от подружек всегда боялась что-то такое услышать, — говорит тихо. — Не хотела знать, что так бывает. Ну, не в страшных историях, а вот так, рядом, в жизни. Ужас же.
Ткнулась лбом в висок, обнимая.
— А ты с этим живешь. Ты молодец, знаешь? У тебя хорошо выходит.
— Нихуя у меня не выходит, — скривился, но не оттолкнул.
Она тяжело вздохнула. Молчала долго, прежде чем спросить:
— Ястреб твой... Это же Витька?
Я вздрогнул, мотнул головой отчаянно:
— Нет!
Света отстранилась, посмотрела в лицо с отчетливым выражением "ну и какого хрена?". Я закусил губу.
— Уже нет, — поправился с усилием. — Свет, правда, не надо...
— Что не надо? — горько спросила она. — Считать его мудаком?
Я отстранился, зло растер лицо ладонями.
— Зря я рассказал.
— Саш...
— Ты его не видела. Не знаешь. Такой славы он не заслуживает, а я...
— Саша, блядь! — мат от нее я услышал первый раз в жизни, и замер от неожиданности. — А давай ты не о нем думать будешь, а о себе!
— А думаешь мне хорошо будет, если!..
— Если что? — Света поджала губы. — Ты серьезно думаешь, я болтать стану?
Мы сидели на полу балкона, через открытое окно задувал ветер, бросал на нас снежинки. Я уперся затылком в стену, устало глядя на стену.
— Ты меня битый час спрашивала, что я люблю, — сказал бесцветно. — Так вот его я любил. До сих пор, наверное...
Она зажмурилась, закусила губу, словно расплакаться была готова. Покачала головой.
— Так нельзя, Саш. Нельзя, чтобы весь мир на одном человеке был завязан. Тем более на таком...
— Каком? Свет, ты его сколько, три года знаешь? До сегодняшней ночи он тебе нравился, скажешь нет? Не вычеркивай все хорошее, что он делает.
— А ты перестань вычеркивать плохое. Потому что оно тоже есть. Было.
Ренат молча забирает у меня из пальцев прогоревшую сигарету. Так же молча вкладывает другую, уже раскуренную. Затягиваюсь автоматически.
— Иные так пьют, как ты куришь, — вздыхает Ренат.
— Должна же быть в моей жизни пагубная зависимость, — шучу неловко.
Но Ренат неожиданно серьезно отвечает:
— Давай ты обойдешься одной, а?
Я замираю, глядя на него, потом роняю голову. Тихо невесело смеюсь — и тушу едва начатую сигарету в пепельнице.
— Еб твою мать, Саш, — с чувством повторяет Ренат.
ВикторКогда Света Липченко останавливается у курилки, все понимаю, даже еще в глаза не заглядывая. Киваю Марку, желаю удачной смены, тушу сигарету. Подхожу к ней первый, еще до того, как соберется с духом и окликнет.
— Поговорить, да? — чуть улыбаюсь уголками губ.
Хотя улыбаться хочется меньше всего.
Она поджимает губы, поправляет шарф. Кивает в сторону проходной.
— Проводишь?
— Конечно.
Выйдя с территории, не сговариваясь проходим мимо остановки, поворачиваем в сторону центра.
— Ты, наверно, не рад... — начинает она так, словно готовиться в прорубь прыгнуть.
Перебиваю зарождающуюся речь:
— Рад, — и, в ответ на ее удивленный взгляд, поясняю: — Значит, Сашка с тобой поговорил. Нормально, в смысле. Искренне. Спасибо, что выслушала его.
Она открывает рот, закрывает. Поскальзывается на скользком участке, и мне приходиться ловить ее за плечи, помогать выпрямиться.
— А знаешь, он переезжался, что все выболтал, — говорит Света. — Что я стану плохо к тебе относится.
Господи боже. Не выдерживаю, закрываю лицо рукой, медленно выдыхаю. Слов у меня нет, никаких, совсем. Просто страшно от того, насколько он переломанный. От того, насколько сильно я сам его сломал.
Хочется, до безумия хочется развернуться, встретить его на проходной, обнять, извиниться опять, даже зная, насколько это бессмысленно. Исправить все, не отпускать никогда.
Света смотрит на меня с холодным интересом, и это отрезвляет.
Вопросительно поднимаю бровь.
— Тебя это не волнует? Чужое отношение?
— Я его заслужил, — отвечаю спокойно. — А оправдываться мне просто нечем.
Она щуриться сердито.
— Ну ты и...
— Мудак? — подсказываю. — Да. Ты чего хочешь? Чтобы я посыпал голову пеплом и демонстрировал всему свету свое раскаяние? Я так не умею. Все, что мне доступно — не делать хуйни. И вот например отослать его у тебе в нужный момент.
— А не приглашать его ты не додумался? — спрашивает холодно.
— Блядь, — говорю, отворачиваюсь, глубоко вздыхаю.
Еще немного — и я пошлю ее нахер, проебав любую возможность внятного диалога. Но от таких претензий начинает трясти.
— Знаешь, я как-то не привык запирать замки, когда я дома, — говорю как можно спокойней, хотя в груди клокочет. — И запираться от Сашки мне в голову не приходило.
— Хочешь сказать, он сам...
— Хочу.
Достаю сигареты. Зажигалкой приходиться чиркнуть раз пять, прежде чем получается прикурить. Света смотрит с удивлением, и от этого хочется ржать. Надо понимать, в ее представлении я Сашку коварно заманиваю в дом, чтобы потом... Что? Отослать в такси? Очень дальновидно, очень по-маньячному.
— Не я звал его на Новый год. И на лыжню. И провожать бухого меня, — говорю резко и зло.
— Ты меня сейчас взялся обвинять? — возмущается Света.
Да ебанный ж ты нахуй.
— Нет. Пытаюсь донести, что не стремлюсь мелькать в его поле зрения. Уволиться и сбежать в другой город, прости, не могу. Не хочу. Но Сашка дорог мне достаточно, чтобы я не лез в его жизнь, ни со своим раскаянием, ни с... — спотыкаюсь и замолкаю. Тру веки и пытаюсь выровнять дыхание.
Давно меня так не разбирало злостью. Но слишком больно, и как бы это не было заслужено, очень хочется ударить в ответ. Света заслужила меньше всего, хорошая храбрая девочка. Именно такая, какой Сашка заслуживает.
...а, вот почему еще я бешусь.
Тихо смеюсь, качаю головой.
— Если сможешь убедить его жить дальше и выкинуть меня из головы, я буду счастлив, — говорю, коротко киваю и разворачиваюсь в противоположном направлении.
Говорить что-то еще сил моих нет.
...потому что есть пределы моей выдержке, и солгать еще раз я просто не смогу.
Сожаления— Ну почтииии, — Света обреченно смотрела на подскочивший уровень хаоса. — Так, ребят, как вы думаете, в теории мы можем забить Йогсатота?
— Без вариантов, — Костик покачал головой. — Давайте успевать.
Я сидел на диване, скрестив ноги по-турецки, задумчиво смотрел сверху вниз на разложенную на полу настолку — иначе шесть человек за ней не поместились бы. С такого ракурса общая диспозиция была видна лучше всего.
— Лучше бы в Манчкин играли, — Ира уронила голову на скрещенные руки. — Я уже запуталась в правилах!
— Нужно учится новому! Для мозга полезно, — хохотнул Костик. Ткнул в меня пальцем. — Что скажешь, стратег?
— Я вам уже накомандовал.
— Ну знаешь, мы ещё хорошо идём, — улыбается Света. — По сравнению с прошлым попытками.
— Эй, нас меньше было! — возмутился Костик.
— Ну так и баланс другой был.
Ренат бросал на них насмешливые взгляды, листая брошюру с правилами.
— Короче, — вздохнул я, — пробуем так...
И в этот момент у Костика зазвонил телефон. Он страдальчески протянул: "Гребанные спамеры..." — но потом замер, прислушался.
— Так, нет, это кто-то знакомый.
Посмотрел на часы, однозначно показывающие негуманные три ночи, и подорвался с места. Глянул на экран мобильника, присвистнул, жамкнул по экрану.
У него был достаточно громкий динамик, а мы сидели молча, поэтому голос Виктора я расслышал.
— Костик, мне, похоже, нужна помощь.
В трубке закашлялись, что-то сказали тише.
Костя побледнел, повернулся к нам.
— У Витьки пожар, — сказал потрясенно.
Мир передо мной поплыл.
— Саш, ну что ты там сделаешь? — мрачно спросил Ренат. Они со Светой выскочили за нами с Костиком, и чуть ли за руки меня не схватили.
Захотелось на них наорать, просто и грубо матом, потому что доводов у меня не было, кроме одного, который они не примут.
Не могу иначе.
— Я поеду, — сказал спокойно после глубокого вдоха.
Света обреченно закрыла глаза, признавая бесполезность спора. Ренат смотрел сердито, подбоченившись и сурово поджав губы.
— Хорошо, — сказал резко. — Отлично просто. Хрен с тобой.
Я отвернулся. Машина как раз подъезжала, и Костик, обернувшись, махал рукой. Я решительно плюхнулся на заднее сидение, закрыл глаза.
— Двигайся, блин, — раздался над ухом командный голос Рената.
Вздрогнув, я сначала выполнил требование, потом возмутился:
— Эй, ты куда?
Ренат захлопнул дверь.
— То есть тебе можно а мне нет?
— Вы чего ругаетесь? — Костик обернулся с переднего сидения, удивлённо посмотрел попеременно на нас обоих.
— Да так, — мрачно отозвался Ренат. — Прошлое вспомнили.
Я отвернулся к окну и прижался лбом к стеклу, глядя через тонировку на редкие пятна фонарей.
— Проводка, — Виктор взмахнул рукой. — Пробки я вырубил, но залить уже не успевал.
Рассмеялся кашляюще.
— Надо было сразу менять, хоть под кредит. Но нет, обойдется же...
— Деньги, документы? — по деловому осведомился Костик.
Виктор улыбнулся, кивнул.
— Хорошая привычка таскать все важное в барсетке. И ноут успел схватить, быстрее чем подумал.
Я смотрел на его босые ноги во все тех же летних сланцах, в которые набились ледяные комки подтаявшего весеннего снега. Думал: как ему удается не дрожать?
Вздохнул Ренат, стащил свою куртку, бросил на плечи Виктору. На его возмущение отрезал:
— Я толстовке. А ты если будешь так сидеть, можешь слечь на месяц.
— Ты бы вообще поехал в тепло, — предложил Костик неуверенно. — Я тут прослежу, если что. Не обязательно же собственнику?
— Не знаю, — Виктор натянул куртку, запахнулся и блаженно закрыл глаза.
— Я узнаю! — и Костик умчался прежде, чем мы успели что-то сказать.
Виктор посмотрел ему вслед с улыбкой.
"Он же едва держится", — подумал я. Не физически, морально. Держит это лицо, потому что иначе сорвется.
— А скорая где? — недовольно спросил Ренат.
— Я отказался от госпитализации, — Виктор пожал плечами. — Ожогов нет, дымом сильно надышаться не успел.
— Дебил. Отравление угарным газом...
— Я знаю, — твердо сказал он. — Я вполне способен проконтролировать свое состояние.
— Да ты блин в шоке наконтролируешь!..
— Ренат, отстань от него, — негромко попросил я, и друг осекся, посмотрел на меня непонимающе.
А Виктор смотрел на дом. Дыма уже не было, и, казалось, огонь потушили, но пожарные ещё заливали все водой.
— Чтобы в стенах не осталось. Тлеть может, — ровно сказал Виктор, верно прочитав мое растерянное лицо. Хмыкнул: — До лета, наверное, не просохнет теперь.
— Май сухой обещали, — пробормотал Ренат неловко.
Теперь на дом смотрели все втроем. Наверное, думали примерно об одном и том же. Ренат кашлянул, сказал неуверенно:
— Может, получится отстроить...
— Там фотографии, — тихо сказал Виктор. — Родителей, бабушки. Так и не собрался оцифровать. И библиотека, дед ещё выписывал...
Голос его осекся. Он глубоко вздохнул, закрыл глаза.
Вернулся Костик, наигранно бодро отрапортовал:
— Договорился! Паспорт давай и вали.
— Куда? — хохотнул Виктор. — На мне, конечно, половина папиной квартиры, но вторая на тётке, а у нее дети...
— Тогда ко мне! — нахмурился Костик.
— Ты Ирку спросил?
— Она поймет! — запальчиво возразил Костик. — Или ты на пепелище ночевать собрался?
— Ко мне, — я улыбнулся Костику. — У меня вторая комната есть. И одеждой поделюсь, хоть на первое время.
За спиной отчётливо вздохнул Ренат. Но сказал вовсе не то, чего я опасался:
— Как пожарные закончат, посмотрим, что можно забрать. Самое ценное, как минимум, чтобы не залез кто.
— Соседей можно попросить присмотреть, — слабо улыбнулся Виктор. — Они славные, не откажут.
Но смотрел только на меня, с какой-то глухой обреченностью.
— Такси заказывай, — раздраженно сказал мне Ренат. С чувством добавил: — Дурак.
Костик недоуменно обвел нас взглядом, а я улыбнулся Ренату:
— Старый долг отдаю.
Тот резко взмахнул рукой, явно выражая посыл "хер с тобой" и пошел к дому. Костик, забрав у Виктора паспорт, в растерянности побрел следом. Толкнул Рената локтем в бок, спросил что-то, но тот снова взмахнул рукой, и кажется уже вслух сказал: "Да нахер их!.."
Я хмыкнул и полез в приложение.
— Не нужно было, — тихо сказал Виктор.
— Ой, заткнись, — хмыкнул я. — Сам подробно описал, что тебе больше некуда.
— Хостел бы нашел...
— В четыре ночи? В тапках? Дурить прекрати.
Виктор качнул головой, плотнее запахнулся в куртку. Посмотрел на нее.
— Блин, Ренату отдать...
— В такси сядешь, и я сбегаю с ней. Прекрати суетится, и дай друзьям о тебе позаботиться, а?
Я проследил, что машина нашлась, поднял глаза — и увидел в край потерянное и недоверчивое одновременно лицо Виктора.
Вздохнул.
— Тебе бы сейчас напиться и вырубиться, — сказал и сам же себе удивился.
Виктор вскинул брови, каркающе рассмеялся.
— Нет. Точно нет. Особенно сейчас.
Машинка издевательски медленно ползла по белой карте.
Вошел, с силой хлопнул по выключателю, снял ботинки на середине прихожей. Бросил через плечо:
— Тапки серые надень. На диване должен плед валяться.
И пошел на кухню.
— Я тебе изгваздаю все, — донёсся вслед голос Виктора.
— Блядь, Вить, я что, не постираю потом?!
Загрохотал тазами, оставленными хозяйкой под раковиной. Выудил самый маленький, наполнил теплой водой. Щелкнул чайником и пошел в гостиную.
Виктор при моем появлении удивлённо поднял брови, хотел что-то сказать, но я успел быстрее. Плюхнул таз на столик перед диваном, скомандовал:
— Сюда руки. Сейчас носки принесу.
Носками, впрочем, не ограничился, зарылся в шкаф, перебирая футболки и толстовки. Если джинсы еще имели шансы сесть на Викторову задницу, то рубашки нахрен прорвутся в плечах. Но с джинсами тоже лучше не проверять.
В итоге положил на подлокотник дивана старый, растянутый слегка спортивный костюм, футболку, две пары носков, плавки и полотенце.
— Носки сразу, остальное после душа наденешь.
— Давай я туда сразу.
— Нельзя. Пока так отогревайся.
На кухне как раз закипел чайник. Достал заварочный и огромную, пивную на самом деле, кружку. Одна из университетских подружек пыталась научить меня заваривать чай по всем правилам, и непременно хороший китайский. Но я даже правило "ложка на чашку, две на чайник" не соблюдал, бахал по привычке заварки почти на треть, заливал крутым кипятком, а получившийся черный чефир разбавлял в чашке теплой водой. Из вазочки на столе выгреб хрен знает сколько лежавшие там конфеты.
У нас в школе обжшник был хороший, подобно объяснял не только как надевать противогаз и разбирать Калашников, но и повседневные какие-то штуки. Вот например как бороться с переохлаждением.
Один раз уже пригодилось, когда бухой в стельку отец приехал с зимней рыбалки чуть ли не синим — в буквальном смысле.
Когда вернулся, Виктор уже самовольно достал руки из тазика: сидел, запрокинув голову на спинку дивана, спрятав лицо в сгибе локтя. Я поставил чай на столик и высыпал рядом конфеты.
— Это нужно выпить и съесть, — сказал уже не таким командным тоном.
Виктор безучастно кивнул, и я сел на противоположный край дивана.
— Саш, прости, но ты можешь оставить меня одного? — негромко попросил Виктор. — Ненадолго.
Я смотрел в потолок, пытаясь сформулировать ответ правильно.
— Мне очень не нравится эта мысль. Вить, честное слово, ты можешь плакать или орать при мне. Это не стыдно.
— Саш, — страдальчески протянул он.
— Что? — я помедлил, придвинулся ближе, так, чтобы дотянуться и сжать его плечо.
— Ну вот нахера ты... — он отрывисто вздохнул, всхлипнул почти, уронил голову на бок, прижимаясь щекой к моей руке.
Из него словно достали стержень, на котором он держался там, у своего сгоревшего дома. Дома, который значил для него так много.
Для меня тоже.
— Мне жаль, — сказал неловко, зажмурившись. К горлу комок подкатил. Я не знал, как передать свои чувства, нахлынувшие в тот момент, когда Костик сказал о пожаре, и до сих пор истерично стучащие в груди.
Это было первое место, которое мог назвать домом по-настоящему.
— Не надо, — хрипло сказал Виктор.
Я смешался опустил голову. Никогда не умел утешать, и понимать, когда это уместно — особенно. Но Виктор продолжил, и совсем не так, как я ожидал.
— Пожалуйста, не сожалей об этом месте. Если ты приехал, потому что считал этот дом важным для себя... Не надо.
— Как он может... Мог быть неважным?..
— Это прошлое, — твердо сказал Виктор. — О нем стоить помнить. Но жить в нем нельзя.
Я нахмурился.
— А если я приехал из-за тебя? Ты тоже — мое прошлое?
— Ты же уже сам это понял.
Мотаю головой, на миг прижимая пальцы к вискам, закусываю губу.
— Ты же видишь, что нет, — говорю тихо.
Осторожно высвобождаю ладонь из-под его щеки, зарываюсь пальцами в черные волосы, поглаживая. Виктор так и застывает, со склоненной головой, словно не реагируя на прикосновения. Это придает храбрости, придвинуться еще ближе.
Сейчас совсем не получается его боятся, такого, надломленного, опустошенного горем, которое он словно пытается запеть внутри, отрешиться, не давать ему власти. Будто оно не подтачивает изнутри, будто не болит.
Спорить со мной у него даже сил не остаётся, даже когда я обнимаю его, уткнувшись носом в висок.
Подбираю слова, мучительно, словно себя наизнанку выворачиваю: о том, что мне тоже жаль, о том, как много для меня значило то, что он выпустил меня тогда к себе, о тех воспоминаниях, что хранили ныне обгоревшие и залитые водой стены, и что светлого было больше, чем страшного, больше, чем во всей моей жизни.
Говорю — и невольно жмусь к нему.
— Если забуду это, что вообще у меня останется?..
Понимаю, что лицо уже мокрое, словно не Виктор тут дом потерял, а я сам, и это мое горе, моя личная катастрофа, невосполнимая потеря.
Скрипящие под ногой половицы, тугая дверь, дурацкая советская стенка с пыльным хрусталем, пластиковая ёлка и "винтажные игрушки".
— Если бы ты тоже исчез, — жмурюсь, не в силах произнести слово "умер", — с ума сошел бы...
— Меня не было в твоей жизни пять лет, — хрипло, словно со сна, говорит Виктор, впервые за все это время открыв рот. — И хорошо, если не было бы дальше...
Вцепляюсь в его плечи. В какой момент меня начала колотить дрожь, не заметил.
...всегда был. Смутным сожалением, птичьей тенью над универским двором, вечным сравнением всех окружающих с одним единственным человеком, которое никто так и не выиграл, страшными снами, стрекотом велосипедных спиц, запахом коньяка.
Горько-сладкой, мучительной памятью, злостью и обидой.
— ...я любил тебя, — говорю то, что тогда, годы назад, так и не произнес, не признал.
Чувствую, как сжимает рубашку на моей спине его ладонь, и выгибаюсь, отстраняясь, но не вырываясь — и смотрю на него.
Голова склонена так низко, что волосы закрывают лицо, и не разобрать, что на нем написано.
— Витька, — на ум приходить только эта, непривычная, мягкая форма его имени.
Он не откликается, только натяжение рубашки становится сильнее.
— Витька, — зову снова, катаю на языке, пробуя имя на вкус. Мягче тяну: — Витя.
Так тихо, словно он не дышит, только грудь ходит тяжело. Медленно поднимаю руку, отвожу волосы с его лица — и замираю, как мышь в когтях.
Губы Виктора сжаты так, что кажутся белым шрамом на смуглой коже, желваки играют, а взгляд злой и до того острый, что меня им побивает, как вертелом.
— Ты что это, — говорит опасно мягко. — Решил меня утешить? Или компенсировать потерю?
Вот теперь я отшатываюсь — и нелепо падаю на пол, потому что твердая рука, только что почти лежавшая на моей пояснице, исчезает.
Инстинктивно выставляю назад правую руку, и локоть простреливает болью, и я охаю. Так на заднице и отползаю на шаг от дивана.
Виктор смотрит на меня сверху вниз, и на миг чудится на его лице недоброе обещание.
Потом тазик летит со стола, выплескивая воду на диван и ковер, и жалобно трещит, встретившись с полом.
— Сколько еще ты будешь меня проверять? — в голосе Виктора не рычание — злой птичий клекот. — Пока я не сорвусь? Этого хочешь?
В стену, едва не попадая в телевизор, летит диванная подушка. Я сжимаюсь на полу едва ли не в клубочек, и кажется — сейчас что-то прилетит в меня.
Отец тоже всегда начинал с вещей.
Ястреб звучно выдыхает, смотрит на меня, и лицо кривится — и эта гримаса кажется мне ужасно знакомой.
Из того утра пришедшей.
Он встаёт пошатываясь, боком, вдоль дивана, отходит.
Сгребает приготовленные вещи.
— Я в душ, — чеканит. — Иди спать. Дверь запри, спокойнее будет.
И той же неровной походкой выходит.
Вернувшись, замирает на пороге гостиной.
— Блядь, Саш, — говорит сердито. — Почему нельзя было меня послушаться, а?
Я сижу с ногами в кресле, с кружкой горячего кофе в руках, и смотрю на него исподлобья.
— Моя квартира, могу делать что хочу.
— Назло маме отморожу уши, — едко говорит Виктор.
Мокрые волосы липнут ко лбу и щекам, кажется, с них все еще течет вода, но полотенце жгутом лежит на шее. Глаза покраснели, заметно припухли.
— Я боялся, что ты там утопишься, а мне потом с полицией объясняться, — огрызаюсь в ответ.
Делаю глоток из кружки. Виктор принюхивается, морщится.
— Решил устроить ночное бдение?
— Сегодня пятница, могу себе позволить.
Виктор закрывает глаза.
— Ну и нахера, — вздыхает, — нужно было переть меня к себе, чтобы потом над собой измываться?
Отвожу глаза.
— Мне казалось, так правильнее.
— Больше не кажется? — горько уточняет Виктор.
Мотаю головой.
— Вовсе нет. Я постельное в спальне перестелил, иди отдыхать.
Он медлит добрую минут, даже не глядя на меня — изучает мокрые пятна на ковре, которые я кое-как затер. Неуверенно проходит сквозь гостиную, останавливается, взявшись за ручку двери. Вздыхает снова, ещё ниже — хотя куда бы? — наклоняет голову.
— Я тоже тебя любил, — говорит спокойно, но ощущение такое, словно мне в солнечное сплетение прилетело. А потом ещё раз, потому что он не останавливается: — И люблю. Поэтому, пожалуйста, достань голову из задницы и заметь наконец, что в твоей жизни давно уже не тот пиздец, который толкал тебя ко мне.
И закрывает за собой дверь с хлопком, не давая времени даже обдумать.
...Остаток ночи я лежу на диване, на боку, подтянув ноги к груди, и прислушиваясь к тому, как за стеной едва слышно подвывает от боли раненный зверь.
Павел Сергеевич появляется на моем пороге в полдень. Я только полчаса как разлепил глаза, а из спальни еще не доносилось ни звука.
Улыбнулся мне взмахнул руками, в каждой из которых было зажато по пакету.
— Александр, вы хоть немного спали? — говорит с начальственной укоризной в голосе и качает головой. — Не знай я вас с Витей, решил бы, что вы всю ночь пили. Ну, не стой, иди на кухню, жена вам на завтрак пирожков передала, и запеканку. Горячие еще должны быть.
Забираю протянутый мне пакет, смотрю на второй вопросительно.
— А это для Вити одежда, — улыбается Павел Сергеевич. — Заехал к сыну, ограбил немного, размер тот же. На первое время сойдёт.
На наши голоса выглядывает в прихожую Виктор, по-совиному хлопая опухшим глазами. Павел Сергеевич только вздыхает, улыбается горько, но тут же, без приветствий, говорит:
— Я с утреца взял ребят из твоего цеха, перетаскали, что уцелело, пока ко мне в гараж. Я там обогреватель поставил, хоть немножко просушим. Да не стой, завтракать иди. Сашенька, у тебя кофе есть?
У Виктора чуть заметно дрожат губы, но он, лишь на миг закрыв глаза, встряхивается, и ровно, лишь едва хрипло, говорит:
— Спасибо.
А я отворачиваюсь и иду в кухню, искать большую джезву.
Прошлое, прошлоеГадкие, липкие сны приходят всегда незадолго до пробуждения, и, открывая глаза под трель будильника, я каждый раз несколько мгновений смотрю в потолок, вспоминая, кто я и где.
Гадкие, липкие, омерзительно сладкие и желанные сны, после которых меня тошнит от себя самого.
В последнее время — особенно.
Соскребая себя с постели и слушая, как на кухне тихо позвякивает посуда — Татьяна Валентиновна готовит завтрак, — я с лёгкой тоской вспоминаю ее тезку.
У Танюшки был нос кнопочкой, весь в веснушках, слишком широкий рот и глубокие карие глаза. И вся она была округлая, мягкая, но совершенно неподатливая. "С характером", — говорил Денис, посмеиваясь.
Таня была совсем не мой типаж, но когда тебя сметает с ног веселый ветер и тащит за собой в какую-то другую, беспокойную жизнь, поди посопротивляйся.
Сначала — вопрос, умею ли я водить, и безумная ночная поездка на одолженном у ее отца древнющем узике в столицу соседней области, на концерт невесть как туда добравшейся туда рок-группы. На обратном пути пришлось остановится в деревне посередь нигде, и, пока местный умелец менял ремень передач на старые женские колготки, Таня утащила меня собирать грибы в ближайшую лесополосу. Насобирали мешок, и, уже у меня дома, ещё ночь сидели и перебирали их, отделяя червивые от целых и поганки от опят.
Потом — поездка на старые карьеры, превратившиеся в озера, праздновать Ивана Купалу. Аргумент был железный: "ну должен же там быть кто-то трезвый, способный держаться за руль". Денис тогда возмущался, что "держаться за руль" он способен и пьяным, но Танюшка звонко отбрила: "Да уж тебе придется, чтобы педали не мордой нажимать". Дорогой одноклассник оскорбился, но на карьеры всё-таки поехал.
Когда все накупавшись, надурачильсь и напились, Таня утащила меня искать цветок папоротника.
Не нашли. Зато выяснили, что в начале июля ночи могут быть достаточно прохладными, и трахаться на влажной траве не очень удобно.
Поэтому на следующий день, развезя приятелей по домам, мы просто завались к ней с пакетом сока и одной вяленой воблой с целью проверить, насколько ее старый диван превосходит лесную поляну.
...к себе я ее никогда не приглашал
Не мог. В тот, первый год одиночества, все там казалось отравленным сожалением и виной.
Когда Таня узнала, почему я не приглашаю ее в гости — в общих, конечно, чертах, мол, жил с друзьями, а потом все перепугались — заявилась утром воскресенья и объявила, что пришла воевать с духами прошлого. И спросила, где лежит топор.
...от несчастного дивана, стоявшего на летней кухне, остались лишь скорбные обломки. Пока я махал топором, Таня чуть ли не прыгала вокруг с подбадривающими воплями.
Из деревянной основы мы сложи костер, а обивку и поролон в больших черных мешках тащили на мусорку за четыре квартала, в ночи, и Таня шутила, что мы избавляемся от трупов. Голос она не снижала, и какая-то возвращавшаяся домой потемну женщина шарахнулась от нас, как от маньяков.
А в следующем июле она сказала, что подала документы на второе высшее, поцеловала в щеку и напутствовала: "Если соскучишься — просто сделай что-нибудь безумное, как мы любим".
Конечно, не исчезла из моей жизни, до сих пор пишет, перекати-полем катаясь по стране.
Конечно, я скучал, но что-то совсем безумное делать у меня не получалось. Зато, поняв, что встречать Новый год без нее, в одиночку, мне невыносимо, просто позвал нескольких ребят с завода праздновать у меня. И предложил — приводите кого хотите.
Набился полный дом. Мне понравилось.
Тане, которой я отправил фотографии, тоже.
Пока она была рядом, сны не приходили, их вытесняло кипящее вокруг живое безумие.
Потом — стали навещать, оставляя в теле ватную слабость и портя настроение. Но я выбрасывал их из головы, а вместе с каждым из них — какую-нибудь вещь из дома. Из прошлого.
...когда я увидел Сашу в тусклом коридоре, ведущем от цехов к инженерным офисам, хуже не стало. В доме как раз меняли полы, а потом нужно было перекладывать фартук на кухне.
Проводкой надо было сначала заняться, но кто бы, блядь, знал...
Эта зима стала невыносимой.
Чем ближе оказывается Сашка, тем сильнее меня кроет. И можно сто раз повторить себе "прошлое — прошлому", но невозможно отбросить то, что приходит к тебе по ночам, словно случается снова и снова.
— Тебе бы отдохнуть, — вздохнул Павел Сергеевич, наблюдая, как я вяло терзаю яичницу вилкой.
— Уехать бы куда-нибудь, — сказал я, словно бы и не думая. Просто выдал засевшее в груди с нового года желание. — На месяц.
— Хорошая мысль, — тепло улыбнулась Татьяна Валентиновна, — обстановку сменить, голову проветрить.
— Кто меня отпустит, — усмехнулся я, и, заметив, как прищурился Павел Сергеевич, торопливо добавил: — Да и на что? Все, что откладывал, придется на отстройку дома пустить.
Новый проще было бы купить. Танюша так бы и сказала, заодно предложив сменить и город. Но я так всё-таки не мог.
Павел Сергеевич отмахнулся, так, словно я глупости какие-то говорил. Переглянулся с Татьяной Валентиновной.
— У нашего племянника есть домик в горах, — сказал. — Туристов туда не пустишь, особенно зимой: печь-голандка и туалет на улице, да и деревня на отшибе, час с большой дороги тащиться. Но тебя-то это не испугает?
Он был прав, не испугало.
— А отпуск мы с твоим начальником тебе у кадровиков выбьем, будь спокоен.
Святой Валентин и нерпа— У меня один вопрос, — протянул Костик, разглядывая арку из бело-розовых шаров у входа в косметический магазинчик.
Я оторвал взгляд от стенда с часами, которые рассматривал просто от нечего делать, посмотрел на него вопросительно.
— Когда ты уже пригласишь Светку на свидание?
Я удивленно посмотрел на указывающий мне в грудь палец Костика, но раньше, чем смог ответить, его толкнула плечом Иринка. Схватила под локоток и улыбнулась:
— Мы пойдем место на фудкорте займем.
Я перевел взгляд на Свету. Та стояла, спрятав лицо в ладони, и расшифровать его выражение мне не удалось. В ТЦ навязчиво лилась музыка, стоял гомон голосов и резким пиликаньем отбивались редкие сообщения для персонала. Сложно было различить во всем этом шуме разговор, ведущийся в двух шагов от тебя.
Но я зуб готов был отдать — услышала.
— Пойдем за твоей нерпой, — сказал неловко, спрятав руки за спиной и теребя ремешок своих старых электронных часов.
Она кивнула, отняла ладонь и солнечно улыбнулась. Схватила меня за руку и повлекла посередь толпы к маленькому магазину подарков. Тот в честь праздника тоже оделся в воздушные шары, выставил на витрины колонны медведей с сердцами, купидонов с сердцами, зайчиков с сердцами и просто сердца тоже. Продавец прялся за баррикадой из открыток к 14 февраля, и только бросил на нас тоскливый взгляд.
Света остановилась посередь магазинчика, закрутила головой, едва юлой не завертелась на месте, высматривая среди игрушек на полках — рыб, упоротых голубей, пушистых собак и неведомых тварей запавшую ей в душе розовую нерпу. Она полторы недели по ней страдала, потому что с аванса денег не хватало, а зарплаты нужно было дождаться. И ужасно переживала, что нерпу купят раньше, чем она за ней вернется.
— Йес! — внезапно воскликнула она и бросилась к баррикаде из открыток. — Мне нерпу!
— Что? — нахмурился продавец.
— Игрушку! Розовую! Вон ту!
Продавец похлопал глазами, потом перевел взгляд на меня, хмыкнул так, словно что-то понял, и пошел, что-то тихо ворча под нос, игрушку с верхней полки.
А я рассматривал котов. Полосатых, висящих кучей в пять штук. Непропорционально длинных, с тонкими лапами и умильными лохматыми мордами. Желто-бежевый, рыжий с коричневыми полосками, серый с белыми, черно-белый с карими полуприкрытыми глазами и трехцветный, с вислыми ушами и печальной мордой.
Смотрел — и оторваться не мог.
— Саш, — Света дернула меня за рукав, улыбнулась. — Тоже игрушку хочешь?
Я мотнул головой резко, потом кивнул, потом просто зажмурился.
Коты-колбаски пристально смотрели на меня. Кхекнул продавец.
— Серого, — решил я. — И подарочную упаковку, пожалуйста.
Света задумчиво посмотрела на мое лицо, потом на игрушки. Нахмурилась непонимающе сначала, потом закусила губу и сердито на меня посмотрела.
Продавец меж тем пробил нерпу и кота одни чеком и принялся упихивать в большие подарочные пакеты. Света взмахнула руками и попыталась было сказать, что считать надо было отдельно, но я только мягко оттеснил ее плечом от кассы и достал карточку.
— С тебя новая настолка, — шепнул ей.
Она улыбнулась, но в глазах все еще плескалось беспокойство.
Спросила она только когда мы вышли из магазинчика:
— Саш, ты этого кота дарить собрался...
— Маришке, — ответил легко. — Она обожает кошек, домашнюю затиранила до того, что бедное животное не сопротивляется. Так что пусть лучше игрушку тискает. Она как раз с ее рост. Или длиннее?
Света замерла, и, когда я обернулся, уже светилась прежним озорным счастьем.
— Пойдем костю с Иришкой искать? — предложила, оборачиваясь в сторону лестницы, и тут же хлопнула в ладоши. — Или ты иди, а я еще в книжный загляну, ага?
Я проследил за ее взглядом, заметил на стеклянной стене магазина развешенные плакаты с яркой подписью "уже в продаже". Пожал плечами.
— Лучше я с тобой. Мне как-то не хочется слушать, что Костик еще ляпнет.
Меня тут же подхватили под руку и миг прижались щекой к плечу.
— Ладно, пойдем.
Я опустил взгляд на доверчиво прильнувшую ко мне подругу. Сейчас, посреди бело-красно-розового безумия праздника, с двумя подарочными сумками — из одной выглядывает нахальная нерпа — мы и правда казались парой.
Сердце болезненно сжалось, и я, поддавшись импульсу, уткнулся носом в светлую Светину макушку, вдохнул легкий цветочный запах ее шампуня, а выдохнул:
— Прости...
Она тут же мотнула головой, чуть не ударив виском в губы.
— Не за что, — сказала серьезно. Поджала губы. — Мне жаль, конечно, и все как-то неправильно с тобой, но... Мы же друзья, верно?
Я закрыл глаза.
Пакеты ужасно мешали обниматься, а количество окружающих людей — плакать, и я только сжал зубы, уткнувшись в ее плечо. Ради этого пришлось сгорбится, но я справился.
Света мягко гладила меня по голове, и в груди была только звонкая светлая боль.
— Пойдем в твой книжный, — сказал я, осторожно отстраняясь. Света кивнула, быстро вытерла одни пальцем одинокую слезу под моим правым глазом, толкнула ладошкой в грудь.
— Только не давай мне там залипнуть, а то Костик с Ирой нас никогда не дождутся.
— Никогда?
— Ну, может к закрытию.
КотенокУслышав от крыльца тихое мяуканье, я застыл, занеся ногу над ступенькой. Огляделся, нырнул под голые ветки сирени и крадучись пошел вдоль стены дома.
Котенка увидел у дыры в фундаменте. Он сидел, поджав лапку и изредка издавал тонкие пищащие звуки.
Странно, что я раньше его не слышал. Не видел.
От моего кыс-кыса котенок вскочил, выгнулся, подняв хвост и припав на передние лапы. Шипеть у него не получалось, поэтому он просто угрожающе открывал пасть.
Я замер в недоумении. От плачущего животного ожидаешь напротив, что он потянется к человеческим рукам...
Я дернул головой, попробовал снова его позвать, успокаивающе, но стоило сделать шаг в его сторону, как он нырнул в дыру — вентиляционное оконце, что ли?
Я с сомнением посмотрел на пасмурное небо, на покрывшийся корочкой снег. Март на дворе, ему холодно, наверное. Как дожил?
На следующий вечер пришел с пакетиком вискаса — утка в своем соку. Продавщица на кассе супермаркета посмотрела на меня так уничижительно, словно я животное помоями кормить собрался.
Может, и так, никогда не разбирался в содержании животных. Особенно котов.
Как-то недолюбливал их.
Но подвального котенка выкинуть из головы не выходило.
Повезло — меня встретили сверкающие в дыре глаза.
Я осторожно подошёл, вскрыл пакетик и вывалил неаппетитное желе на асфальт дорожки. Так же медленно попятился.
Котенок выглянул недоверчиво, пошевелил усами.
Шерсть слиплась сосульками от грязи, и не сразу удалось понять, что он рыжий. Зато то, что пушистый, понятно было сразу.
— Ты клубок блохастый, — вздохнул я. — Есть иди.
— Ой, — раздалось за спиной, — а вы тоже его подкармливаете?
Я обернулся, с усилием улыбнулся.
— Да нет, это я так...
Женщина, лет сорока, в кремовом пальто, ласково улыбалась, но смотрела мне в глаза пристально, подозрительно как-то.
И вот что мне сейчас выскажут? Что я его прикармливаю, а он перед подъездом гладит?
Встал, отряхнул одной рукой брюки, все еще неловко улыбаясь и держа пустой пакет из-под корма, отвратительно склизкий.
Котенок дернулся от моего движения, заурчал и начал активнее работать челюстями. То и дело зыркал на меня подозрительно.
— Я ему обрезки мясные выношу, — вздохнула женщина. — Оставляю рядышком с окошком. Жалко его, а на руки он не даётся. Бедняга.
— Долго он здесь? — спросил, косясь на котенка.
— Неделю точно, — сказала соседка уверенно. — Вряд ли из дома выкинули, такие обычно к людям идут. А тут, наверное, кошка окотилась.
Куда пропала сама кошка, я не спросил. Мало ли в округе бродячих собак и дурных водителей.
Наверное, поэтому и пищал вчера — не людей звал.
— А ты, значит, один остался, дуралей, — сказал зачем-то котенку.
— Наоборот, — возразила соседка. — Так его никто злой не поймает.
— Добрый тоже, — бросил я и, протиснувшись мимо нее, пошел к подъезду.
Остановился рядом, нашел табличку ЖКа, посмотрел на часы. Седьмой час. Работают, интересно?
Добиться того, чтобы пришел человек с ключами от подвала, удалось через день. Пришлось отпрашиваться с работы, и Костик тут же упал на меня с вопросами, что да как.
— Вечером или на выходных из ЖКа приходить отказались, — буркнул я.
— А у тебя что, в квартире прорвало что? — встревожился Костик. — Если что, у меня есть знакомый сантехник. И электрик!
— Я сам электрик, — буркнул я, — по средне специальному. Ветеринаров у тебя знакомых нет?
Костик завис.
— Надо Иру спросить, — сказал неуверенно. Моргнул: — А нахрена тебе ЖК?
— Подвал открыть, — вздохнул. — У нас там котенок поселился.
— А-а-а, — протянул Костик. И, подняв задницу с моего стола, куда-то пошел.
Я выкинул из головы и вернулся к работе.
Вечером на выходе из кабинета меня подловил Костик, взмахнул каким-то листом.
— Ну, когда завтра подъехать? — спросил бодро.
— Куда? — опешил я.
— На котоспасательную операцию, — хмыкнул тот. — Сомневаюсь, что тетка из ЖК поможет тебе гонять котенка между труб. Ирку ещё возьму, с сеткой у окошка подежурит.
— Она тоже отгул взяла?
— У нее смена послезавтра только. Пошли пока, подвезу.
Как Костик и предполагал, с ключами пришла пожилая ворчащая на все тетка, вскрыла подвал и посмотрела на нас едва ли не глумливо — мол, вперёд.
— Только если вы какой кран собьете, или трубы повредите, компенсацию платить будете...
— Да, да, — Костик отмахнулся и сунул ей в руку коробку конфет. — Мы аккуратно. Спасибо вам за помощь, мы быстро.
И улыбался при этом, зараза, так, словно перед ним была самая прекрасная и добрая женщина на свете. Ирка хихикнула в кулак, тихо-тихо, только я и услышал, и ушла на улицу — сторожить.
А мы полезли в ад.
...котенок, оказывается, был не один. Точнее, сначала был не один. Я сглотнул, отвернулся от логова под трубой, от которой отходила ватная словно оплётка, полез дальше. Костик пыхтел где-то рядом и то и дело слепил налобным фонариком.
Рыжий клубок никак не находился.
— Саш, ты в пакмана играл когда-нибудь? — спросил Костик.
— Нет.
— А жаль, такая метафора пропадает.
Убили мы там едва ли не пол дня. Ещё час Ира держала в объятиях шипяще-пищащий клубок , завёрнутый в мою куртку, пока мы с Костиком, матерясь, обрабатывали мои руки — без боя зверь не сдался.
— Как я завтра, блядь, работать буду, — сказал я, глядя на забинтованную правую кисть. Указательный и безымянный пальцы вообще представляли из себя единую конструкцию.
— Ликуй, трудоголик, завтра суббота, — фыркнул Костик, отошедший к зеркалу и пытавшийся вычесть из волос паутину.
— Эй, это моя расческа!
— Тебе для друга жалко?
— Она чистая была... — договаривал я уже еле слышно. Рассматривал Костика так, словно впервые увидел.
Тот заметил в отражении, скорчил страшную гримасу, расшифровывавшуюся как "эй, ты чего?"
— Да об тебя не меньше испачкается! — заявил вслух. Взмахнул расческой, как смычком. — Мы животное купать будем?
Ира прислушалась к свертку.
— Кажется, он против...
Я выставил вперёд забинтованные руки:
— Этот аттракцион уже без меня.
Воцарилась тишина, нарушаемая только шипением пойманного зверька.
— Может, к ветеринару сначала? — робко предложила Ира.
— Я прогревать машину, — мгновенно сориентировался Костик.
Тащиться куда-то ужасно не хотелось. Руки под повязкой чесались. "Надо бы прививку от столбняка", — подумал я и зевнул.
... понятно же, что забью. А к ветеринару надо ехать с ребятами — раз уж заварил кашу.
В поликлинику меня всё-таки погнали — ветеринар, послушав историю и посмотрев на меня, твердо рекомендовала, а Костя уже сопроводил едва ли не на пинках. С котёнком осталась Ира, пообещав звонить, если что.
Костик на всякий оставил ей свой бумажник.
После собрались у меня же, держать совет вокруг розовенький переноски.
— Всё-таки надо купать, — вздохнула Ира. — Я шампунь взяла против блох, и ошейник. И глистогонную таблетку. И на прививки потом...
Я тихо застонал, откинулся на спинку дивана.
— Нахрена я вообще связался, — сказал в сердцах.
— Потому что добрый, — улыбнулась Ира.
— Давай мы зверя заберем! — предложил Костик, сочувственно посмотрев на меня. — Это, кстати, пацан?
— Девочка, — с нежностью сказала Ира.
— О, Муркой будет!
Меня тряхнуло. Резко выпрямился, поспешнее, чем нужно, и куда громче отрезал:
— Нет.
У ребят вытянулись лица.
— Значит, не Мурка, — мягко, как с душевнобольным, согласился Костя. — Саш, ты чего?..
Я закрыл глаза, с нажимом провел ладонью по лицу.
— Ненавижу кошек, — сказал в сердцах.
Встал, нашарил в карманах сигареты и вышел на балкон.
Зажигалка сдохла. На мой мат, выждав минуту, высунулся на балкон Костик. Протянул свою. Уточнил:
— Тебе не мешать?
Я махнул рукой. А не срать ли? Проще сейчас объяснить, мало ли, что надумают.
— У меня в техникуме кличка была такая же, — буркнул. — Мурка. Производное, блядь, от Шурки.
Костик молчал, глядя, как я затягиваюсь.
— Хуевое, видимо, было времечко, — заметил.
Я мотнул головой. Под языком скопилась горькая слюна.
— Хорошее, — сказал, сглотнул. Затянулся, вместе с дымом выдохнул: — Закончилось просто через жопу.
Самому потребовалась секунда, чтобы понять, что ляпнул, и нервно рассмеяться.
Костик толкнул кулаком в спину, возвращая в реальность.
— Бывает, — сказал легко. — Я так со школьными посрался. А меня, кстати, Котей дразнили на первом курсе, правда девчонки...
Я закрыл глаза, не перестав смеяться. Правда, нервное быстро перешло в искреннее — уж что, а байки травить Костик умел.
Котя, значит.
— Теперь я знаю, как мстить тебе за Шурку.
— Прости, — неожиданно посерьезнев, сказал Костя. — Не буду больше. У тебя лапы не замёрзли, на линолеум в одних носках?
— А у тебя?
— Думаешь, почему спрашиваю?
...сигарету так и не докурил.
Продолжение в следующем посте
@темы: Рукопись, Один год после
hold on
У меня есть два канала в телеге, и я все равно никуда не могу поныть, что мне не хватает фидбека, и вообще тоскливо без обратной связи Х) Потому что не хочу никого принуждать ни оправдываться, ни читать
Поэтому ною здесь, как в старые добрые времена
Поэтому ною здесь, как в старые добрые времена
пятница, 18 июля 2025
hold on
Время в доме тянется как патока, а новый день - словно отражение прошедшего в капле росы. Вроде бы все то же, но чуть искаженное, измененное.
Утром гуляет по саду и, как мальчишка, двумя ногами наступает в лужу у фонтана. Разве что не прыгает, разбрасывая брызги. Ловит дрейфующий в чаше кленовый лист, алый, словно с картинки, вертит в пальцах, пока идет по дорожке обратно к дому. Делает крюк, чтобы пройтись под ветвями дуба, и выходит к воротам.
Калитка открывается ровно в тот миг, как он ступает на гравий главной дорожки. Сначала он видит широкие поля ярко-зеленой фетровой шляпки, потом - выбивающиеся из-под нее рыжие волосы. Ловит дверь калитки, и Дороти благодарно улыбается. У нее в руках большая плетеная корзина, которую она несет двумя руками. По ее борту вьется широкая лента, сворачивающаяся бантом под ручкой. В такой ожидаешь увидеть яблоки и виноград, или свежий хлеб и бутылку молока.
Но в ней - книги.
читать дальше- Купила новинки, для библиотеки, - на ходу поясняет Дороти, заметив его удивленный взгляд.
- И часто у вас такие покупки? - Деррек рассматривает яркие корешки.
Странно, но библиотека пансиона рисовалась ему заполненой сплошь старинными изданиями и собраниями сочинений.
Но Дороти охотно кивает.
- Их очень быстро читают, - сообщает доверительно.
Деррек открывает перед ней дверь. Зеленая шляпа ложится на изогнутую ручку зонтика в подставке. Дороти внимательно смотрит, предлагает:
- Вы же еще не находили библиотеку? Давайте я покажу.
Отказываться нет ни единой причины.
В библиотеке тихо, только сидит за столом Дэниэль, откинувшись на спинку стула и положив на лицо книгу. Перед ним - раскрытая тетрадь с ровными строками, как у старательного школьника.
Дороти ставит корзинку на другой край стола, а Деррек идет вдоль полок, скользя пальцами по корешкам. Кажется, это все собирали специально для него - книги, которые он читал в юности, книги, которые хотел прочесть, но не находил времени, книги, за названия которых цепляется взгляд, и что-то внутри замирает, словно именно это он искал всю жизнь.
Дэниэль наблюдает, чуть приподняв книгу.
- Вам нравится? - Дороти подходит к полкам, обнимая две книги как плюшевых медвежат, заглядывает в глаза.
Понимает без ответа и расцветает улыбкой. Протягивает одну из книг:
- Поставите на третью полку сверху? Я не дотянусь.
Вторую пристраивает в соседний шкаф. Интересно, она по алфавиту расставляет, или по жанрам? Никаких указателей Деррек не видит.
- Перед вами детективы, - подсказывает Дэниэль. Он уже выпрямился, положил книгу на стол и облокотился на него. - А рядом шкаф с современными романами.
Дороти охает, смеется, касается невесомо запястья, ведет дальше по большой комнате, взмахивая руками, как дирижёр, и странно даже, что не отзываются лютнями исторические романы, не заводят арии сборники пьес. В окна заглядывают раскрасневшиеся клены и неприлично яркое для осени солнце.
Дороти не успевает снова коснутся корзины, как вздрагивает, точно школьница, услышавшая звонок на урок. Оборачивается на дверь. Виновато улыбается:
- Мне нужно идти.
- Давай мы расставим, - предлагает Дэниэль, пружинисто поднимаясь. - Не велика наука. А ты беги.
Провожают Дороти одинаковыми умиленными улыбками. Одновременно тянутся к корзине, но Дэниэль успевает выхватить верхнюю книгу и смеется, как ребенок, выигравший в салках.
А Деррек замирает, глядя на следующую, не в силах коснуться корешка.
Дэниэль оборачивается от полок с веселым:
- А у вас что?.. - но осекается.
Подходит едва ли не на цыпочках, заглядывает через плечо.
- О, вам тоже не нравится эта книга?
Деррек неопределенно ведет плечами, не соглашаясь, но и не отрицая.
- Тоже?
Дэниэль улыбается смущенно, забирает книгу из корзинки, смотрит на нее задумчиво.
- Нет, написано неплохо, - словно извиняется. - Но я не могу согласиться с автором. С ее трактовкой сказок.
Вздыхает, откладывает книгу.
- В прошлой хоть иллюстрации были хорошие.
- А в этой плохие? - в голосе внезапно прорезаются ревнивые интонации.
Деррек закусывает губу, но Дэниэль не замечает словно, задумчиво проводит пальцами по обложке.
- Не знаю. Просто... Знаете, как пресс-релиз слушаешь и ни словечку не веришь. Потому что чувствуешь - это не искренне. Выглажено профессионалом до стерильности. Не подкопаться, но и не цепляет. Вот и тут - картинки красивые, но...
В груди больно, словно там пророс кактус, и теперь на каждом вздохе царапает иголками нежное нутро. Деррек упирается взглядом в стол, стискивает зубы.
Просто картинки. Вот и все, на что он теперь способен. Просто картинки.
- Извините, - тихо говорит Дэниэль. - Я сделал вам больно.
Деррек горько улыбается.
- Это не вы. Больно мне давно.
И берет в руки две следующие книги. Делает вид, что вчитывается в аннотации, силясь определить жанр, идет к полкам. За его спиной вздыхает о чем-то Дэниэль, и можно услышать, как шелестят страницы. Их то переворачивают торопливо, то останавливаются на развороте. Деррек словно бы видит их, как если бы через плечо заглядывал. Выглядывающая через окно в ночь кареглазая девочка. Плотно сомкнувшиеся деревья, из узоров коры на которых складывается фигура зверя. Женщина, закалывающая на дочке алый плащ вычурной фибулой...
Оборачивается резко, сжимая кулаки. Хочет попросить: не смотри.
Не смотрите. Никто. Пожалуйста.
Но книга раскрыта на форзаце, а Дэниэль поднимает глаза.
Там же есть копирайт. Конечно, там есть гребанное имя.
- Простите, - повторяет Дэниэль, и смотрит потерянным ребенком, не понимающим, что взрослые ругаются не из-за него.
- Просто уберите ее на полку, - просит тихо. - Не хочу ее видеть.
Смотрит на свои ладони. На светлой коже ни единого чернильного пятна, только кожа чуть грубее на указательном пальце, там, где раньше постоянно появлялись мозоли от пера.
- Я ходил на выставки, - голос доносится словно из иной жизни. - На две, давние уже. На первую даже рецензию писал в студенческую газету.
Деррек криво улыбается:
- Положительную хоть?
- Конечно, - серьезно отвечает Дэниэль. - Тогда мечтал, что смогу однажды купить одну из ваших картин. Но...
Поднимает взгляд, смотрит на смущенного сказочника, и тот неловко пожимает плечами, сцепив руки за спиной.
- Ваши последние работы... Они совсем другие. Они не живые.
- Я знаю, - говорит Деррек. Поднимает голову к небу. - Поэтому и не рисую больше.
Агата смотрела на эскиз, щурясь так, что сразу было понятно - не нравится.
- Не то, - она покачала головой. - Весь концепт в том, что Гензель вырос, а Гретель осталась ребенком, отрицающим мир взрослых. Это ее сказка и кошмар, в котором заблудился ее разум.
Она говорила быстро, уверенно. Деррек вертел перо в пальцах, с каждым ее словом наращивая скорость.
- Мы же обсуждали концепт, - Агата вздохнула, посмотрела на него как школьная учительница на непутевого ученика.
Укоризнено.
Капля туши сорвалась с кончика пера и упала на ее белый рукав.
- Не волнуйся, - улыбнулся Деррек. - Мы успеем к выставке.
Он открывает глаза и смотрит на темнеющий бархат неба. Лежит на скамье, половину спинки которой плотно обвил плющ, перед тем как переползти на стену дома. Пиджак не спасает от холодного дыхания осеннего вечера, но вставать не хочется. Гладит кончиками пальцев переплет одолженной из библиотеки книги. Та лежит на груди подстреленным голубем, раскинувшим крылья. Нащупывает в кармане пачку сигарет и все-таки встает. Ведет озябшими плечами.
Все-таки в каминной комнате будет приятнее коротать вечер.
Садиться медленно и неуклюже, все суставы будто льдом сковало. От короткого сна нет ни бодрости, ни радости. Деррек встряхивает головой, словно воспоминания – песок, забившийся в уши.
Не помогает.
Все эти дни в пансионе удавалось не думать, не возвращаться к оставленному за спиной. Но эта проклятая книга словно взломала внутреннюю плотину, поставленную между “вчера” и “сегодня”.
Он начинает понимать, как писатели решались сжигать собственные книги. Закрывает глаза и представляет, как горят толстые листы акварельной бумаги, как чернеют края, как разбегается алая кромка, как картины сворачиваются в трубочки и безмолвно умирают.
В груди болезненно тянет, и хочется кричать вместо картин.
Деррек на миг прячет лицо в ладонях, вздыхает глубоко. Нащупывает в кармане сигареты и решительно встает.
До каминной почти бежит - словно можно убежать от себя. Надеется, что она будет пуста, но нет. Гектор сидит на своем привычном месте, на подлокотнике газета, в руках - книга. Он едва заметно улыбается чему-то, и не поднимает взгляд на Деррека.
Вот и славно.
Он садиться на подлокотник диванчика, закуривает, затягивается резко и глубоко - и невольно закашливается.
Гектор переворачивает страницу и ровно, словно в пустоту говорит:
– Если хочется забыться, можно попросить у Дороти травяной чай. Лучше алкоголя работает.
Дерек усмехается.
- Звучит как колдовское зелье.
- То ли ещё бывает, - хмыкает Гектор, поднимая взгляд. - Она умеет варить храбрость на молоке. Если нужно расставить точки над и, лучше и не придумаешь.
Деррек недовольно ведет плечами. Хочется спросить, откуда Гектор знает, что ему это нужно. Но озвучивает другой вопрос:
– Неужели сами пробовали?
Тот улыбается и кивает степенно. Переводит взгляд за окно, на сгущающуюся вечернюю тень.
– Развод, да еще в мои годы – дело болезненное, - говорит тихо. – Хочется сбежать от этой боли, но от себя не убежишь.
Деррек кивает прежде, чем осознает, что делает. Закрывает глаза, сползает на диван. Затягивается. Почти уверен, что Гектор смотрит на него понимающе.
- Ты теряешь что-то в тот момент, когда отказываешься за это бороться, – говорит он, и горло болезненно сжимается.
- А вы - боролись?
- По началу нет, - хмыкает Гектор. – Думаю, поэтому меня сюда и занесло.
Деррек поднимает взгляд на него, и в чужих глазах ему чудится светлая тоска.
- За что вы сражались?
- За детей, - улыбается Гектор невесело. - Точнее, за их сердца. После развода все было… сложно. Они, конечно, поддерживали мать. Но они мое продолжение, и я рад, что сумел в итоге не потерять их любовь.
– Говорят, что художника продолжает его творчество, – тихо отзывается Деррек. С силой тушит сигарету. Сплетает пальцы в замок. - Но если так, то, кажется, я уже мертв.
Гектор с кряхтением поднимается с кресла, проходит к шкафчику с напитками.
- Себя хоронить - дело последнее, - говорит тоном школьного учителя. - Я, конечно, не творец, и фантазия у меня бедная, но, сдается мне, что если у вас взгляд художника, вы его не потеряете.
– Чтобы что-то видеть, нужно, чтобы в душе что-то было. А я пуст. Все вычерпал.
- Вычерпали - или кто-то выпил? - прозорливо спрашивает Гектор.
Деррек сжимает сильнее сплетенные пальцы. Гектор не видит - наливает виски в пузатый бокал.
- Вам не предлагаю, - говорит с едва заметной, теплой насмешкой. - Как и говорил, вам лучше к Дороти.
Возвращается в свое кресло, подумав, говорит:
- А, может, вам просто стоит отдохнуть с хорошей книгой. Или фильмом. Тут прекрасная кинотека с проектором.
Деррек мотает головой. Несколько минут в тишине смотрит на серые с рыжими прожилками угли в камине.
Гектор, кажется, засыпает в обнимку со своей книгой, счастливец.
Стоит внять его совету.
Дороти на кухне не находиться, так что Деррек поднимается в библиотеку. Заглядывает в нее осторожно, словно проклятая книга - тигр, сидящий в засаде.
- Не крадитесь, вы же не вор, - раздается недовольный голос. - Хотя было бы забавно, реши меня кто-то ограбить.
Библиотека залита оранжевым закатным светом, кажущимся густым, как мед, так, что и лампы зажигать нет нужды. На коленях мистера Гейнса лежит книга, а сам он вальяжно устроился в глубоком кожаном кресле у окна. Контровой свет не дает рассмотреть выражение его лица, но Дерреку кажется, что его глаза хозяина дома постоянно следят за его передвижением по библиотеке.
Приходиться схватиться за случайную книгу, делая вид, что именно за ней и пришел. Растерянно смотрит на яркую обложку с жутковатыми ведьмами на метлах.
- Недурной выбор, - говорит Гейнс. - Лучше, чем мой.
Деррек равнодушно пожимает плечами, стараясь не смотреть в лицо. Взгляд всё-таки цепляется за обложку специально приподнятой книги. За мертвые глаза девочки в красном капюшоне.
К горлу подкатывает ком, сердце словно гладят липкими руками. Хочется закрыть глаза, сжаться, не чувствовать.
Фыркает Гейнс - значит, лицо всё-таки не удержал, потерял навык. Скрепит обивка кресла, когда тот подаётся вперёд.
- Она тебя поимела, и не останавливается на достигнутом? - тянет ядовито.
Невозможно хочется его ударить.
Деррек сжимает кулаки.
- Откуда ты?..
- Ну я же должен лучше знать своих гостей, - сладко улыбается тот.
Он ведет пальцами по страницам, перелистывая их так быстро, как умелый крупье перекидывает карты из руки в руку. Звук странный, не шелест и не свист, он режет слух. Гейнс пренебрежительно смотрит на проносящийся перед глазами текст, и на миг кажется - даже успевает что-то читать в этом мельтешении.
Небрежно роняет книгу на журнальный столик.
- Посредственно, - припечатывает. - Со всех сторон.
Дерек морщиться, словно в сердце заноза, и Гейнс специально ее коснулся.
- Удивительно, что вы согласились участвовать в этом… проекте, – последнее слово Гейнс почти выплевывает, - ей богу, лучше бы портреты туристам рисовали. Техника-то у вас есть, и недурная.
- Но эти сказки…
- Банальны, - Гейнс словно раскаленное клеймо ставит. - Почитайте выбранную вами книгу. Пратчетт умеет писать о сказках. А пересказ, пусть и с искажениями, нельзя назвать творчеством.
Каждое слово вгоняет занозу все глубже в нежное нутро.
- Неправда, - говорит Деррек сам себе.
“Я любил ее сказки”.
Гейнс пожимает плечами.
- Что слепцу объяснять за цвет, - вздыхает.
Поднимается, не глядя берет с полки случайную книгу.
- Пожалуй, оставлю вас наедине с вашим детищем, - бросает презрительно.
И уходит.
А Деррек остается, захлебываясь густым рыжим светом.
@темы: Рукопись, Крошки и камни
среда, 16 июля 2025
hold on
Когда смотришь на него со стороны - белый костюм, острые стрелки на брюках, ни одного темного пятна, кроме густой каштановой косы - думаешь, что пахнуть он будет так же, стерильно, пусто. Даже без нотки дезинфекции.
Просто чистотой.
Но когда он легко касается плеча, оказывается, что все не так.
читать дальшеДэниэль сначала удивляется самому прикосновению: Леннарт на его памяти даже ближе, чем на шаг, ни к кому не подходил.
А потом чувствует запах, едва слышный и вовсе не похожий на дорогой пафосный парфюм, как у старших менеджеров.
Словно ароматическое масло в лампе: дым и можжевельник.
Наверное, с этого запаха все и начинается.
И катится, катится кубарем вниз, подскакивая на кочках.
Нет, он справляется с работой. Получше, чем многие молодые специалисты. Выкладывается полностью, отчаянно.
...чувствует себя соответственно. Кажется, что от него не остаётся ничего, кроме улыбки и текстов пресс-релизов.
В пятничный вечер в фойе его окликает Леннарт, смотрит чуть пристальнее, чем обычно, и Дэниэль не краснеет только потому, что у него нет на это сил.
- Давайте встретимся завтра в восемь, на площади.
Больше всего завтра в восемь Дэниэль будет хотеть спать. Но он все равно кивает.
- Как скажете.
Веки Леннарта чуть заметно вздрагивают.
- Это не распоряжение.
- Я понимаю, - вот теперь, кажется, на самом деле краснеет. - Я приду.
Утром хочется запустить телефоном в стену. Потом - написать Леннарту вежливое извинение и зарыться лицом в подушку.
Но если бы Дэниэль позволял себе такое, он никогда бы не получил свою работу. И не продержался бы на ней полгода.
Поэтому поднимается, в полусне умывается, едва не засыпает с зубной щеткой во рту. Спасение его, кофе, горький и горячий, заливает себя двумя кружками, словно бензин в машину перед долгой дорогой.
Только выйдя из дома понимает, что забыл позавтракать.
На площади, под означенной вывеской стоит Леннарт, и узнать его можно с другого края. Все так же в безупречно белом, единственная вольность - расстегнутый пиджак.
Осматривает Дэниэля с головы до ног, кивает на вокзал.
- Как раз успеваем. Я купил билеты.
Дэниэль даже не спрашивает. Недоговоренность его полностью устраивает. Он идёт за Леннартом на какую-то платформу, заходит в вагон, падает на сидение и закрывает глаза. Позволяет течению нести его.
Когда просыпается, обнаруживает, что его голова лежит на плече Леннарта. Тот невозмутимо читает, переворачивает страницы одной рукой, чтобы не побеспокоить Дэниэля.
Запах дыма и можжевельника обволакивает Дэниэля теплом и противоестественным покоем.
Думает: надеюсь, я не обслюнявил ему плечо. Но не спешит выпрямляться, на миг поворачивает голову, прижимаясь носом к белой ткани. Глубоко вдыхает, набирая про запас этого запаха.
Чувствует себя вором, втершимся в доверие.
- Нам ехать еще шестнадцать минут, - педантично сообщает Леннарт. Вдруг уголки его губ вздрагивают, обозначая улыбку: - Можешь еще подремать.
Дэниэль мотает головой, еще не подняв ее.
Наконец выпрямляется, улыбается неловко.
- Простите.
- Это не доставило неудобств, - Леннарт переворачивает страницу, но почему-то не вперед, а назад.
Еще через несколько минут встает.
- Раз ты проснулся, пойдем в тамбур. Остановка всего на пару минут.
Городок маленький, словно бы из хрустального шарика, только белой снежной крупы на крышах не хватает.
Дэниэль идет чуть позади Леннарта, бросает взгляды на узкие крыши и узорные заборы, вальяжную кошку на скамейке, радостно вертящуюся под ногами у хозяина собаку.
Хочется вертеть головой, как мальчишке на экскурсии, но в присутствии Леннарта как-то неловко.
Тот словно чувствует что-то, оборачивается. Снова мелькает эта его неуловимая улыбка, и Дэниэль на миг забывает обо всем окружающем.
Леннарт сам возвращает его в реальность.
- Этот вяз - местная достопримечательность. По рассказам, ему семь сотен лет и под ним отдыхал святой Патрик, когда Родхилла ещё в помине не было, только за тем холмом стоял одинокий дом.
Дэниэль прыскает, качает головой:
- Что-то даты не сходятся.
- На то и легенды. К слову о холме...
Достаточно скоро они выходят в медленно просыпающийся центр городка, и рассказы смещаются на описание лавочек и кафе.
- Ты ведь не завтракал? - внезапно строго спрашивает Леннарт.
Дэниэль сначала виновато опускает глаза, но через миг начинает тихо смеяться - слишком в этот момент Леннарт напоминает ему маму.
...когда он последний раз ей звонил?..
Леннарт легко касается его запястья, кивает на белые столики летнего кафе.
Они никуда не спешат, и Дэниэль в какой-то момент перестает следить, куда они идут. Уверен: Леннарт контролирует каждый их шаг, и поэтому не переживает о картах и расписании поездов. Позволяет городу слиться перед глазами в одну яркую цветную ленту.
В какой-то момент обнаруживает себя в сумерках у высоких узорных ворот, на которых призывно мигает огонек замка, а выше висит деревянная потемневшая вывеска.
"Пансион" он еще разбирает, дальше, как ни щурился, не выходило. Леннарт стоит за спиной, оглядывается, хмурится с каждым мигом все больше, и это ужасно неправильно. Дэниэль шагает к нему, касается запястья - и сам замирает от такой наглости.
Леннарт смотрит на него, и лицо разглаживается, смягчается словно.
- Поезд в без пятнадцати одиннадцать. Нам стоит прийти пораньше.
Невесть с чего в его голосе Дэниэлю слышится разочарование.
Уже на вокзале, прощаясь перед тем, как разойтись к своим привычным жизням, говорит непривычно мягко:
- Постарайся завтра выспаться.
Дэниэль неловко кивает, трет скулу, отводя взгляд.
- Вы тоже, - улыбается неловко.
Садятся в разные такси и закрывают двери.
Дэниэль думал - на этом все закончится. Но как-то незаметно это становиться традицией: раз или два в месяц выбираться на день в городок из хрустального шарика. Бродить по усыпанному золотыми листьями парку, прятаться от дождя в сумеречном баре, пахнущем сандалом, пить кофе у столика в подвале, занятом книжным магазином, кормить уток купленной в ближайшей пекарне булочкой.
Смотреть вокруг. Дышать. Изредка касаться чужой руки, то торопя, то призывая: смотри, смотри!
...с каждой поездкой понимать, что увязаешь все сильнее, что запах дыма и можжевельника исподволь заполняет сны, а глаза каждый день ищут меж деловых костюмов один - белый.
А потом шарик, полгода балансировавший на краю обрыва, срывается вниз.
Просто кто-то из вышестоящих не удержал при себе руки. Потом - язык.
Скандал был грязный и липкий, как смола, с рук не отскрести. А пресс-служба пыталась.
... Дэниэль и правда оказался хорошим сотрудником. Именно перед ним остановился старший менеджер, положил на стол открытую папку с одним листом, заполненном тезисами.
- Напиши обращение к общественности. С извинениями.
- Он не может извиниться сам? - сквозь зубы говорит Дэниэль.
Менеджер смотрит на него равнодушными рыбьими глазами.
- Это наша работа, - многозначительно выделяя голосом местоимение.
Дэниэля тошнит.
Еще секунда, и он швырнет папкой в это стеклянное лицо.
Оно все здесь такое. Строгое, равнодушное, пустое.
- Я увольняюсь, - говорят его губы будто сами собой.
Замирает, сам пораженный этими словами. Простотой решения. Глубоко вздыхает, улыбается.
Менеджер смотрит на него с прежним выражением, словно не расслышал.
- Я увольняюсь, - повторяет Дэниэль. - И писать эту муру я не буду!
Он дышит, глубоко и жадно, и на губах не вечная вежливая полуулыбка - широкая и злая.
Мертвый стерильный мир вокруг него трескается, как стекло, в которое попали камнем.
Только вечером, глядя в потолок, понимает, что сделал.
Поднимает руку, гладит стену. Он не представляет, где искать работу, после такого-то демарша. Не знает, чем через месяц будет платить аренду. Что скажет матери, если вернется на порог ее дома.
Нет, она не закроет перед ним дверь. Даже не упрекнет.
Но он этого делать не будет.
Решительно садиться на постели, окидывает взглядом комнату.
...деловые костюмы запаковывает в чехлы, параллельно гугля, куда можно сдать невостребованную одежду. Остальное скидывает в дорожную сумку. Туда же помещаются пяток книг, семейное фото в простой деревянной рамке и папка с документами. Ежедневник выкидывает - сдерживает себя, поэтому не в окно, а в мусоропровод. Ноутбук и ворох проводов отправляются в рюкзак, который не носил с самого университета. Барсетка и туфли присоединяются к костюмам, сапоги - в пакет. Кроссовки, старые, с заломами, надевает вместе со строгим пальто - другой верхней одежды нет, а весна всё-таки слишком ранняя.
Успевает отдать одежду и позвонить арендодателю вечером.
Оглядывает получившийся багаж.
Вся его жизнь поместилась в три небольшие сумки.
...утром, запрыгивая в поезд, проезжающий Родхилл, понимает, что так и не написал Леннарту. Прижимается лбом к холодному стеклу, закрывает глаза.
В горле стоит ком.
...кажется, он ошибся. Кое-что не влезет ни в одну сумку.
Просто чистотой.
Но когда он легко касается плеча, оказывается, что все не так.
читать дальшеДэниэль сначала удивляется самому прикосновению: Леннарт на его памяти даже ближе, чем на шаг, ни к кому не подходил.
А потом чувствует запах, едва слышный и вовсе не похожий на дорогой пафосный парфюм, как у старших менеджеров.
Словно ароматическое масло в лампе: дым и можжевельник.
Наверное, с этого запаха все и начинается.
И катится, катится кубарем вниз, подскакивая на кочках.
Нет, он справляется с работой. Получше, чем многие молодые специалисты. Выкладывается полностью, отчаянно.
...чувствует себя соответственно. Кажется, что от него не остаётся ничего, кроме улыбки и текстов пресс-релизов.
В пятничный вечер в фойе его окликает Леннарт, смотрит чуть пристальнее, чем обычно, и Дэниэль не краснеет только потому, что у него нет на это сил.
- Давайте встретимся завтра в восемь, на площади.
Больше всего завтра в восемь Дэниэль будет хотеть спать. Но он все равно кивает.
- Как скажете.
Веки Леннарта чуть заметно вздрагивают.
- Это не распоряжение.
- Я понимаю, - вот теперь, кажется, на самом деле краснеет. - Я приду.
Утром хочется запустить телефоном в стену. Потом - написать Леннарту вежливое извинение и зарыться лицом в подушку.
Но если бы Дэниэль позволял себе такое, он никогда бы не получил свою работу. И не продержался бы на ней полгода.
Поэтому поднимается, в полусне умывается, едва не засыпает с зубной щеткой во рту. Спасение его, кофе, горький и горячий, заливает себя двумя кружками, словно бензин в машину перед долгой дорогой.
Только выйдя из дома понимает, что забыл позавтракать.
На площади, под означенной вывеской стоит Леннарт, и узнать его можно с другого края. Все так же в безупречно белом, единственная вольность - расстегнутый пиджак.
Осматривает Дэниэля с головы до ног, кивает на вокзал.
- Как раз успеваем. Я купил билеты.
Дэниэль даже не спрашивает. Недоговоренность его полностью устраивает. Он идёт за Леннартом на какую-то платформу, заходит в вагон, падает на сидение и закрывает глаза. Позволяет течению нести его.
Когда просыпается, обнаруживает, что его голова лежит на плече Леннарта. Тот невозмутимо читает, переворачивает страницы одной рукой, чтобы не побеспокоить Дэниэля.
Запах дыма и можжевельника обволакивает Дэниэля теплом и противоестественным покоем.
Думает: надеюсь, я не обслюнявил ему плечо. Но не спешит выпрямляться, на миг поворачивает голову, прижимаясь носом к белой ткани. Глубоко вдыхает, набирая про запас этого запаха.
Чувствует себя вором, втершимся в доверие.
- Нам ехать еще шестнадцать минут, - педантично сообщает Леннарт. Вдруг уголки его губ вздрагивают, обозначая улыбку: - Можешь еще подремать.
Дэниэль мотает головой, еще не подняв ее.
Наконец выпрямляется, улыбается неловко.
- Простите.
- Это не доставило неудобств, - Леннарт переворачивает страницу, но почему-то не вперед, а назад.
Еще через несколько минут встает.
- Раз ты проснулся, пойдем в тамбур. Остановка всего на пару минут.
Городок маленький, словно бы из хрустального шарика, только белой снежной крупы на крышах не хватает.
Дэниэль идет чуть позади Леннарта, бросает взгляды на узкие крыши и узорные заборы, вальяжную кошку на скамейке, радостно вертящуюся под ногами у хозяина собаку.
Хочется вертеть головой, как мальчишке на экскурсии, но в присутствии Леннарта как-то неловко.
Тот словно чувствует что-то, оборачивается. Снова мелькает эта его неуловимая улыбка, и Дэниэль на миг забывает обо всем окружающем.
Леннарт сам возвращает его в реальность.
- Этот вяз - местная достопримечательность. По рассказам, ему семь сотен лет и под ним отдыхал святой Патрик, когда Родхилла ещё в помине не было, только за тем холмом стоял одинокий дом.
Дэниэль прыскает, качает головой:
- Что-то даты не сходятся.
- На то и легенды. К слову о холме...
Достаточно скоро они выходят в медленно просыпающийся центр городка, и рассказы смещаются на описание лавочек и кафе.
- Ты ведь не завтракал? - внезапно строго спрашивает Леннарт.
Дэниэль сначала виновато опускает глаза, но через миг начинает тихо смеяться - слишком в этот момент Леннарт напоминает ему маму.
...когда он последний раз ей звонил?..
Леннарт легко касается его запястья, кивает на белые столики летнего кафе.
Они никуда не спешат, и Дэниэль в какой-то момент перестает следить, куда они идут. Уверен: Леннарт контролирует каждый их шаг, и поэтому не переживает о картах и расписании поездов. Позволяет городу слиться перед глазами в одну яркую цветную ленту.
В какой-то момент обнаруживает себя в сумерках у высоких узорных ворот, на которых призывно мигает огонек замка, а выше висит деревянная потемневшая вывеска.
"Пансион" он еще разбирает, дальше, как ни щурился, не выходило. Леннарт стоит за спиной, оглядывается, хмурится с каждым мигом все больше, и это ужасно неправильно. Дэниэль шагает к нему, касается запястья - и сам замирает от такой наглости.
Леннарт смотрит на него, и лицо разглаживается, смягчается словно.
- Поезд в без пятнадцати одиннадцать. Нам стоит прийти пораньше.
Невесть с чего в его голосе Дэниэлю слышится разочарование.
Уже на вокзале, прощаясь перед тем, как разойтись к своим привычным жизням, говорит непривычно мягко:
- Постарайся завтра выспаться.
Дэниэль неловко кивает, трет скулу, отводя взгляд.
- Вы тоже, - улыбается неловко.
Садятся в разные такси и закрывают двери.
Дэниэль думал - на этом все закончится. Но как-то незаметно это становиться традицией: раз или два в месяц выбираться на день в городок из хрустального шарика. Бродить по усыпанному золотыми листьями парку, прятаться от дождя в сумеречном баре, пахнущем сандалом, пить кофе у столика в подвале, занятом книжным магазином, кормить уток купленной в ближайшей пекарне булочкой.
Смотреть вокруг. Дышать. Изредка касаться чужой руки, то торопя, то призывая: смотри, смотри!
...с каждой поездкой понимать, что увязаешь все сильнее, что запах дыма и можжевельника исподволь заполняет сны, а глаза каждый день ищут меж деловых костюмов один - белый.
А потом шарик, полгода балансировавший на краю обрыва, срывается вниз.
Просто кто-то из вышестоящих не удержал при себе руки. Потом - язык.
Скандал был грязный и липкий, как смола, с рук не отскрести. А пресс-служба пыталась.
... Дэниэль и правда оказался хорошим сотрудником. Именно перед ним остановился старший менеджер, положил на стол открытую папку с одним листом, заполненном тезисами.
- Напиши обращение к общественности. С извинениями.
- Он не может извиниться сам? - сквозь зубы говорит Дэниэль.
Менеджер смотрит на него равнодушными рыбьими глазами.
- Это наша работа, - многозначительно выделяя голосом местоимение.
Дэниэля тошнит.
Еще секунда, и он швырнет папкой в это стеклянное лицо.
Оно все здесь такое. Строгое, равнодушное, пустое.
- Я увольняюсь, - говорят его губы будто сами собой.
Замирает, сам пораженный этими словами. Простотой решения. Глубоко вздыхает, улыбается.
Менеджер смотрит на него с прежним выражением, словно не расслышал.
- Я увольняюсь, - повторяет Дэниэль. - И писать эту муру я не буду!
Он дышит, глубоко и жадно, и на губах не вечная вежливая полуулыбка - широкая и злая.
Мертвый стерильный мир вокруг него трескается, как стекло, в которое попали камнем.
Только вечером, глядя в потолок, понимает, что сделал.
Поднимает руку, гладит стену. Он не представляет, где искать работу, после такого-то демарша. Не знает, чем через месяц будет платить аренду. Что скажет матери, если вернется на порог ее дома.
Нет, она не закроет перед ним дверь. Даже не упрекнет.
Но он этого делать не будет.
Решительно садиться на постели, окидывает взглядом комнату.
...деловые костюмы запаковывает в чехлы, параллельно гугля, куда можно сдать невостребованную одежду. Остальное скидывает в дорожную сумку. Туда же помещаются пяток книг, семейное фото в простой деревянной рамке и папка с документами. Ежедневник выкидывает - сдерживает себя, поэтому не в окно, а в мусоропровод. Ноутбук и ворох проводов отправляются в рюкзак, который не носил с самого университета. Барсетка и туфли присоединяются к костюмам, сапоги - в пакет. Кроссовки, старые, с заломами, надевает вместе со строгим пальто - другой верхней одежды нет, а весна всё-таки слишком ранняя.
Успевает отдать одежду и позвонить арендодателю вечером.
Оглядывает получившийся багаж.
Вся его жизнь поместилась в три небольшие сумки.
...утром, запрыгивая в поезд, проезжающий Родхилл, понимает, что так и не написал Леннарту. Прижимается лбом к холодному стеклу, закрывает глаза.
В горле стоит ком.
...кажется, он ошибся. Кое-что не влезет ни в одну сумку.
@темы: Рукопись, Крошки и камни
hold on
Когда начинается дождь, Деррек стоит у калитки и курит. Как-то не догадался спросить, можно ли вообще на территории пансионата: как-то не располагал последний разговор с хозяином к таким вопросам.
Спасибо, что взглядом не сжег, и с ног не сбил, проносясь мимо с лицом человека, сказавшего больше, чем он хотел.
читать дальшеДеррек смотрит на небо, прячет сигарету под козырьком ладони, затягивается. Клубы дыма во влажном воздухе похожи на клоки отсыревшей шерсти. Облизывает губы, приваливается плечом к мокрому железу ограды. По уму не мокнуть нужно, а в дом идти.
Не хочется.
— Я в домике, — шепчет небу и снова затягивается.
Не понимает, что горчит, табак или собственные слова.
Мелодично мурлычит замок на воротах, и Деррек вздрагивает, отступает с дорожки. Щурится от круговерти ярких пятен, ворвавшихся в сумеречный полдень.
Зонт. Всего лишь зонт, если эта свернутая спиралью радуга — “всего лишь”. Он нависает над головой, пряча от взгляда серое небо, а в ушах звенит:
— Вы докуривайте спокойно, я подожду!
Деррек растерянно смотрит на того, кто держит в руках этот ослепительный зонт.
Узкие очки без оправы, цветные прядки в волосах, рубашка липнет к телу — и как умудрился промокнуть, с зонтом-то? И кто вообще в рубашке бегает осенью? Впрочем, небесно-синий пиджак в белую полоску юноша перекинул через плечо жестом завзятого франта.
Улыбается так солнечно, что удивляешься: где же радуга.
Ах, да, над головой.
— Вы новенький? — участливо спрашивает юноша, рассматривая с доброжелательным любопытством. — Если что, не обязательно мокнуть, в каминной комнате разрешается курить.
Деррек улыбается:
— Спасибо. Но я хотел промокнуть.
— Ой, я тогда помешал, — юноша показывает взглядом на зонт, — простите!
В ответ только и остается, что головой покачать да затушить окурок о подошву ботинка.
Кажется, что и ходить этот человек будет вприпрыжку, но он шагает удивительно ровно, сразу попадая в ногу, только зонт свой удивительный раскручивает над головой. Деррек старается не поднимать глаз на эту карусель — а то, право, не дойдет.
В прихожей почти что столпотворение. Томас даже не оборачивается, застегивая строгое прямое пальто под самое горло, зато солнечно улыбается подающая ему зонт Дороти. Проходящий мимо Джейд с тостом в зубах и тетрадью в руках замедляется, рассматривая всех разом, кажется.
— У нас тут пересменка? — спрашивает невнятно.
Томас морщится, оглядываясь, меряет его неодобрительным взглядом, и Джейд торопливо, чуть ли не одним движением запихивает тост в рот.
— Если на конспекте будут крошки, будете переписывать, — прохладно сообщает Томас. Джейд смотрит на него как на злейшего врага.
Деррек чувствует себя зрителем на первом ряду, совершенно не знающим, что за спектакль разыгрывают на сцене.
С яркого зонта капает вода. Его хозяин заливисто хохочет, стягивает насквозь мокрые ботинки. Подмигивает Дороти, раскручивает зонт. Капли разлетаются по прихожей, остаются темными пятнами на кремовых обоях — и на сером пальто Томаса. Тот морщится так, словно ему лимонным соком в глаза брызнули. Вскрикивает Джейд, поднимает тетрадь над головой. Под его затейливую брань хулиган улетает по лестнице вверх, так и не сложив зонт. На последних ступенях перегибается через перила и подмигивает смеющейся в ладонь Дороти.
— Иногда я жалею, что отсюда не выселяют, — тяжело роняет Томас, забирая у нее свой зонт.
— Иногда? — недоверчиво уточняет Джейд.
— Мне сказали, в каминной комнате можно курить, — Деррек смотрит на Дороти. — Это правда?
Она кивает, взмахивает руками, словно хочет показать дорогу жестами, но все-таки собирает слова. Томас успевает метнуть в Джейда еще один острый взгляд и выйти, раскрыв зонт — обычный, однотонно-черный, — на самом пороге. Пока Деррек снимает ботинки и ставит их на деревянную полочку у входа, Дороти убегает тоже, только юбка плеснула. Остается Джейд, свернувший тетрадь в трубочку и задумчиво глядящий то на кухню, то на лестницу, явно решая, хватило ему одного тоста или утащить еще.
— Скажи, кто это был? — спрашивает Деррек, кивает на лестницу.
Ему отвечают широкой улыбкой и небрежным:
— Этот-то? Наш сказочник.
И, словно все объяснил, ныряет в уводящий к кухне коридор.
Оставляя Деррека в растерянности.
Каминная комната оказывается не пуста: в глубоком кожаном кресле, вытянув ноги к огню, сидит пожилой мужчина. Посасывает потухшую трубку, погрузившись в изучение газеты.
Деррек аж на пороге задерживается на мгновение — так давно не видел газет в чужих руках. Впрочем, здесь это смотрится уместнее, чем телефоны. Свой так и не брал в руки с приезда. Надо будет вечером проверить, не разрядился ли.
Не то чтобы очень хотелось. Но главное чтобы не пустили по следу погоню с собаками.
На одно короткое сообщение его как-нибудь хватит.
Уже садясь на маленький пухлый диван думает: надо было сначала зайти в комнату, сменить влажную одежду, да теперь уже что. Остается надеяться, что на обивке не останется пятен. Закуривает, берет с тумбы серебряное блюдце пепельницы.
Ниточки дыма, едва заметные в пасмурном свете, тянутся вверх. Деррек смотрит на сигарету, не затягиваясь, так, словно это кадры фильма, а он сидит по ту сторону экрана.
Зачем он здесь?
Что он будет делать?
Можно попробовать найти книгу. Можно попросить у мужчины в кресле газету, или и вовсе завязать ничего не значащую беседу.
Сделать вид, что ему интересно.
Внутри пусто. И, стоит только прикрыть веки, смотрит на него девочка под красным капюшоном, девочка с волчьим хвостом.
... такой избитый образ.
Челюсть начинает ныть, и Деррек словно просыпается. Щелчком сбрасывает пепел, жадно затягивается.
Шуршит страница, которую переворачивают чужие пальцы.
— В серванте есть бутылка бренди, — сообщает мужчина, не оборачиваясь. — Если будете пить, плесните и мне.
Деррек усмехается в ответ, давит и вполовину не прогоревшую сигарету в пепельнице, ломая белые бока, встает. Без труда находит маленький бар за стеклянной дверцей. Там прячется не только бренди, но Деррек не присматривается и не выбирает. Наливает по два пальца в два коньячных бокала, подает один так и не поднявшему глаз от газеты старику.
— Гектор, — говорит тот коротко, когда Деррек садится в облюбованное кресло и достает еще одну сигарету.
Сворачивает газету, смотрит на угли в камине, с тихим кряхтением поднимается, тяжело опираясь на подлокотник. Закидывает дрова, не глядя беря их с подставки у камина, достает откуда-то длинные спички. Деррек наблюдает за тем, как он возиться с огнем, вновь забывая про сигарету. Думает: у него с ногой что-то. Думает: надо было предложить помочь.
Думает: или не надо. Далеко не все любят, когда на их слабости обращают внимания, раздражаются или злятся, когда начатое дело пытаются вырвать из рук, ссылаясь на заботу. Камин между делом занимается, тянет горячей смолой и дымом.
Гектор головой качает:
— Надо трубу чистить. Тяга пропадает.
С облегчением садится в кресло, вытягивает ноги к огню, трет колено. Так и не посмотрев на Деррека прямо, салютует бокалом, делает большой глоток и замирает.
Тихий неритмичный треск поленьев мешается с монотонным стуком капель — глухим по стеклу, звонким по карнизу. Деррек греет в ладони бокал с бренди, словно впитывающим теплый свет, наполняющимся золотистым сиянием. В очередной раз забытая сигарета мерцает в пепельнице красной искрой.
Скрипит дверь, а за ней — паркет под ногами давешнего хулигана с зонтом. Он усаживается на ковер, на расстоянии вытянутой руки от камина, с наслаждением зарывается пальцами ног в высокий ворс. Жадно вдыхает густой от запахов воздух.
Улыбается с легкой тоской.
— А где ваш зонт? — спрашивает Деррек.
— Сохнет, — юноша щуриться, улыбается солнечно. — А он вам так понравился? Могу принести.
Миг Деррек борется с искушением сказать да: слишком уж красивая рисуется картинка: пасмурная рамка строгих стен и радужное пятно, мечтательное лицо, очерченное мягким светом камина.
Редко писал маслом, но эта сцена так и просится на холст.
Морщится, мотает головой, выбрасывая из головы, как ненужный мусор. Собирается ответить наконец, но юноша уже подскочил, как мячик, или как озорной щенок, услышавший слово “прогулка”.
Старик улыбается, глядя сквозь стакан на огонь, когда тихо стучит дверь, говорит:
— Неугомонный. Жаль, что скоро уедет.
— Почему вы так думаете?
— А что ему тут делать?
Не находиться с ответом.
А что, собственно, он сам тут делает? Утром не было ни сомнений, ни вопросов, но то утром, после волшебного сна, в сонном утреннем городе.
Юноша возвращается, садиться по-турецки на то же место, открывает зонт, раскручивает над головой.
Тот словно занимает всю комнату, накрывает ее ярким куполом, куда не посмотришь, всюду яркое полотно, спирали, разводы, цветные облака, силуэты замков...
Деррек, зажмуривается, прогоняя морок, и когда смотрит снова, зонт — это просто зонт. Юноша улыбается как чеширский кот, укладывает его на плечо. Старик смотрит на него со снисходительной теплотой и, кажется, ждет чего-то.
В комнату тихо проскальзывает Дороти, ставит на столик рядом с Гектором букет примул, садиться на подлокотник кресла Деррека.
— Будет сказка? — улыбается.
Юноша пожимает плечами, поднимает глаза к потолку. Теребит челку — розовые, желтые, зеленые пряди в платиновых волосах. Покачивается за его спиной зонт.
— Наверное.
Яркое полотно снова раскручивается. Останавливается резко.
— Жила была принцесса, которая с детства училась быть самой принцесистой из всех: с доброй улыбкой и нежными руками, грациозной в танцах и звонкоголосой, умницей и умелицей. Да только была за ней странность: любила она осенью подниматься на высокую башню и пропадать там часами, высматривая и провожая взглядом белых журавлей. Красотой и свободой своей пленяли они ее мысли. Им не нужно было учиться держать спину и заучивать шаги, чтобы быть грациозными и на земле, и в небе.
Юноша говорит непринужденно, словно о прошедшем дне рассказывает, только смотрит слепо в потолок, будто перед его взглядом стоит что-то, ведомое ему одному.
— Принцессе хотелось бродить по лугам, гладить носы лошадей, заглядывая в их умные глаза, танцевать у костров на праздник начала лета, и чтобы ленты вились вокруг, и музыка звенела яркая и живая. Но были у нее лишь ухоженный сад, воспитанная болонка и менуэты под сводами бального зала. И никаких лент.
Вздыхает, и лицо озаряется нежной улыбкой.
— Но появился однажды при дворе юноша. Вышел на турнир в серебряных доспехах, с гордо поднятой чернявой головой и улыбкой, полной достоинства, и впервые принцесса уронила с трибуны цветок во время его триумфа. Он носил ей полевые цветы и атласные ленты, оставлял на подоконнике ее спальни, невесть как к ним забираясь, и когда она касалась их, чувствовала себя свободной и счастливой. Да только росла она, и все строже становились требования короля. Как заметил он, что дочь смотрит на балу только на юношу в белом камзоле, а на турнире роняет цветок рыцарю в серебряных доспехах, отослал его прочь, искать подвигов.
Тихо вздыхает Дороти, прижимает ладонь к груди. Деррек хотел бы в этот момент заглянуть ей в лицо, но оторвать взгляд от зонта не может.
Почему-то чудятся на нем белые пятна, хотя он точно помнит — не было их там.
— Тосковала принцесса, не находя себе места, а потом и вовсе невмоготу стало: сваты приехали от короля соседней земли. И полбеды было бы, да прознал тот, что нравятся принцессе белые журавли. И в дарах свадебных прислал красивую птицу с подрезанными крыльями, с тоской смотрящую в небо. Не выдержало сердце принцессы, и бежала она под пологом сумерек прочь, в темный лес, что простирался на краю владений ее отца...
И тут подают голос часы в прихожей, гулко отбивая время. Дороти всплескивает руками.
— Ох, ужин! Простите, я пойду.
И, виновато улыбнувшись, выскакивает из комнаты. Юноша словно и не замечает, смотрит в потолок, медленно крутится за его спиной зонт.
— Удачно, — говорит. — Я как раз не придумал финал.
— Разве принцесса не должна в конце превратить журавля обратно в юношу? — спрашивает Деррек.
Словно кисточкой ведет поверх потускневшего интерьера: хрупкая фигурка с высокой прической, за плечами взметнувшийся крыльями плащ, тянутся руки к гордо держащему голову журавлю.
Юноша моргает, замирает зонт.
— И правда, — говорит. Цветное зарево со щелчком складывается в обычную трость. — Но для этого ведь нужно выйти из леса.
Спасибо, что взглядом не сжег, и с ног не сбил, проносясь мимо с лицом человека, сказавшего больше, чем он хотел.
читать дальшеДеррек смотрит на небо, прячет сигарету под козырьком ладони, затягивается. Клубы дыма во влажном воздухе похожи на клоки отсыревшей шерсти. Облизывает губы, приваливается плечом к мокрому железу ограды. По уму не мокнуть нужно, а в дом идти.
Не хочется.
— Я в домике, — шепчет небу и снова затягивается.
Не понимает, что горчит, табак или собственные слова.
Мелодично мурлычит замок на воротах, и Деррек вздрагивает, отступает с дорожки. Щурится от круговерти ярких пятен, ворвавшихся в сумеречный полдень.
Зонт. Всего лишь зонт, если эта свернутая спиралью радуга — “всего лишь”. Он нависает над головой, пряча от взгляда серое небо, а в ушах звенит:
— Вы докуривайте спокойно, я подожду!
Деррек растерянно смотрит на того, кто держит в руках этот ослепительный зонт.
Узкие очки без оправы, цветные прядки в волосах, рубашка липнет к телу — и как умудрился промокнуть, с зонтом-то? И кто вообще в рубашке бегает осенью? Впрочем, небесно-синий пиджак в белую полоску юноша перекинул через плечо жестом завзятого франта.
Улыбается так солнечно, что удивляешься: где же радуга.
Ах, да, над головой.
— Вы новенький? — участливо спрашивает юноша, рассматривая с доброжелательным любопытством. — Если что, не обязательно мокнуть, в каминной комнате разрешается курить.
Деррек улыбается:
— Спасибо. Но я хотел промокнуть.
— Ой, я тогда помешал, — юноша показывает взглядом на зонт, — простите!
В ответ только и остается, что головой покачать да затушить окурок о подошву ботинка.
Кажется, что и ходить этот человек будет вприпрыжку, но он шагает удивительно ровно, сразу попадая в ногу, только зонт свой удивительный раскручивает над головой. Деррек старается не поднимать глаз на эту карусель — а то, право, не дойдет.
В прихожей почти что столпотворение. Томас даже не оборачивается, застегивая строгое прямое пальто под самое горло, зато солнечно улыбается подающая ему зонт Дороти. Проходящий мимо Джейд с тостом в зубах и тетрадью в руках замедляется, рассматривая всех разом, кажется.
— У нас тут пересменка? — спрашивает невнятно.
Томас морщится, оглядываясь, меряет его неодобрительным взглядом, и Джейд торопливо, чуть ли не одним движением запихивает тост в рот.
— Если на конспекте будут крошки, будете переписывать, — прохладно сообщает Томас. Джейд смотрит на него как на злейшего врага.
Деррек чувствует себя зрителем на первом ряду, совершенно не знающим, что за спектакль разыгрывают на сцене.
С яркого зонта капает вода. Его хозяин заливисто хохочет, стягивает насквозь мокрые ботинки. Подмигивает Дороти, раскручивает зонт. Капли разлетаются по прихожей, остаются темными пятнами на кремовых обоях — и на сером пальто Томаса. Тот морщится так, словно ему лимонным соком в глаза брызнули. Вскрикивает Джейд, поднимает тетрадь над головой. Под его затейливую брань хулиган улетает по лестнице вверх, так и не сложив зонт. На последних ступенях перегибается через перила и подмигивает смеющейся в ладонь Дороти.
— Иногда я жалею, что отсюда не выселяют, — тяжело роняет Томас, забирая у нее свой зонт.
— Иногда? — недоверчиво уточняет Джейд.
— Мне сказали, в каминной комнате можно курить, — Деррек смотрит на Дороти. — Это правда?
Она кивает, взмахивает руками, словно хочет показать дорогу жестами, но все-таки собирает слова. Томас успевает метнуть в Джейда еще один острый взгляд и выйти, раскрыв зонт — обычный, однотонно-черный, — на самом пороге. Пока Деррек снимает ботинки и ставит их на деревянную полочку у входа, Дороти убегает тоже, только юбка плеснула. Остается Джейд, свернувший тетрадь в трубочку и задумчиво глядящий то на кухню, то на лестницу, явно решая, хватило ему одного тоста или утащить еще.
— Скажи, кто это был? — спрашивает Деррек, кивает на лестницу.
Ему отвечают широкой улыбкой и небрежным:
— Этот-то? Наш сказочник.
И, словно все объяснил, ныряет в уводящий к кухне коридор.
Оставляя Деррека в растерянности.
Каминная комната оказывается не пуста: в глубоком кожаном кресле, вытянув ноги к огню, сидит пожилой мужчина. Посасывает потухшую трубку, погрузившись в изучение газеты.
Деррек аж на пороге задерживается на мгновение — так давно не видел газет в чужих руках. Впрочем, здесь это смотрится уместнее, чем телефоны. Свой так и не брал в руки с приезда. Надо будет вечером проверить, не разрядился ли.
Не то чтобы очень хотелось. Но главное чтобы не пустили по следу погоню с собаками.
На одно короткое сообщение его как-нибудь хватит.
Уже садясь на маленький пухлый диван думает: надо было сначала зайти в комнату, сменить влажную одежду, да теперь уже что. Остается надеяться, что на обивке не останется пятен. Закуривает, берет с тумбы серебряное блюдце пепельницы.
Ниточки дыма, едва заметные в пасмурном свете, тянутся вверх. Деррек смотрит на сигарету, не затягиваясь, так, словно это кадры фильма, а он сидит по ту сторону экрана.
Зачем он здесь?
Что он будет делать?
Можно попробовать найти книгу. Можно попросить у мужчины в кресле газету, или и вовсе завязать ничего не значащую беседу.
Сделать вид, что ему интересно.
Внутри пусто. И, стоит только прикрыть веки, смотрит на него девочка под красным капюшоном, девочка с волчьим хвостом.
... такой избитый образ.
Челюсть начинает ныть, и Деррек словно просыпается. Щелчком сбрасывает пепел, жадно затягивается.
Шуршит страница, которую переворачивают чужие пальцы.
— В серванте есть бутылка бренди, — сообщает мужчина, не оборачиваясь. — Если будете пить, плесните и мне.
Деррек усмехается в ответ, давит и вполовину не прогоревшую сигарету в пепельнице, ломая белые бока, встает. Без труда находит маленький бар за стеклянной дверцей. Там прячется не только бренди, но Деррек не присматривается и не выбирает. Наливает по два пальца в два коньячных бокала, подает один так и не поднявшему глаз от газеты старику.
— Гектор, — говорит тот коротко, когда Деррек садится в облюбованное кресло и достает еще одну сигарету.
Сворачивает газету, смотрит на угли в камине, с тихим кряхтением поднимается, тяжело опираясь на подлокотник. Закидывает дрова, не глядя беря их с подставки у камина, достает откуда-то длинные спички. Деррек наблюдает за тем, как он возиться с огнем, вновь забывая про сигарету. Думает: у него с ногой что-то. Думает: надо было предложить помочь.
Думает: или не надо. Далеко не все любят, когда на их слабости обращают внимания, раздражаются или злятся, когда начатое дело пытаются вырвать из рук, ссылаясь на заботу. Камин между делом занимается, тянет горячей смолой и дымом.
Гектор головой качает:
— Надо трубу чистить. Тяга пропадает.
С облегчением садится в кресло, вытягивает ноги к огню, трет колено. Так и не посмотрев на Деррека прямо, салютует бокалом, делает большой глоток и замирает.
Тихий неритмичный треск поленьев мешается с монотонным стуком капель — глухим по стеклу, звонким по карнизу. Деррек греет в ладони бокал с бренди, словно впитывающим теплый свет, наполняющимся золотистым сиянием. В очередной раз забытая сигарета мерцает в пепельнице красной искрой.
Скрипит дверь, а за ней — паркет под ногами давешнего хулигана с зонтом. Он усаживается на ковер, на расстоянии вытянутой руки от камина, с наслаждением зарывается пальцами ног в высокий ворс. Жадно вдыхает густой от запахов воздух.
Улыбается с легкой тоской.
— А где ваш зонт? — спрашивает Деррек.
— Сохнет, — юноша щуриться, улыбается солнечно. — А он вам так понравился? Могу принести.
Миг Деррек борется с искушением сказать да: слишком уж красивая рисуется картинка: пасмурная рамка строгих стен и радужное пятно, мечтательное лицо, очерченное мягким светом камина.
Редко писал маслом, но эта сцена так и просится на холст.
Морщится, мотает головой, выбрасывая из головы, как ненужный мусор. Собирается ответить наконец, но юноша уже подскочил, как мячик, или как озорной щенок, услышавший слово “прогулка”.
Старик улыбается, глядя сквозь стакан на огонь, когда тихо стучит дверь, говорит:
— Неугомонный. Жаль, что скоро уедет.
— Почему вы так думаете?
— А что ему тут делать?
Не находиться с ответом.
А что, собственно, он сам тут делает? Утром не было ни сомнений, ни вопросов, но то утром, после волшебного сна, в сонном утреннем городе.
Юноша возвращается, садиться по-турецки на то же место, открывает зонт, раскручивает над головой.
Тот словно занимает всю комнату, накрывает ее ярким куполом, куда не посмотришь, всюду яркое полотно, спирали, разводы, цветные облака, силуэты замков...
Деррек, зажмуривается, прогоняя морок, и когда смотрит снова, зонт — это просто зонт. Юноша улыбается как чеширский кот, укладывает его на плечо. Старик смотрит на него со снисходительной теплотой и, кажется, ждет чего-то.
В комнату тихо проскальзывает Дороти, ставит на столик рядом с Гектором букет примул, садиться на подлокотник кресла Деррека.
— Будет сказка? — улыбается.
Юноша пожимает плечами, поднимает глаза к потолку. Теребит челку — розовые, желтые, зеленые пряди в платиновых волосах. Покачивается за его спиной зонт.
— Наверное.
Яркое полотно снова раскручивается. Останавливается резко.
— Жила была принцесса, которая с детства училась быть самой принцесистой из всех: с доброй улыбкой и нежными руками, грациозной в танцах и звонкоголосой, умницей и умелицей. Да только была за ней странность: любила она осенью подниматься на высокую башню и пропадать там часами, высматривая и провожая взглядом белых журавлей. Красотой и свободой своей пленяли они ее мысли. Им не нужно было учиться держать спину и заучивать шаги, чтобы быть грациозными и на земле, и в небе.
Юноша говорит непринужденно, словно о прошедшем дне рассказывает, только смотрит слепо в потолок, будто перед его взглядом стоит что-то, ведомое ему одному.
— Принцессе хотелось бродить по лугам, гладить носы лошадей, заглядывая в их умные глаза, танцевать у костров на праздник начала лета, и чтобы ленты вились вокруг, и музыка звенела яркая и живая. Но были у нее лишь ухоженный сад, воспитанная болонка и менуэты под сводами бального зала. И никаких лент.
Вздыхает, и лицо озаряется нежной улыбкой.
— Но появился однажды при дворе юноша. Вышел на турнир в серебряных доспехах, с гордо поднятой чернявой головой и улыбкой, полной достоинства, и впервые принцесса уронила с трибуны цветок во время его триумфа. Он носил ей полевые цветы и атласные ленты, оставлял на подоконнике ее спальни, невесть как к ним забираясь, и когда она касалась их, чувствовала себя свободной и счастливой. Да только росла она, и все строже становились требования короля. Как заметил он, что дочь смотрит на балу только на юношу в белом камзоле, а на турнире роняет цветок рыцарю в серебряных доспехах, отослал его прочь, искать подвигов.
Тихо вздыхает Дороти, прижимает ладонь к груди. Деррек хотел бы в этот момент заглянуть ей в лицо, но оторвать взгляд от зонта не может.
Почему-то чудятся на нем белые пятна, хотя он точно помнит — не было их там.
— Тосковала принцесса, не находя себе места, а потом и вовсе невмоготу стало: сваты приехали от короля соседней земли. И полбеды было бы, да прознал тот, что нравятся принцессе белые журавли. И в дарах свадебных прислал красивую птицу с подрезанными крыльями, с тоской смотрящую в небо. Не выдержало сердце принцессы, и бежала она под пологом сумерек прочь, в темный лес, что простирался на краю владений ее отца...
И тут подают голос часы в прихожей, гулко отбивая время. Дороти всплескивает руками.
— Ох, ужин! Простите, я пойду.
И, виновато улыбнувшись, выскакивает из комнаты. Юноша словно и не замечает, смотрит в потолок, медленно крутится за его спиной зонт.
— Удачно, — говорит. — Я как раз не придумал финал.
— Разве принцесса не должна в конце превратить журавля обратно в юношу? — спрашивает Деррек.
Словно кисточкой ведет поверх потускневшего интерьера: хрупкая фигурка с высокой прической, за плечами взметнувшийся крыльями плащ, тянутся руки к гордо держащему голову журавлю.
Юноша моргает, замирает зонт.
— И правда, — говорит. Цветное зарево со щелчком складывается в обычную трость. — Но для этого ведь нужно выйти из леса.
@темы: Рукопись, Крошки и камни
hold on
Днём этот город не походит на себя утренний ничем. Маленький, уютный и неспешный, он не выделяется из множества пригородов и городков Англии, который Деррек успел увидеть за свою жизнь. Очень земной город, а не туманная гавань, что встретила его прошлым утром. Где-то мерно гудит газонокосилка, шуршит шинами на перекрестке одинокая машина, проходит мимо женщина с коляской, скользнув по Дерреку равнодушным взглядом.
Он сам не понимает, чего ради ушел из пансиона. Прогуляться. Проветрить голову. Починить потрескавшуюся картину мира.
Как будто было, что чинить. Мир давно разошелся по швам, под крашеной парусиной декораций проглядывал деревянный остов, и все чаще мерещился театральный звонок, отмеряющий акты и антракты.
В один из последних, устав от оценивающих глаз и горького запаха туши, и сбежал, тайком, чудом не забыв пальто в гардеробе.
читать дальшеПо карманам нашел пачку сигарет и три золотых. Один уже сменял на билет, остальные еще позвякивают. Запоздало понял — в пансионе ничего не говорили об оплате комнаты и стола. Верно, у них так положено — брать только то, что дают.
Пусть будут минус еще золотой — думает почти весело, крутит головой. Дерево дураков не растет на ближайшем перекрестке, зато вывески лавочек качаются то тут, то там на тесно застроенной улице.
Одна из кофеен еще не убрала летние столики, и они толпятся на тротуаре стадом тонконогих овец. Стулья с высокими спинками жмутся к ним, как ягнята. Под иссиня-черным тентом, словно прячась от робкого осеннего солнца, сидит единственный посетитель, в таком белом костюме, что лучшая акварельная бумага позавидовала бы. Так и тянет разукрасить эту фигуру, словно детскую раскраску.
Деррек замирает на мгновение, представляя, как цветные кляксы и подтеки ложаться на плечи и грудь респектабельного белого человека, крутящего в руках такой же белый картонный стакан. Тут же одергивает себя, мотает головой, прогоняя непрошенный образ, торопливо идет прочь.
Останавливается на миг у окна маленькой кондитерской, в котором стоит не то высокий торт со взбитыми сливками, не то его искусный муляж.
— Деньги не трать, у Дороти выпечка вкуснее, — мрачно замечают за спиной.
Деррек оборачивается чуть резче, чем стоило, оказывается нос к носу с мрачной черноволосой девушкой. Она смотрит исподлобья, ничуть не приветливо, и не понятно, что отвечать. Тут она широко зевает и протягивает ладонь.
— Рут, — говорит отрывисто. — Из-за этого болвана Томаса и не познакомились вчера.
Рукопожатие у нее крепкое, а кожа грубая, немногим мягче мелкой наждачки, и ногти коротко обстрижены. Из-под рукава клетчатой рубашки выглядывает кончик диковинного хвоста.
Рут снова зевает, широко, как сонная львица, и Деррек предлагает зачем-то:
— Давайте угощу вас кофе.
Девушка смотрит с подозрительным прищуром, поджимает губы.
— Вам уже кто-то ляпнул, что я на мели? — спрашивает в лоб. — В благотворительности не нуждаюсь.
Тон такой, будто готовится ударить. Деррек только растерянно головой качает.
— Я и не думал…
Рут фыркает звонко, улыбается широко и с такой же охотой, с какой только что хмурилась.
— Ну тогда угостить! Знаю я место, где продают отличный американо!
Повела почему-то к деревянной двери под тусклой старомодной вывеской с книжным разворотом. Рассмеялась в ответ на его изумление, неожиданно низко и гулко, объяснила, толкая плечом рассохшуюся дверь:
— Там чудесное кофе на вынос, верьте мне, в десять раз лучше помоев из кафе!
За дверью обнаружилась скрипучая лестница, уводящая в глубину, освещенная словно бы газовыми рожками – имитация была искусная, Деррек даже остановился, любуясь. Рут уже топталась внизу, ожидая, смотрела снисходительно, и ее смех хоть и не звучал, но чудился Дерреку в тишине.
Маленькая кофейня с единственным высоким столиком и впрямь обнаружилась: граничила с книжным залом, без всяких ограждений, и можно было рассматривать стенды с новинками в ожидании заказа.
Деррек и смотрит, скользит взглядом по ярким обложкам, думает — всё-таки маленькие букинистические лавки ему больше по душе.
А потом словно воздух становится вязким, заливается в горло болотной водой, забивает легкие тиной.
На него из-под красного капюшона смотрит девочка с мертвым взглядом. Он знает, что из-под ее плаща выглядывает волчий хвост.
На обложке этого, конечно, не видно.
По обложке никто во всем мире не скажет, что говорит художник этой картинкой. Деррек и сам, пожалуй, не скажет.
— Ты чего? — его дергают за рукав, выдергивая под теплый свет желтого абажура, свисающего с потолка над барной стойкой.
Он делает первый судорожный вздох, едва ли не отплевывается от фантомной тины. Рут непонимающе смотрит то на него, то на книжный зал, хмурится непонимающе.
Он не собирается объяснять. Усилием воли изгибает губы в улыбку, спрашивает:
— Какой кофе ты предпочитаешь в это время суток?
Рут закатывает глаза, пихает его локтем.
— Американо. Лучше бы корыто, но большой стакан подойдет.
Себе берет с сиропом и пышной молочной пеной, бросает монетку в пузатую банку рядом с вазой, полной цветных конфет. Тут же идет в сторону выхода, словно так и надо.
Ненавидит в этот момент все: магазин, Рут, которая его сюда привела, книгу с ее обложкой. Но сильнее всего — себя. Ненавидит с такой силой, что приходится давить дрожь в руках — еще не хватало расплескать кофе.
Пожалуй, только он и заслуживает этого чувства: и Рут, и кофе, и улыбчивый бариста с цветной прядью в челке, и газовые рожки на лестнице, и спрятавшийся в подвале магазин ни в чем не были виноваты перед миром, а перед ним так и тем более.
Кто тебе виноват в том, что не углядел, не понял — ты фальшивишь, и теперь эта фальшь режет тебе грудь тупым лезвием.
Только подходя к пансиону вспоминает, что вообще-то шел не один. Закусывает губу, оборачивается к Рут. Та шагает ровно, тянет кофе через трубочку и смотрит в небо с самым безмятежным видом.
Но Деррек все-таки говорит:
— Извини. Бегу куда-то, ни слова не сказал…
Она только рукой взмахивает.
— Брось, — вздыхает, улыбается косо: — Не знаю, что тебя перекорежило, но ты ко мне с помощью не лезешь, и я расспрашивать не буду.
Деррек улыбается благодарно, выдыхает медленно. Смотрит на шелестящий за витой решеткой сад. Предлагает:
— Давай в беседке допьем?
Рут до ответа не снисходит, только открывает ворота и первой сворачивает на хрустящую гравием дорожку, ведущую в нужную сторону. Вот только не доходя до беседки останавливается, пакостно улыбается и, тяжело ступая, выходит на газон — словно побольше следов хочет оставить. Садиться — плюхается на траву, подмигивает Дерреку заговорчески, мол, решишься? Он переступает с ноги на ногу, но все-таки заходит на газон, устраивается рядом. Смотрит вопросительно.
— Ты бы знал, как Томаса перекашивает от такого, – смеется Рут, и выходит почти зловеще. Вытаскивает трубочку, роняет рядом с собой, прихлебывает кофе. Ловит взгляд Деррека, отмахивается: – Да подберу я, подберу.
— Вы с ним не ладите, — говорит. Поясняет в ответ на ее взгляд: — С Томасом.
— Очень наблюдательно, — усмехается она смотрит с раздражением. — Кто с ним вообще ладит?
— Дороти?
— Дороти? — Рут кривится. Тяжело вздыхает: — Работа у нее со всеми ладить. Представить страшно, как она так живет.
Деррек неопределенно пожимает плечами. Смотрит на покачивающиеся головки анемон.
— Из меня хреновая "правильная девочка", — выплевывает Рут в пустоту. — Я и не пытаюсь.
— Это правильно, — улыбается Деррек уголком рта.
— Ой, без вас знаю!
Рут падает на спину, раскидывает руки. Короткие волосы ложаться не то черным одуванчиком, не то темным нимбом. Не моргая смотрит в небо.
— А может, я не хочу ничего решать, — говорит тихо, так, что Деррек едва слышит, и тут же бьет ногой по земле, как маленькая сердитая девочка.
Деррек даже догадывается, на кого она злиться.
— Разве это что-то плохое? — спрашивает больше себя. — Все иногда от этого устают. Знаешь крылатую фразу?
— Какую?
Деррек улыбается:
— “Ты не лосось”.
Рут мгновение смотрит на него как на идиота, потом хохочет. Запускает пальцы в волосы, смотрит снизу вверх виновато.
— Я все-таки ужасно по-детски себя веду, да? — спрашивает с внезапной робостью. Произносит по слогам, словно копирующий взрослого ребенок: — Драматизирую.
— А ты это делаешь?
— Томаса спросите, — фыркает Рут. Смотрит в небо, усмехается: — Хочу скакать на коне на встречу рассвету, и чтобы ветер развивал мои золотые кудри.
— От такого и я бы не отказался, — мечтательно вздыхает Деррик. — Дело за малым — отрастить кудри.
— Было бы так просто, — бормочет Рут, сплетает руки на груди. Улыбка тускнеет, медленно и неотвратимо.
— Надо пробовать, — предлагает Деррик. — Может, оно и в самом деле просто.
Она смотрит на него с грустной насмешкой в глазах, качает головой. Садится рывком, поднимает с земли трубочку.
— Спасибо, — говорит, глядя в землю. — За кофе. И вообще.
Встает, взмахивает рукой неопределенно.
— Пойду.
Деррек хочет спросить, что у нее все-таки приключилось, какая беда так отчетливо давит на плечи. Но вспоминает: “ты ко мне с помощью не лезешь, и я расспрашивать не буду”. И молчит, смотрит вслед.
— Быть может, вы все-таки пожалеете остатки газона и тоже встанете?
Деррек вскидывает голову, оглядываясь. Встает прежде, чем успевает подумать, и тогда видит сидящего в беседке и надежно укрытого ее тенью мужчину.
— Прошу прощения, мистер Гейнс, — говорит, отряхивая брюки.
Подходит ближе, ожидает штрафа, как от полицейского в парке. Но хозяин пансиона даже взгляда от книги не поднимает.
— Чего-то хотели?
— Ожидаю наказания, — Деррек улыбается неловко. — За газон.
— А, — мистер Гейнс поднимает взгляд от книги, — Мне, в сущности, все равно.
Зевает.
— Томас будет недоволен, — говорит так, словно это строчка из прогноза погоды.
“Завтра будет дождь, не забудьте взять зонт”.
Деррек переминается с ноги на ногу.
— Вы слышали наш разговор?
— Что-то, — кивает мистер Гейнс. Рассматривает его со сдержанным интересом. — Впрочем, ничего нового.
— Вы говорили с Рут?
— Вот уж нет, — он резко закрывает книгу.
Смотрит в сторону дома, на кусты, за которыми пару минут назад скрылась девушка.
— Они все такие, — говорит мистер Гейнс.
Чуть вздергивает губу в капризной гримасе. Переводит взгляд на Деррека.
— Вы все такие.
— Какие? — скрещивает руки на груди, упрямо не отводит глаз.
— Как дети, играющие в салки. Плохо играющие, — Гейнс подпер подбородок ладонью, — добежали до дерева, закрылись руками и кричат: "Я в домике". Чтобы жизнь не достала, не задела. Чтоб не пришлось водить.
— А вы?
Гейнс щуриться опасно. Швыряет на скамейку книгу — тот самый томик Диккенсона.
— А меня, — говорит, — не пустили играть.
@темы: Рукопись, Крошки и камни
hold on
Просыпается резко, садится на кровати. Вокруг темнота, заливается в глаза, разливается немотой по телу. Не сразу понимает, где очутился, и сердце подскакивает к горлу от тягучего, томительного страха.
Комната проступает медленно, контуром в темноте, рисунком теней и бликов. Выдыхает, успокаиваясь, трет глаза. Живот тоскливо урчит, напоминая о ужине, который наверняка проспал.
Встает неохотно, на ощупь добирается до стола, зажигает настольную лампу. Темнота отступает по углам, сворачивается там по-кошачьи, выжидает. Можно бы включить верхний свет, выгнать ее совсем, но отчего-то не хочется. Да, знакомство не заладилось, но здесь и темнота не враждебная, теплая, как та кошка, позвать бы к ногам, погладить мягкую спину.
Фыркает. Мысли спросонок бродят черте где.
читать дальшеНа столе обнаруживается поднос, тарелки накрыты зелеными салфетками, в высоком стакане рыжий солнечный сок. Фыркает — а говорила, нет обслуживания номеров. И как не проснулся, не заметил чужого визита? Дома от шагов в соседней квартире просыпался.
Дома. Странно, но кроме слова ничего и не осталось — ни ощущения, ни привязанности, ни тепла. Просто место, в которое и возвращаться-то не хочется.
Неторопливо ест холодное мясо с картошкой, рассматривая цветочный узор, вьющийся по краю абажура — золото по зеленому, причудливая вязь стеблей и листьев, соцветий и бутонов. Составляет посуду стопкой, накрывает салфеткой, бредет в ванную. Умывается, не глядя в зеркало, пропускает сквозь пальцы отросшие ниже ушей пряди, трет подбородок, тщетно вспоминая, взял ли с собой бритву.
Возвращается, гасит свет, снова ложится на постель.
Все никак не может уснуть, ворочается, рассеянно изучает потолочные балки и притаившиеся между ними тени. Если расслабить глаза, в дрожащих пятнах чудится то выглядывающий из норы кролик, то чеширская улыбка, то охотники с копьями, загоняющие мамонта.
Дом не спит тоже, поскрипывает и постанывает. Ему бы тоже поворочаться, превалиться с боку на бок, потоптаться на месте, как кошке, устроится поудобнее. Но фундамент держит крепко, подвалы вросли в землю корнями — где уж тут размяться.
Не выдерживает, встает. Потягивается, скользит ладонью по стене как по кошачьей спине, лаская. Подходит к одному из окон, смотрит на небо, думая, можно ли в столь поздний час разжиться кофе.
Замирает, заметив на крыше движение. Усмехается, думает — никак ворона-оборотень залетела потанцевать? Но потом замечает, что движения вполне осмысленные, сконцентрированные вокруг треножника с темной трубкой наверху.
Почти прижимается носом к стеклу, пытаясь рассмотреть человека. Тот тоже замечает Деррека, приветственно взмахивает рукой. Манит, приглашая присоединится к таинству.
Раздумывает недолго. Находит брошенную на спинку стула рубашку, натягивает, возится с задвижками окна. Рассохшаяся рама поддается с треском и скрипом, но все-таки приоткрывается достаточно, чтобы пролезть наружу.
Холодный мелкий гравий, которым засыпана небольшая плоская площадка крыши, колит босые ступни.
— А я не знал, что на чердаке снова есть жилец! — весело приветствует его полуночник.
Теперь Деррек может различить седину в его волосах и аккуратно подстриженную бороду. Мужчина не выглядит стариком, таких правильнее называть пожилыми. Или, как выражалась матушка, богатыми годами людьми.
А суетился он вокруг старомодного телескопа, мечты антиквара. Все оценивающе косится на небо, улыбается ему словно бы поощрительно.
— Облаков нынче почти нет! — радостно сообщает Дерреку. — Отличная погода для наблюдений!
Закладывает большие пальцы за карманы старомодного жилета, кланяется церемонно.
— Меня зовут Альберт Гейнс, — представляется немного чопорно, но тут же сглаживает тон улыбкой. — Могу ли я просить вас присоединится к моей забаве?
— Почту за честь, — отзывается Деррек, стараясь попасть в его тон. Спохватившись, представляется тоже.
— Давно вы здесь? — спрашивает, пока мистер Гейнс наводит телескоп на одну из звезд. За завтраком он его не видел, но, может, не все постояльцы к нему спускаются?
Тот взмахивает рукой, смеется.
— Вы даже не представляете, — отвечает, смотрит на небо с легкой печалью. — Столько вокруг изменилось уже. Звезды не меняются, и то благо, только видно их хуже — даже Родхилл ночами слишком освещен. Что сейчас в Лондоне — и представить страшно.
Деррек закидывает голову. На мгновение мир словно идет кругом, кажется, оступишься и упадешь в темноту. Небо поблескивает точками звезд, как платок фокусника, затягивает, того и гляди, упадешь в него, как в кроличью нору.
— Так давно не смотрел на звезды, — понимает вдруг.
Мистер Гейнс смеется, Деррек чувствует его ладонь на своем плече.
— Вот в этом-то и беда, — говорит чуть грустно. — Такие торопливые, что все никак взгляд не поднимете. А вам небо уже ближе, понятнее.
— Если только уроки астрономии в школе могут сделать его понятнее, — смеётся Деррек, вскидывая ладонь, словно зачерпнуть горит звёзд пытаясь.
Можно ли вообще понять небо?
Мистер Гейнс смотрит на него насмешливо, но одобрительно словно. Тыкает пальцев в какую-то едва заметную точку:
— Ну как же, а вот это чудо техники? Телескоп на орбите! Чего с его помощью только не углядишь! Куда, казалось бы, ближе к небу?
Гладит медную трубу своего антикварного чуда, улыбается мечтательно, щурясь на огонек Хаббла — и как углядел его вообще?
Деррек только плечами пожимает:
— Чем дальше можно заглянуть, тем лучше понимаешь, как на самом деле далеки от нас звёзды. Мистер Гейнс…
— Нет-нет-нет, — он машет руками, как птица крыльями, того и глядишь — взлетит. — Альберт, просто Альберт. А то я буду оглядываться и искать того, к кому обратились.
Деррек смеётся, и за смехом этим почти теряет мысль. Только стоит поднять глаза к небу, к сияющей ленте млечного пути, как улыбка застывает на губах.
— Вы сказали, что небо нам стало ближе, — говорит негромко. — Но на деле мы разглядели, как оно чудовищно от нас далеко.
Альберт качает головой, не то укоризненно, не то сочувственно. Склоняется к окуляру, что-то долго подкручивает и настраивает.
— Может, вы и правы, мой юный друг, — вздыхает по ходу. — Да только оно же от точки зрения зависит.
Выпрямляется, машет рукой, приглашая. Деррек невесть зачем послушно наклоняется к телескопу.
Не сразу узнает алый полумесяц, чуть смазанный и непривычно близкий. На фотографиях, которые видел в интернете, Марс был шариком, сфотографированные со всех ракурсов.
Но сейчас Деррек впервые понял, что она на самом деле существует, эта четвертая планета.
Отрывается от телескопа, смотрит на небо, словно впервые его увидел.
— А вот и падающая звезда! — Альберт вскидывает руку, указывая на небо.
Деррек успевает заметить сияющий росчерк.
— Успели загадать желание? — спрашивает его Альберт.
Только плечами пожимает.
— Успел бы, но… — спотыкается, оглядывается на мужчину.
Тот щурится, вглядываясь в лицо Деррека. Вздыхает, взмахивает рукой.
— Да ясно с вами, тоже занедужили, — и, не давая возразить, продолжает: — Вы не один здесь такой — не знающий, о чем мечтать, разучившийся хотеть. Так досадно, что в ваше-то время люди все еще не научились радоваться жизни.
Деррек улыбается неловко, смотрит поверх крыш на горизонт. Признается внезапно:
— Потому и сбежал.
Альберт вздыхает.
— Временный выход, — проводит ладонью по металлическому боку телескопа. — Бежать стоит не откуда-то, а к чему-то.
Заглядывает в глаза Деррека улыбается.
— Но то, что движение начато, уже хорошо. Цель приложится.
“Хочется верить в это, — думает, — хочется верить…”
— Идите-ка вы спать, мистер, — улыбается Альберт. — Совсем я вас умучил. Ничего, утром все ярче и яснее.
Деррек не спорит. Прощается, бредет к окну. Остановившись на подоконнике, оглядывается, смотрит на старика, что-то рассматривающего в свой телескоп. Хочет было сказать “спасибо”, но решает не отвлекать его. Успеется, не последняя ведь ночь, пригодная для “забавы” старого астронома.
Вытянувшись на кровати и завернувшись в одеяло, засыпает как младенец. Во сне ему подмигивают звезды, и кажется, что можно различить их песню.
Утром, зевая, подходит к подоконнику, неодобрительно смотрит на отпечатки своих пыльных ступней на беленном дереве. Выглядывает наружу — да так и замирает
Крыша, конечно, на месте. Вот только никакой плоской площадки и колкого гравия — забранные черепицей скаты, не очень крутые, но вовсе не пригодные для установки на них какого бы то ни было телескопа.
Моргает растерянно, думает — приснилось, не иначе. А следы на подоконнике — быть может, лунатил, тоже ничего хорошего, но лучше, чем беседа неизвестно где и неизвестно с кем.
Спускается на кухню все еще растерянный и смурной. Чуть не разливает поданный Дороти кофе, смущенно улыбается в ответ на ее обеспокоенный взгляд. Невесть зачем спрашивает, принимая у нее стопку блюдец:
— У вас сейчас есть постоялец по имени Альберт? — и, поймав удивленный взгляд, опускает глаза и путанно объясняет: — Пожилой, в старомодном костюме, я такие только на старых фото видел. Встретились ночью случайно, и я даже не сказал спасибо за беседу…
На лицо Дороти читает словно бы беспокойство и окончательно тушуется. И не сразу понимает, что смотрит она куда-то за его спину.
Оборачивается, замирает, глядя на стоящего на пороге мужчину. У него знакомый прищур, та же линия рта и излом бровей, и так же надменно вскинут подбородок. Только лет на добрые пять десятков поменьше, хорошо, если тридцать разменял.
Незнакомец мерит Деррека внимательным взглядом. Говорит словно невзначай:
— Сэр Альберт мой прапрапрапрадедушка. Вам повезло, что вы с ним встретились.
И оборачивается к Дороти, с видом, будто все уже объяснил. Принимает у нее поднос с кофейником и накрытой тарелкой, кивает коротко и бесстрастно. Удаляется, не обронив больше ни слова.
Деррек отмирает только тогда, когда шаги стихают окончательно. Оборачивается к Дороти, не в силах произнести ни один из вопросов, что вертятся на языке.
Она улыбается светло и чуть печально, глядя в полумрак коридора. Встряхивает головой, поясняет сама, не дожидаясь его слов:
— Это Кевин… мистер Гейнс. Хозяин пансиона, — она пожимает плечами, солнечно улыбается Дерреку. — И он вам не солгал. Надеюсь, сэр Альберт вам не помешал? Вы выспались?
Деррек нашаривает стул и тяжело облокачивается на его спинку. Куда проще было думать, что ему просто приснился сон.
Но право, проснулся ли он?..
Комната проступает медленно, контуром в темноте, рисунком теней и бликов. Выдыхает, успокаиваясь, трет глаза. Живот тоскливо урчит, напоминая о ужине, который наверняка проспал.
Встает неохотно, на ощупь добирается до стола, зажигает настольную лампу. Темнота отступает по углам, сворачивается там по-кошачьи, выжидает. Можно бы включить верхний свет, выгнать ее совсем, но отчего-то не хочется. Да, знакомство не заладилось, но здесь и темнота не враждебная, теплая, как та кошка, позвать бы к ногам, погладить мягкую спину.
Фыркает. Мысли спросонок бродят черте где.
читать дальшеНа столе обнаруживается поднос, тарелки накрыты зелеными салфетками, в высоком стакане рыжий солнечный сок. Фыркает — а говорила, нет обслуживания номеров. И как не проснулся, не заметил чужого визита? Дома от шагов в соседней квартире просыпался.
Дома. Странно, но кроме слова ничего и не осталось — ни ощущения, ни привязанности, ни тепла. Просто место, в которое и возвращаться-то не хочется.
Неторопливо ест холодное мясо с картошкой, рассматривая цветочный узор, вьющийся по краю абажура — золото по зеленому, причудливая вязь стеблей и листьев, соцветий и бутонов. Составляет посуду стопкой, накрывает салфеткой, бредет в ванную. Умывается, не глядя в зеркало, пропускает сквозь пальцы отросшие ниже ушей пряди, трет подбородок, тщетно вспоминая, взял ли с собой бритву.
Возвращается, гасит свет, снова ложится на постель.
Все никак не может уснуть, ворочается, рассеянно изучает потолочные балки и притаившиеся между ними тени. Если расслабить глаза, в дрожащих пятнах чудится то выглядывающий из норы кролик, то чеширская улыбка, то охотники с копьями, загоняющие мамонта.
Дом не спит тоже, поскрипывает и постанывает. Ему бы тоже поворочаться, превалиться с боку на бок, потоптаться на месте, как кошке, устроится поудобнее. Но фундамент держит крепко, подвалы вросли в землю корнями — где уж тут размяться.
Не выдерживает, встает. Потягивается, скользит ладонью по стене как по кошачьей спине, лаская. Подходит к одному из окон, смотрит на небо, думая, можно ли в столь поздний час разжиться кофе.
Замирает, заметив на крыше движение. Усмехается, думает — никак ворона-оборотень залетела потанцевать? Но потом замечает, что движения вполне осмысленные, сконцентрированные вокруг треножника с темной трубкой наверху.
Почти прижимается носом к стеклу, пытаясь рассмотреть человека. Тот тоже замечает Деррека, приветственно взмахивает рукой. Манит, приглашая присоединится к таинству.
Раздумывает недолго. Находит брошенную на спинку стула рубашку, натягивает, возится с задвижками окна. Рассохшаяся рама поддается с треском и скрипом, но все-таки приоткрывается достаточно, чтобы пролезть наружу.
Холодный мелкий гравий, которым засыпана небольшая плоская площадка крыши, колит босые ступни.
— А я не знал, что на чердаке снова есть жилец! — весело приветствует его полуночник.
Теперь Деррек может различить седину в его волосах и аккуратно подстриженную бороду. Мужчина не выглядит стариком, таких правильнее называть пожилыми. Или, как выражалась матушка, богатыми годами людьми.
А суетился он вокруг старомодного телескопа, мечты антиквара. Все оценивающе косится на небо, улыбается ему словно бы поощрительно.
— Облаков нынче почти нет! — радостно сообщает Дерреку. — Отличная погода для наблюдений!
Закладывает большие пальцы за карманы старомодного жилета, кланяется церемонно.
— Меня зовут Альберт Гейнс, — представляется немного чопорно, но тут же сглаживает тон улыбкой. — Могу ли я просить вас присоединится к моей забаве?
— Почту за честь, — отзывается Деррек, стараясь попасть в его тон. Спохватившись, представляется тоже.
— Давно вы здесь? — спрашивает, пока мистер Гейнс наводит телескоп на одну из звезд. За завтраком он его не видел, но, может, не все постояльцы к нему спускаются?
Тот взмахивает рукой, смеется.
— Вы даже не представляете, — отвечает, смотрит на небо с легкой печалью. — Столько вокруг изменилось уже. Звезды не меняются, и то благо, только видно их хуже — даже Родхилл ночами слишком освещен. Что сейчас в Лондоне — и представить страшно.
Деррек закидывает голову. На мгновение мир словно идет кругом, кажется, оступишься и упадешь в темноту. Небо поблескивает точками звезд, как платок фокусника, затягивает, того и гляди, упадешь в него, как в кроличью нору.
— Так давно не смотрел на звезды, — понимает вдруг.
Мистер Гейнс смеется, Деррек чувствует его ладонь на своем плече.
— Вот в этом-то и беда, — говорит чуть грустно. — Такие торопливые, что все никак взгляд не поднимете. А вам небо уже ближе, понятнее.
— Если только уроки астрономии в школе могут сделать его понятнее, — смеётся Деррек, вскидывая ладонь, словно зачерпнуть горит звёзд пытаясь.
Можно ли вообще понять небо?
Мистер Гейнс смотрит на него насмешливо, но одобрительно словно. Тыкает пальцев в какую-то едва заметную точку:
— Ну как же, а вот это чудо техники? Телескоп на орбите! Чего с его помощью только не углядишь! Куда, казалось бы, ближе к небу?
Гладит медную трубу своего антикварного чуда, улыбается мечтательно, щурясь на огонек Хаббла — и как углядел его вообще?
Деррек только плечами пожимает:
— Чем дальше можно заглянуть, тем лучше понимаешь, как на самом деле далеки от нас звёзды. Мистер Гейнс…
— Нет-нет-нет, — он машет руками, как птица крыльями, того и глядишь — взлетит. — Альберт, просто Альберт. А то я буду оглядываться и искать того, к кому обратились.
Деррек смеётся, и за смехом этим почти теряет мысль. Только стоит поднять глаза к небу, к сияющей ленте млечного пути, как улыбка застывает на губах.
— Вы сказали, что небо нам стало ближе, — говорит негромко. — Но на деле мы разглядели, как оно чудовищно от нас далеко.
Альберт качает головой, не то укоризненно, не то сочувственно. Склоняется к окуляру, что-то долго подкручивает и настраивает.
— Может, вы и правы, мой юный друг, — вздыхает по ходу. — Да только оно же от точки зрения зависит.
Выпрямляется, машет рукой, приглашая. Деррек невесть зачем послушно наклоняется к телескопу.
Не сразу узнает алый полумесяц, чуть смазанный и непривычно близкий. На фотографиях, которые видел в интернете, Марс был шариком, сфотографированные со всех ракурсов.
Но сейчас Деррек впервые понял, что она на самом деле существует, эта четвертая планета.
Отрывается от телескопа, смотрит на небо, словно впервые его увидел.
— А вот и падающая звезда! — Альберт вскидывает руку, указывая на небо.
Деррек успевает заметить сияющий росчерк.
— Успели загадать желание? — спрашивает его Альберт.
Только плечами пожимает.
— Успел бы, но… — спотыкается, оглядывается на мужчину.
Тот щурится, вглядываясь в лицо Деррека. Вздыхает, взмахивает рукой.
— Да ясно с вами, тоже занедужили, — и, не давая возразить, продолжает: — Вы не один здесь такой — не знающий, о чем мечтать, разучившийся хотеть. Так досадно, что в ваше-то время люди все еще не научились радоваться жизни.
Деррек улыбается неловко, смотрит поверх крыш на горизонт. Признается внезапно:
— Потому и сбежал.
Альберт вздыхает.
— Временный выход, — проводит ладонью по металлическому боку телескопа. — Бежать стоит не откуда-то, а к чему-то.
Заглядывает в глаза Деррека улыбается.
— Но то, что движение начато, уже хорошо. Цель приложится.
“Хочется верить в это, — думает, — хочется верить…”
— Идите-ка вы спать, мистер, — улыбается Альберт. — Совсем я вас умучил. Ничего, утром все ярче и яснее.
Деррек не спорит. Прощается, бредет к окну. Остановившись на подоконнике, оглядывается, смотрит на старика, что-то рассматривающего в свой телескоп. Хочет было сказать “спасибо”, но решает не отвлекать его. Успеется, не последняя ведь ночь, пригодная для “забавы” старого астронома.
Вытянувшись на кровати и завернувшись в одеяло, засыпает как младенец. Во сне ему подмигивают звезды, и кажется, что можно различить их песню.
Утром, зевая, подходит к подоконнику, неодобрительно смотрит на отпечатки своих пыльных ступней на беленном дереве. Выглядывает наружу — да так и замирает
Крыша, конечно, на месте. Вот только никакой плоской площадки и колкого гравия — забранные черепицей скаты, не очень крутые, но вовсе не пригодные для установки на них какого бы то ни было телескопа.
Моргает растерянно, думает — приснилось, не иначе. А следы на подоконнике — быть может, лунатил, тоже ничего хорошего, но лучше, чем беседа неизвестно где и неизвестно с кем.
Спускается на кухню все еще растерянный и смурной. Чуть не разливает поданный Дороти кофе, смущенно улыбается в ответ на ее обеспокоенный взгляд. Невесть зачем спрашивает, принимая у нее стопку блюдец:
— У вас сейчас есть постоялец по имени Альберт? — и, поймав удивленный взгляд, опускает глаза и путанно объясняет: — Пожилой, в старомодном костюме, я такие только на старых фото видел. Встретились ночью случайно, и я даже не сказал спасибо за беседу…
На лицо Дороти читает словно бы беспокойство и окончательно тушуется. И не сразу понимает, что смотрит она куда-то за его спину.
Оборачивается, замирает, глядя на стоящего на пороге мужчину. У него знакомый прищур, та же линия рта и излом бровей, и так же надменно вскинут подбородок. Только лет на добрые пять десятков поменьше, хорошо, если тридцать разменял.
Незнакомец мерит Деррека внимательным взглядом. Говорит словно невзначай:
— Сэр Альберт мой прапрапрапрадедушка. Вам повезло, что вы с ним встретились.
И оборачивается к Дороти, с видом, будто все уже объяснил. Принимает у нее поднос с кофейником и накрытой тарелкой, кивает коротко и бесстрастно. Удаляется, не обронив больше ни слова.
Деррек отмирает только тогда, когда шаги стихают окончательно. Оборачивается к Дороти, не в силах произнести ни один из вопросов, что вертятся на языке.
Она улыбается светло и чуть печально, глядя в полумрак коридора. Встряхивает головой, поясняет сама, не дожидаясь его слов:
— Это Кевин… мистер Гейнс. Хозяин пансиона, — она пожимает плечами, солнечно улыбается Дерреку. — И он вам не солгал. Надеюсь, сэр Альберт вам не помешал? Вы выспались?
Деррек нашаривает стул и тяжело облокачивается на его спинку. Куда проще было думать, что ему просто приснился сон.
Но право, проснулся ли он?..
@темы: Рукопись, Крошки и камни
hold on
Грозы приходят в Родхилл по весне. Фиолетовой темнотой слизывают краски, ворчат и рокочут, как большие недовольные кошки, выпускают белые когти молний. Ветер бесится, бьётся о каменные стены, ломится в окна.
Дом ему не отвечает, сонно поскрипывает деревянными лестницами.
читать дальшеВ такие дни Дороти закрывает ставни на кухне и варит глинтвейн на яблочном и вишнёвом соке. Если прислушаться к бушующей за стенами буре, можно представить, будто дом и вправду пристань, надежный каменный причал, на которую накатывают мощные океанские волны, и мачтами кораблей качаются тени стонущих лип.
— Ну ты и хулиган, — смеётся Дороти, когда разбушевавшийся ветер рвет ставни, и шутливо грозит ему ложкой.
Этот ветер не нужно впускать в дом: он беспокойный и бесприютный, ему бы перевернуть все вверх дном, перебудит обитателей да промчаться дальше. Вот когда гроза уползет, затихнет ее недовольный рокот, Дороти распахнет все окна, впуская прохладную бодрящую свежесть в комнаты, и совсем другой, тихий и ласковый ветерочек будет играть со шторами и хлопать дверьми. Он принесет надежду и светлые сны.
Грозы всегда проходят.
Но Дороти каждый раз чутко прислушивается к шумящему за надёжными стенами шторму — иногда он выносит на берег тех, кого смыло волной с палубы, или унесло беспокойным ветром.
В тот раз успевает отложить шумовку прежде, чем зазвонит в прихожей звонок. Бросается к домофону, как матрос к спасательному кругу при крике "человек за бортом". Видит через залитое водой окно, как распахивается от штормового порыва калитка ворот, не всматривается в покачивающейся смазанный силуэт. Зажигает старомодный свечной фонарь, держа его в руке, торопливо тянет на себя дубовую дверь. Проказник ветер вламывается в прихожую первым, бросая в лицо охапку дождевых капель, от которых моментально промокает юбка. Ну да пусть бесится, дальше прихожей не уйдет.
Свет фонаря вздрагивает, но не гаснет. Дороти выступает на крыльцо, машет гостю.
Тот останавливается на дорожке, не торопясь ставить ногу на первую ступень. Опирается тяжело на трость, ветер рвет подол тревожного темного плаща, норовит стянуть промокший капюшон.
Дороти чувствует тяжёлый взгляд гостя; по плечам расползается то ли страх, то ли холодная вода. Она улыбается упрямо, поднимает фонарь и шагает вперёд.
— Вы совсем промокли! — говорит сочувственно. — Входите скорее, я налью горячего глинтвейна.
Капюшон всё-таки срывается с головы. Гостья убирает с лица мокрые пряди, улыбается так горько, словно крепчайший черный кофе глотнула.
— Опасно звать в дом тех, кого приносит шторм, — говорит насмешливо. — Как знать, что море выкинуло на берег.
Дороти сглатывает, решительно дёргает плечами, сбрасывая страх как тяжёлое одеяло. Протягивает руку.
— Но вы же пришли. Значит, вам нужен приют, — говорит твердо. Улыбается: — В гостиной растоплен камин, а через два часа я подам ужин.
Гостья смотрит на нее ещё несколько мгновений, и что-то в темной глубине ее глаз меняется, когда вздрагивают густые ресницы, а трость упирается в камень первой ступеньки.
Дом ему не отвечает, сонно поскрипывает деревянными лестницами.
читать дальшеВ такие дни Дороти закрывает ставни на кухне и варит глинтвейн на яблочном и вишнёвом соке. Если прислушаться к бушующей за стенами буре, можно представить, будто дом и вправду пристань, надежный каменный причал, на которую накатывают мощные океанские волны, и мачтами кораблей качаются тени стонущих лип.
— Ну ты и хулиган, — смеётся Дороти, когда разбушевавшийся ветер рвет ставни, и шутливо грозит ему ложкой.
Этот ветер не нужно впускать в дом: он беспокойный и бесприютный, ему бы перевернуть все вверх дном, перебудит обитателей да промчаться дальше. Вот когда гроза уползет, затихнет ее недовольный рокот, Дороти распахнет все окна, впуская прохладную бодрящую свежесть в комнаты, и совсем другой, тихий и ласковый ветерочек будет играть со шторами и хлопать дверьми. Он принесет надежду и светлые сны.
Грозы всегда проходят.
Но Дороти каждый раз чутко прислушивается к шумящему за надёжными стенами шторму — иногда он выносит на берег тех, кого смыло волной с палубы, или унесло беспокойным ветром.
В тот раз успевает отложить шумовку прежде, чем зазвонит в прихожей звонок. Бросается к домофону, как матрос к спасательному кругу при крике "человек за бортом". Видит через залитое водой окно, как распахивается от штормового порыва калитка ворот, не всматривается в покачивающейся смазанный силуэт. Зажигает старомодный свечной фонарь, держа его в руке, торопливо тянет на себя дубовую дверь. Проказник ветер вламывается в прихожую первым, бросая в лицо охапку дождевых капель, от которых моментально промокает юбка. Ну да пусть бесится, дальше прихожей не уйдет.
Свет фонаря вздрагивает, но не гаснет. Дороти выступает на крыльцо, машет гостю.
Тот останавливается на дорожке, не торопясь ставить ногу на первую ступень. Опирается тяжело на трость, ветер рвет подол тревожного темного плаща, норовит стянуть промокший капюшон.
Дороти чувствует тяжёлый взгляд гостя; по плечам расползается то ли страх, то ли холодная вода. Она улыбается упрямо, поднимает фонарь и шагает вперёд.
— Вы совсем промокли! — говорит сочувственно. — Входите скорее, я налью горячего глинтвейна.
Капюшон всё-таки срывается с головы. Гостья убирает с лица мокрые пряди, улыбается так горько, словно крепчайший черный кофе глотнула.
— Опасно звать в дом тех, кого приносит шторм, — говорит насмешливо. — Как знать, что море выкинуло на берег.
Дороти сглатывает, решительно дёргает плечами, сбрасывая страх как тяжёлое одеяло. Протягивает руку.
— Но вы же пришли. Значит, вам нужен приют, — говорит твердо. Улыбается: — В гостиной растоплен камин, а через два часа я подам ужин.
Гостья смотрит на нее ещё несколько мгновений, и что-то в темной глубине ее глаз меняется, когда вздрагивают густые ресницы, а трость упирается в камень первой ступеньки.
@темы: Рукопись, Крошки и камни
hold on
Пока не хочу выкладывать это на других площадках, ибо все в процессе, но делиться хочется
Поэтому пока пусть рукопись лежит здесь, как в старые добрые
Сошел на перрон — словно нырнул в туман, глотнул холодный мокрый воздух. Представилось, как горло забивает мокрой ватой, как сгибается, пытаясь откашляться, но только давится сильнее.
В детстве облака казались сладкой ватой, или пеной на волнах океана, до которого неизбежно доберешься, если до заката будешь гнать к горизонту на велосипеде, с восторженными воплями слетая вниз с холмов. Тогда казалось, все реки впадают в небо.
Пряничный домик
Усмехнуться, поднять воротник плаща, достать сигареты. Примешать к этому грязно-сизому туману серый табачный дым, вдыхать влажное и горькое разом. Морщится от промозглого дыхания утра. Перехватить поудобнее полупустую сумку, проводить отбывающий в дальние дали, строго по расписанию, поезд. Дождаться, пока туман проглотит последний вагон.
Пойти куда глаза глядят — и хочется растворится в этом сизом утреннем мареве, растаять, как поезд, здание станции, перрон, скамейки и клумбы...Но туман неизменно расступается на пять шагов вокруг, как в старой компьютерной стратегии, не давая ни потеряться, ни рассмотреть всю карту целиком. Сигарета догорает, окурок отправляется в вынырнувшую из небытья у самых ног урну.
Мимо, разбивая иллюзию пустоты, проходит рабочий в кислотно-зеленой жилетке. У него в руках метла, скребущая прутьями плиты перрона на каждом шаге. Провожает взглядом единственного человека на земле, думает почти сердито: "И зачем только приехал?" Усмехается, вспоминая, как покупал билет. Первый попавшийся поезд с табло расписания, да, мисс, я знаю, что через десять минут. Станция? А куда он вообще идет?.. Пробежать глазами список остановок, выцепить случайную.
Родхилл. Пусть будет Родхилл.
Вот теперь и брел по макушку в молоке, с ватой в легких и безумной улыбкой на лице. Чувствовал себя заблудившимся ребенком, одиноким Гензелем, потерявшим и кошель с камешками, и сестру.
В глухой предрассветный час на площади перед станцией машин нет, да и по окрестностям словно прошлись небесной метлой, смахнув небрежно все, что напоминает об обычной человеческой жизни. Туман гасит звуки, скрадывает краски, морочит. И где в этой пустыне посередь цивилизованного мира искать гостиницу?
Бредет вперед по тротуару, вертит головой. Мятая желтая бумажка на тумбе объявлений притягивает взгляд — кажется, это единственное яркое пятно на мили и мили вокруг. Подходит, прижимает оторвавшийся край, рассматривает с удивлением округлые, рукописные будто бы буквы.
"Пансион "Туманный берег". Общее обслуживание, питание, домашний уют". Ниже — адрес, телефон расплылся темной кляксой, уголки объявления оборваны, и кажется, оно вот вот облетит осенним листком.
Подумав, отрывает от тумбы, сворачивает, прячет в карман. Неохотно тянется за спрятанным в сумку телефоном. С раздражением смотрит на трижды три пропущенных звонка, удаляет не глядя сообщения. Сейчас нужна только карта. Без нее 37 Дерб-роуд он просто не найдет.
Идти не так далеко, он и идет. Сквозь туман проступает рассеянный свет поднимающегося солнца, постепенно город вокруг проступает четче, как акварельная картина, что становится ярче с каждым новым слоем краски.
Этюд бога. Он усмехается, останавливается у очередного светофора. Снова достает сигареты.
Гретель-Гретель, где наш пряничный домик?
...он стоит в ряду прочих, вывеска над воротами неброская, можно не заметить, проходя мимо. Выуживает из кармана желтый листок, сверяется с ним, как с картой сокровищ, слабо усмехается от бессмысленности действия. Находит кнопку домофона на воротах, думает — рано ведь. Заселение не раньше полудня, а то и вовсе только для забронировавших по телефону. Рассматривает через узорную решетку серые стены, местами поросшие темным плющом, легкомысленную башенку-мансарду, старые оконные рамы, теплый рыжий свет в окнах первого этажа, справа от высокого крыльца. Вокруг, словно пряча дом от лишних глаз, разрослись деревья — липы и клены.
Домофон выдает радостную трель одновременно со щелчком замка. Смотрит на него удивленно, толкает створку калитки. И правда впускают? Вот так, без вопросов и уточнений?
Под ногами шуршит гравий, вдоль дорожки цветет вереск, пахнет сладко, убаюкивающе. Дверь дома открывается, когда он подходит к крыльцу, появляется на пороге девушка, приветственно взмахивает рукой. Ее рыжие волосы в серости утра сияют так же ярко, как желтая листовка.
Замирает на ступенях, перекладывает сумку из руки в руку, смотрит внимательно, выискивая подвох.
— Простите, я рано, да еще без записи... — начинает было.
— У нас так часто, — понимающе отвечает девушка, отступает. — Заходите, что это я вас на пороге держу?
Внутри тепло и пахнет ванилью, на кремовых обоях узор из королевских лилий, широкая шоколадная лестница уводит наверх, окна забраны тяжелыми коричневыми шторами. Промозглое утро отрезают тяжелые двери, и можно перевести дух, прикрыть глаза.
Подумать: "Пришел".
И не спрашивать себя, куда и зачем.
— Завтрак будет через час, — сообщает девушка. — Вы как раз успеете отдохнуть с дороги. Можно поесть вместе с остальными или в комнате, но забирать придется самому...
Одновременно ныряет за занавеску, появляется снова с книгой в кожаной обложке и ручкой — на подоконнике, что ли, хранят? Что-то записывает, не спрашивая ни документов, ни имени даже.
Растрепанный русоволосый парень в клетчатой рубашке, щедро украшенной масляными пятнами, лениво пересекает холл. Бросает на дверь ленивый взгляд, вытаскивает изо рта закушенный сэндвич, улыбается.
— О, еще одна потерянная душа. Добро пожаловать в лимб.
Девушка укоризненно оглядывается на него через плечо, и незнакомец торопливо ныряет в ближайшую дверь. Если прислушаться, можно расслышать его смех.
— Не обращайте внимания, — просит она. — Проходите.
— Я на несколько ночей, не больше, — говорит, словно извиняется.
Она только отмахивается, улыбается сочувственно, словно бы понимающе.
— Оставь надежду, всяк сюда входящий, — торжественно доносится голос парня из-за приоткрытой двери.
— Джед! — почти сердито восклицает девушка, резко оборачиваясь, угрожающе упирает руки в бока.
Ответом ей служит только поспешно удаляющийся топот. Она устало вздыхает, встряхивает головой. Виновато оглядывается.
— Пойдемте, я покажу вам комнату, — предлагает почти смущенно. Тут же охает, прижимает руку ко рту, улыбается смущенно: — И даже не представилась! Я Дороти. Если будут какие-то вопросы, с удовольствием помогу.
Кивает, выжимает из себя ответную улыбку.
— Деррек. Спасибо за приют.
Она ведет по дому, а он пытается запомнить повороты. Одна лестница, коридор, развилка, вторая лестница, снова коридор… Старомодные деревянные панели, скрипучие ступеньки, массивные двери с резьбой. Обои теплые, местами потертые или запылившиеся, в мелких узорах и полосках. Из-за одной двери доносится тонкая попискивающая трель скрипки, другая чуть приоткрыта, и на доски коридора падает полоса красноватого света.
Снова лестница, уходящая винтом вверх. Поднимается следом за Дороти, шагает в открытую ею дверь. Замирает.
Здесь все те же темные деревянные панели до середины стены. Выше — серо-голубая краска. Окна в три стороны, забранные короткой тонкой тюлью. Пустые полки, массивный шкаф, широкая кровать с ярким лоскутным покрывалом. В углу зачем-то стопка пожелтевших от времени газет.
— Ванная тут, — Дороти стучит кулачком по неприметной двери рядом со входом.
Деррек кивает, продолжая растерянно оглядываться. Находит глазами притулившийся в углу письменный стол с лампой в зеленом абажуре, цепляется взглядом за венок засушенных цветов на верхней полке и пейзаж в раме над кроватью.
Доски поскрипывают под ногами, пока он медленно обходит кругом новые владения. Как кот, даже принюхивается так же, чуть морща нос. Пахнет пылью, теплым деревом, летом, гвоздикой и апельсином. Дороти негромко говорит: “Осваивайтесь”, — и выходит, он не обращает внимания.
Уже потом, переодевшись и упав на постель истощенной морской звездой, понимает — ему не выдали ключ. Кажется, у Дороти вовсе его с собой не было. Садится неохотно, с сомнением смотрит на дверь — замка на ней не видно, только щеколда — и на сумку. Пожимает плечами. Все равно с собой нет ничего, что жалко было потерять. Неохотно достает телефон, набирает лаконичное: “Жив. В порядке”. Рассылает по короткому списку. Подумав, выключает сотовый и бросает на тумбу. Пятерней зачесывает назад волосы, вздыхает, идет вниз. Скользит ладонью по стенам, будто это поможет не заблудится.
Только на лестнице к первому этажу думает, что не имеет ни малейшего понятия, куда идти. Застывает посередь холла, неуверенно шагает к одной из дверей. Словно отвечая на его сомнения, она скрипит, приоткрываясь. Деррек почти уверен, что оттуда выглянет Дороти, но в коротком коридоре за дверью пусто и темно. Только в конце светится рыжий прямоугольник арки.
Щурясь идет вперед, скользит пальцами по мягким хлопковым обоям. Заглядывает в свет — и на мгновение слепнет.
Куркума, ваниль, миндаль, острый перец, шоколад, корица, шафран, даже лаванда. И кофе, конечно. Все эти запахи смешиваются в причудливую симфонию, цветными спиралями свиваются под опущенными веками.
Вдыхает полной грудью, чувствует на своих губах заблудившуюся улыбку. Промаргивается.
Первое, что видит — радостную улыбку Дороти, замершей у плиты с противнем.
— Я, кажется, заблудился, — признается виновато.
Интересно, постояльцам вообще сюда можно? Грозных табличек, сулящих кары, он не заметил, но это не значило, что их нет.
Дороти только мотает головой, осторожно перекладывает булочки на широкую тарелку.
— Вы очень удачно зашли! Я тут еще буду суетиться, а они вкуснее всего сейчас. Угощайтесь!
Золотые улиточки, благоухающие карамелью и корицей — словно золото на белом фарфоре. Подходит к столу, не отрывая взгляд, но протянуть руку так и не решается.
Дороти снимает с плиты турку, переливает кофе в серебряный строгий кофейник, расставляет на подносе маленькие белые чашечки. Подхватывает пустой пока молочник. На нерешительного гостя не обращает внимания, спрашивает только, открывая пакет с молоком:
— Как вам комната?
Он словно просыпается.
— Уютная, — говорит прежде, чем оценивает свои ощущения.
С удивлением понимает, что не соврал. Добавляет торопливо:
— Никогда не жил на чердаках.
Дороти смеется, протягивает ему полную чашечку.
— Днем там очень много солнца. А ночью отлично видно звезды, — сообщает доверительно, потом добавляет: — Мне показалось, что вам сейчас нужно быть поближе к небу.
Деррек растерянно принимает кофе, делает глоток. Удивленно смотрит в чашку.
— Вкусно? — с интересом уточняет Дороти.
Он кивает.
— Как я люблю, — признает. — Как вы угадали?
Она чуть хлопает в ладоши, на лице хитрая и довольная улыбка.
— Секрет!
Подхватывает с блюда булочку, протягивает ему.
— Так будет еще вкуснее.
Теплое тесто тает во рту, похрустывает на зубах сахар. Корицу добавили щедрой рукой, она обволакивает язык терпкостью и легкой горечью. Деррек поспешно делает еще глоток кофе, закрывает глаза.
Где-то в груди надсадно тянет, словно дрожат струны, о существовании которых он забыл.
Моргает, прогоняя невесть почему выступившие слезы. Беспокойно смотрит на Дороти, но та уже суетится с кашей и сэндвичами, и его слабости не замечает.
Хочется верить.
Быстро проглатывает остатки булочки, облизывает пальцы. Допив кофе, говорит:
— Вы ангел. Я обязан вас отблагодарить.
Дороти смеется, отмахивается зажатым в руке полотенцем.
— Выдумаете же! Это просто завтрак. Но, если хотите, можете помочь мне накрыть на стол.
Он несколько удивляется этой просьбе. Она здесь что, единственный работник? Это сколько же у них постояльцев? Взгляд скользит по чашечкам, насчитывает десять.
— Еще кофе? — Дороти, конечно, замечает его взгляд, тянется за туркой.
— Если можно, — он даже не пробует сопротивляться искушению. Тут же добавляет: — И я с удовольствием помогу.
Она награждает его сияющей улыбкой и кофе.
— Что, ты нашла новую жертву? — в проходе появляется голова утреннего знакомца. — Мы можем быть свободны?
Тут же вываливается в кухню целиком, словно его толкнули, оглядывается недовольно. Следом входит парень немногим его старше, на ходу подворачивает рукава светлой рубашки, прячет в ладони зевок.
— Снова не выспался? — сочувственно спрашивает его Дороти. Подхватывает с подноса сразу две чашечки, невесть когда наполненные, вручает торжественно.
Одну он выпивает залпом, вторую греет в ладони. С вежливым интересом смотрит на Деррека, улыбаясь уголками губ, протягивает свободную руку.
— Кристофер, — представляется негромко.
На фоне Джейд громко и показно возмущается при виде каши, почти театрально заламывает руки, утверждая, что это не съедобно. Дороти смеется, всучивает ему сэндвич, толкает в сторону двери. Все смотрится как давным-давно отрепетированная сценка, как ритуал, удовольствие от которого получают и вовлеченные, и случайные зрители.
— Вы не опоздаете на занятия? — спрашивает Дороти, раздавая всем задания.
Кристофер молча качает головой, Джейд звонко фыркает, сгребает блюда с бутербродами и булочками, широкими шагами уходит обратно в темноту коридора.
— Добро пожаловать в наш бедлам, — шепчет Криcтофер Дерреку, принимая стопку тарелок и букет столовых приборов.
Улыбка у него хорошая, легкая, как весенний порыв ветра, и ироничная.
Получив от Дороти свой груз, неуверенно двигается вслед за парнями. Снова через темный коридор в пустой холл. Взгляд цепляется за появившееся на колченогой вешалке алое пальто да валяющиеся под ним туфли-лодочки. Ощущение, что их неторопливо сбросили с ног и небрежно отодвинули с прохода.
Кристофер замер в одной из дверей, придерживая ее для Деррека.
— Не самый короткий путь, — замечает тот.
— Этот дом планировал псих, смирись, — доносится голос обернувшегося Джейда.
Кристофер тихо вздыхает, пожимает плечами.
— Ну, по существу он не очень-то неправ.
Улыбнутся в ответ оказывается удивительно просто. Догнавшая их Дороти заглядывает в лицо, щурится хитро и довольно, мягко толкает в спину — ну же, вперед. Джейд нетерпеливо приплясывает посередь широкого коридора, балансируя тарелками. Оценивающе осматривает всю процессию, разворачивается на пятках и снова несется вперед.
На полдороги внезапно останавливается, словно споткнулся на ровном месте. Займер настороженным оленем.
— Ругаются, — прислушавшись, сообщает он мрачно, — снова.
Дороти вздыхает и протискивается в начало их шествия, распахивает дверь. Деррек расслышал только возмущенный девичий голос, оборвавшийся так резко, словно его хозяйку ударили под дых.
Деррек осторожно заглядывает из-за плеч парней в комнату. Дороти почти промаршировала к столу, опустила поднос с кофе, но на нее словно никто не смотрел. Рядом с опрокинутым стулом стоял белобрысый мужчина, скрестивший руки на груди и равнодушно смотрящий куда-то в окно. Напротив с видом бунтующего подростка застыла девушка. Она стиснула кулаки и тяжело дышала, словно только пробежала марафонскую дистанцию, и только гордость не позволяет ей лечь на пол и испустить дух.
— Я чувствую благословенный дух кофе, — загустевшую, как кисель, тишину, разрезал ножом глубокий мягкий голос.
Деррек взглядом нашел подавшую реплику женщину. Она сидела в углу, с ногами забравшись в глубокое кресло с красной обивкой. Это было непростой задачей с учетом черной юбки-карандаша, но это неудобство она преодолела с достоинством. Под глазами у нее залегли темные тени, смотрела она из-под полуопущенных ресниц, и, казалось, вот-вот заснет. Она небрежно смахнула со лба короткие медные пряди, быстрыми движениями поправила подстриженные под каре волосы, выпрямилась плавно, как проснувшаяся кошка.
Все отмерли, как по сигналу. Темноволосая бунтарка поспешно подняла павший стул и, не поднимая глаз убрела на другой край длинного стола. Джейд перестал загораживать дверь, ввалился в комнату, чуть не опрокинув одно из блюд. Освободившись от ноши, рухнул на ближайший стул и сунул в рот сэндвич, не намереваясь ждать остальных. Кристофер невозмутимо, словно ничего, стоящего внимания, не произошло, принялся раскладывать столовые приборы. Однако когда он дошел до бунтарки, замедлился, что-то негромко спросил, вызвав приступ активного жестикулирования. Дороти передала женщине в кресле чашечку с кофе, потянула за рукав белобрысого, почти оттаскивая его в сторону и что-то горячо вещая.
Один Деррек застыл на месте, растерянно оглядываясь и не понимая, как следует себя вести. Все это походило скорее на заведенный давным-давно распорядок, даже ритуал, каждый из участвующих в котором знал свое место и роль. Он же был чужеродным элементом, камушком в механизме.
Чувствовал себя так, словно вломился на кухню большой семьи, а не спустился к завтраку в гостинице.
— У вас такой потерянный вид, — чуть насмешливо протянула бесшумно подкравшаяся женщина.
Прикрыла рот тонкой ладошкой с коротко остриженными ногтями, звонко фыркнула. Улыбнулась чуть смущенно.
— Мне бы сейчас не кофе, а поспать, — призналась доверительно. — А вы недавно заселились?
— Пару часов назад, — признался Деррек.
Она сочувственно улыбнулась.
— Тогда вам, наверное, сейчас очень странно, — предположила. Подала ему руку: — Пойдемте к столу. Если сейчас не проявить инициативу, раньше полудня не позавтракаете.
Он сжал ее ладонь, с трудом удержавшись от странного порыва церемонно коснуться губами бледных пальцев. От нее пахло остро и тревожно, словно бы бытовой химией и лекарствами, а в стройном теле и тонких руках чувствовалась сила. А еще она была босиком, и легкие шаги тонули в густом ковре.
Комната была заполнена мебелью. Помимо длинного обеденного стола и эскадрона стульев с высокими гнутыми спинками в ней теснилось пять кофейных столиков разной высоты, софа, несколько кресел и один барный стул у окна, вызывающе сиреневый и совершенно чуждый, сбежавший сюда невесть как из какого-то ночного клуба.
Она проследила взгляд Деррека, тихо рассмеялась. Усадила в одно из кресел, сама отошла к столу. Устало улыбнулась посмурневшей Дороти, коротко коснулась ее плеча. Вернулась с нагруженным подносом, села напротив, поймала взгляд Деррека, картинно закатила глаза.
— Наша фея слишком переживает, — бросила насмешливо, но тон вовсе не вязался с выражением лица.
Деррек пригубил кофе, посмотрел с вежливым недоумением.
— Сегодня что-то произошло?
— Ничего нового, — женщина взмахнула рукой. Движения у нее были выразительные, почти театральные, и все-таки не смотрелись наигранными. — Нерешенные противоречия. Томас слишком формалист, а на Рут вообще нельзя давить, сейчас так особенно.
Деррек обернулся, скользнул взглядом по комнате. Черноволосая девушка, встрепанная, как выпавший из гнезда галчонок, мрачно ковырялась в тарелке каши. Джейд перегнулся к ней через стол, бросил что-то скептическое по поводу выбора блюда, с трудом увернулся от ложки. Кристофер на мгновение поднял глаза от книги, укоризненно посмотрел на обоих.
Белобрысого мужчины видно не было.
— Персонал ест на кухне, — бросила собеседница, накручивая прядку на палец. Пожимает плечами: — Глупое неписаное правило.
Деррек чуть нахмурился. Ему это казалось вполне логичным.
Свободных мест тем временем поубавилось. За одним из кофейных столиков обосновался пожилой мужчина, развернул газету, отгородившись от остальных постояльцев. Приметное красное кресло пустовало недолго — там вальяжно расположился долговязый блондин с чашкой кофе и планшетом, от которого он не отрывал взгляд. Дороти суетилась вокруг поминутно извиняющегося юноши в съехавших до кончика носа очках — кажется, он умудрился опрокинуть кофейник.
Внезапный бой часов, спрятавшихся в дальнем от двери углу, заставил Джейда подскочить и громко ругнуться. Мужчина с газетой укоризненно цыкнул, с лукавым прищуром посмотрел поверх своего чтения. Кристофер спокойно закрыл книгу, поднялся, улыбнулся Дороти.
— Наши студенты в своем репертуаре, — тихо сообщила Дерреку все еще не представившаяся женщина. Фыркнула пренебрежительно: — Джейд опять будет носится взмыленным жеребцом, хотя он тут главный жаворонок, казалось бы.
— А Кристофер? — зачем-то уточнил Деррек.
Теперь улыбка собедницы стала ласковой, а взгляд, который она бросила вслед вышедшим парням, потеплел.
— Он умница. Многого добьется, если не загонит себя, — она пожала плечами. — Он слишком многое пытается держать в голове.
Она потянулась, качнула головой, улыбнулась беспечно.
— Боюсь, я все-таки вас покину, — сообщила чуть виновато. — После ночной смены кофе действует меня как снотворное.
Деррек кивнул, привстал, когда она поднялась. Она тихо рассмеялась.
— Вы очаровательно галантны, — покачала головой, легко коснулась плеча. — Не стоит. Надеюсь, вам здесь понравится.
“Мне уже”, — подумал Деррек, провожая ее взглядом. Снова окинул взглядом столовую, задержался глазами на Дороти, которая устроилась на барном стуле и увлеченно читала что-то в телефоне. Словно почувствовав его взгляд, она вскинула голову, улыбнулась вопросительно. Деррек только головой мотнул.
Ел он медленно, нарочно растягивая момент. Что делать потом, не знал, не задумывался даже. Время вокруг загустело, как смола, такое же желтое и теплое от солнечного света, заливающегося в высокие окна. Очнулся только когда столовая окончательно опустела, и Дороти подошла забрать пустую посуду.
— Можете побыть здесь, — словно почувствовав его растерянность, предложила она. — Или давайте я покажу вам гостиную? Еще тут просторный сад, а на втором этаже — библиотека…
— Я подумаю, — беспомощно ответил Деррек.
Оказывается, наличие выбора иногда гораздо хуже, чем его отсутствие.
Дороти сочувственно вздохнула. Улыбнулась мягко.
— А вы поладили с Хелен, — заметила вдруг.
Деррек посмотрел на пустое кресло напротив. Вот как ее зовут. А он так и не представился…
— Она обычно не очень охотно заводит беседы, — продолжает Дороти. Чуть поджимает губы, отводит глаза, — и немного резка. Но она славная.
— Она назвала вас феей, — вспомнил Деррек, улыбнулся. — Мне кажется, вам идет.
К его удивлению, Дороти опустила взгляд к полу, чуть нахмурилась.
— Куда мне, — она неловко повела плечами. Тут же улыбнулась, торопливо предложила: — Если будет скучно, заходите на кухню. Хоть чаем вас напою.
Деррек задумчиво кивнул.
— А знаете что, — протянул, решительно поднялся. — А давайте я сразу приму ваше приглашение? Заодно помогу вам с посудой.
Дороти всплеснула руками, забормотала что-то о лишнем беспокойстве, но Деррек поднял ладони, прерывая ее.
— Взамен у меня будет просьба. Я был бы признателен, если бы вы пустили меня к духовке.
Дороти пришла от его затеи в полный восторг, как ребенок, которому объявили, что Рождество наступит вот прямо сейчас, не дожидаясь зимы. На ее кухне нашлось все необходимое, и вот уже Деррек растирает в тяжелой каменной ступке пряности, наблюдая, как Дороти моет посуду.
Монотонность работы успокаивает, запахи — почти пьянят. Терпкая и теплая гвоздика, яркий и пряный имбирь, горьковато-сладкая корица, жгучий кардамон. Маленькую кастрюлю с толстыми стенками на медленный огонь, масло плавится с медом и сахаром. Деррек неспешно помешивает жидкое золото, добавляет пряности. Дороти оборачивается, принюхивается одобрительно. С интересом следит, как он просеивает муку, замешивает тесто.
Золото смешивается с белым, деревянная ложка чуть вязнет. В какой-то момент приходится ее отложить, вымешивать густое и вязкое тесто руками.
— Я не мешаю? — спрашивает, обернувшись.
— Обедают все в разное время, часто вообще не в доме, — сообщает Дороти, замешивая тесто на пирог. Улыбается: — И вы ведь только помогаете.
Деррек чувствует, как теплеют щеки.
От дверей доносится задумчивое хмыканье. В спину словно упирается острие копья — строго меж лопаток. Деррек повел плечами, обернулся. Так и замер с жирными, перепачканными в тесте руками под внимательным прищуром светлых глаз.
— Томас! — звонко воскликнула Дороти. — Спасибо, что зашел.
Он чуть поморщился, оторвался от косяка. Перевел взгляд на девушку.
— Так что с раковиной? — спросил сухо, раздраженно даже.
— Протекает, — Дороти развела руками. — Прости, что по пустякам дергаю…
Он коротко мотнул головой. Широкими шагами пересек кухню.
Бросил быстрый насмешливый взгляд на все еще неподвижно стоящего Деррека бросил:
— Не отвлекаю.
Полярный лис. Ему нет никакого дела до окружающих грызунов, если он сыт.
Сейчас — сыт.
Деррек косо усмехнулся в ответ собственным мыслям, вернулся к тесту. Но магия словно рассеялась, ускользнула меж пальцев. Внезапно остро становится понятно, как глупа сама идея, насколько непривычна эта кухня, насколько он неуместен со своей затеей, и только мешает людям работать. Деррек морщит нос и думает, что закончит начатое из чистого упрямства — иначе вся проделанная работа насмарку. Белому песцу под хвост.
Краем глаза замечает обеспокоенный взгляд Дороти и мрачнеет еще больше. Она поспешно отворачивается, перекидывает полотенце через руку, зажигает огонь. Ставит на него маленькую кастрюльку с потемневшими стенками, что-то достает из холодильника. Утаскивает из-под локтя Деррека ступку с остатками пряностей, подмигивает хитро.
Пока он заканчивает с тестом и заворачивает его в пленку, она колдует у плиты. Нос щекочет густой шоколадный дух с тревожащими нотками пряностей. Деррек оттирает руки бумажными салфетками, косясь с сожалением на разобранную раковину. Долговязый Томас как-то умудрился вместится под нее почти целиком, и теперь только гремит инструментами, да изредка громыхают открученные и небрежно уроненные на пол детали.
— Вот, — перед лицом возникает кружка, почти до краев наполненная горячим шоколадом. Дороти улыбается ободряюще. — Угощайтесь. А потом, пока тесто отдыхает, я покажу вам сад.
Деррек как завороженный принимает подношение, машинально делает глоток и замирает, бессмысленно глядя в стену. Пряная сладость словно обволакивает его, наполняет и дурманит. Ничего подобного до этого он словно не пробовал.
— Я не люблю сладкое, — слышит он досадливый голос Томаса и следующий за ним звонкий смех Дороти.
— Я никак не откажусь от надежды это исправить!
Томас смотрит на шоколад и на Дороти как на возмутительную помеху, но все-таки выбирается из своего логова, садится по-турецки между разобранных труб, ключей и прокладок. Принимает белую кружку обеими руками, пьет медленно и чинно, как монах, выполняющий обязательный ритуал.
Дороти сияет от счастья, следя, как они в молчании пьют. Забирает кружки, ставит в раковину. Окрик Томаса заставляет ее одернуть руку, почти отвернувшую кран. Дороти смущенно улыбается и, пока он забирается обратно, что-то ворча, подмигивает Дерреку.
Тесто отправляется в холодильник, а Деррека Дороти ведет в сад. Вертит в руках садовые ножницы, указывает по сторонам, словно дирижирует осенним хором — вон в глубине уже начал алеть, как смущенный юноша, молодой клен, вот кровавыми ранами на зеленом сукне распустились георгины, а вдоль дорожки цветут навечно запутавшиеся во времени колхикумы.
Рядом с маленьким фонтаном небольшое болото — вода перелилась из чаши, залила газон и клумбу. Дороти всплескивает руками, смущенно прячет глаза, будто забившийся слив — ее личная вина и недосмотр. Дерреку это кажется странным, но он покорно позволяет увлечь себя прочь.
Высокая каменная ограда и жмущаяся к ней беседка затянуты плющом, словно зеленым бархатом. Перед ними — разноцветное облако анемон, качающих головками в такт дыханию ветра.
— Подождете здесь? — предлагает Дороти, улыбаясь. — Здесь вай-фай ловит, ну и кто-нибудь да забудет книжку в беседке. Я пока нарежу цветов на новые букеты.
Деррек только кивает, и она лесной нимфой растворяется среди деревьев и цветов. Интернет его интересует слабо — телефон надежно заперт на чердаке, вместе со всеми новостями мира, до которых Дерреку дела нет. Книги действительно находятся, новенький, словно бы нечитанный томик Диккенса с одним загнутым уголком на двенадцатой странице, да потрепанный жизнью старый номер National Geographic.
Деррек рассеянно листает то одно, то другое, но ни красочные и чуждые пейзажи журнала, ни холодный и мрачноватый дом мистера Домби не откликаются ничем. Вокруг царствует сентябрь, сладко пахнут цветы и шепчутся деревья. Густая тень плюща укрывает скамейки, пена белых астр трепещет в отдалении, под пряничными стенами дома. Солнце висит, кажется, ровно над каминной трубой, того и гляди сорвется и золотой монеткой упадет вниз по дымоходу, как ранний рождественский подарок.
Время не ощущается, словно бешенный его ток и вовсе остановился. Только сердце бьется метроном.
— Да вы никак заснули!
Деррек моргает, оборачивается к Дороти, улыбается рассеянно. Девушки почти не видно за охапкой рыжих, как ее волосы, солнечных хризантем.
— Здесь так хорошо, — роняет бездумно. Обводит взглядом сад, добавляет тихо: — Спокойно.
Она прячет лицо в цветах, только хитрый прищур можно заметить.
— Вам этого не хватало, — говорит негромко. — Вам нужно перевести дыхание и набраться сил.
Он кивает, и только потом понимает, как знакомы ему эти слова. Сам ведь произносил, не далее чем накануне, застегивая сумку и не поднимая глаз.
— Поможете мне с цветами? — Дороти уже улыбается, пытаясь совладать со своим грузом. Срезанные цветы норовят выскользнуть из рук, рассыпаться по дорожке и траве, и, кажется, способны затопить весь сад своей непристойной почти рыжиной.
Деррек спешит на помощь. Неспешно идет в дом, зарывшись в лицом в цветы, вдыхая их запах. Дороти торопится, чуть ли не подпрыгивает от нетерпения, словно под ногами у нее не дворовая плитка, а настоящие желтые кирпичи. Она словно один большой солнечный зайчик, зачем-то обернувшийся девушкой.
Деррек рад этой его затее.
Расставляют свежие цветы по вазам в столовой. Один букет Дороти относит в прихожую, еще один, самый маленький, перевязывает лентой и ставит в пузатую банку на кухне. Томаса уже нет, раковина выглядит нетронутой и, к восторгу Дороти, не думает протекать.
Она достает пекарскую бумагу и карандаш. Чертят вдвоем, упоенно высчитывая размеры и споря о форме. Потом Дороти вооружается ножиницами и вырезает лекала, а Деррек раскатывает тесто. Вырезает детали по формам, закусывает губу, нанося рисунок. Дороти наблюдает словно бы не дыша, и только довольно хлопает в ладоши, когда все отправляется в духовку.
— Глазурь? — спрашивает с интересом.
Деррек только кивает — куда без нее теперь-то.
На середине Дороти вспоминает о пироге, который собралась делать, и о мясе к ужину, так что заканчивает Деррек один. Не торопится, старается действовать аккуратно, недовольно отмечает, как дрожат руки. Не может вспомнить, когда в последний раз занимался чем-то подобным. На прошлое рождество? Или хэллоуин? Или того раньше?..
Это все усталость, ядом пропитавшая не тело, но мысли. Притупившая радость, отравившая то, что раньше доставляло удовольствие.
Приладив последнюю деталь, Деррек выпрямляется, глубоко удовлетворенно выдыхает, глядя на плод своих трудов. Осталось только дать высохнуть глазури.
Два пряничных домика стоят на столе в окружении разложенных елочек, вылепленных из остатков теста. Тот, что вышел чуть кособоким — для Гензеля, узкий и с высокими окнами — для Гретель. Только дорожки из сладостей не хватает.
Дороти тихо напевает, суетясь по кухне. Деррек ее не отвлекает, выходит бесшумно, потягивается. Думает, что можно подремать до ужина — так не хочется ничего делать, и думать ни о чем не хочется тоже.
Сейчас пансион кажется затопленным до краев солнечным светом. Золотистые, янтарные, рыжие и коричневые краски торжествуют, куда не бросишь взгляд. В темном дереве панелей появляется медный блеск, старые обои светятся золотом, на белых потолках танцуют пятна солнечных зайчиков. В освобожденные от штор окна заглядывают деревья, вереск пахнет отчаянно, как в последний раз.
Поднимается в комнату неспешно, впитывая свет и тепло, словно сам — заблудившийся росток, чахнувший впотьмах все эти годы.
Просто гостиница, думает он на ходу. Не центр города, но и не окраина, не новострой, но и не средневековый замок. Просто место, где останавливаешься на пути. Он замирает на лестнице, глядит в узкое окошко на желто-зеленый мир.
Просто в пряничном домике, оказывается, живет не старая злая ведьма, а юная фея с целой оравой потерявшихся детей. И тут ты внезапно очень к месту.
Это просто гостиница. Пансион в маленьком городке Родхилле, где на три минуты останавливается утренний поезд. Деррек вздыхает, прикрывает глаза, идет наверх. Падает на кровать подточенным временем деревом, вытягивается на спине, смотрит на заблудившихся меж потолочных балок солнечных зайчиков.
Это просто остановка. Но ведь он заслужил передышку?
Поэтому пока пусть рукопись лежит здесь, как в старые добрые
Сошел на перрон — словно нырнул в туман, глотнул холодный мокрый воздух. Представилось, как горло забивает мокрой ватой, как сгибается, пытаясь откашляться, но только давится сильнее.
В детстве облака казались сладкой ватой, или пеной на волнах океана, до которого неизбежно доберешься, если до заката будешь гнать к горизонту на велосипеде, с восторженными воплями слетая вниз с холмов. Тогда казалось, все реки впадают в небо.
Пряничный домик
Усмехнуться, поднять воротник плаща, достать сигареты. Примешать к этому грязно-сизому туману серый табачный дым, вдыхать влажное и горькое разом. Морщится от промозглого дыхания утра. Перехватить поудобнее полупустую сумку, проводить отбывающий в дальние дали, строго по расписанию, поезд. Дождаться, пока туман проглотит последний вагон.
Пойти куда глаза глядят — и хочется растворится в этом сизом утреннем мареве, растаять, как поезд, здание станции, перрон, скамейки и клумбы...Но туман неизменно расступается на пять шагов вокруг, как в старой компьютерной стратегии, не давая ни потеряться, ни рассмотреть всю карту целиком. Сигарета догорает, окурок отправляется в вынырнувшую из небытья у самых ног урну.
Мимо, разбивая иллюзию пустоты, проходит рабочий в кислотно-зеленой жилетке. У него в руках метла, скребущая прутьями плиты перрона на каждом шаге. Провожает взглядом единственного человека на земле, думает почти сердито: "И зачем только приехал?" Усмехается, вспоминая, как покупал билет. Первый попавшийся поезд с табло расписания, да, мисс, я знаю, что через десять минут. Станция? А куда он вообще идет?.. Пробежать глазами список остановок, выцепить случайную.
Родхилл. Пусть будет Родхилл.
Вот теперь и брел по макушку в молоке, с ватой в легких и безумной улыбкой на лице. Чувствовал себя заблудившимся ребенком, одиноким Гензелем, потерявшим и кошель с камешками, и сестру.
В глухой предрассветный час на площади перед станцией машин нет, да и по окрестностям словно прошлись небесной метлой, смахнув небрежно все, что напоминает об обычной человеческой жизни. Туман гасит звуки, скрадывает краски, морочит. И где в этой пустыне посередь цивилизованного мира искать гостиницу?
Бредет вперед по тротуару, вертит головой. Мятая желтая бумажка на тумбе объявлений притягивает взгляд — кажется, это единственное яркое пятно на мили и мили вокруг. Подходит, прижимает оторвавшийся край, рассматривает с удивлением округлые, рукописные будто бы буквы.
"Пансион "Туманный берег". Общее обслуживание, питание, домашний уют". Ниже — адрес, телефон расплылся темной кляксой, уголки объявления оборваны, и кажется, оно вот вот облетит осенним листком.
Подумав, отрывает от тумбы, сворачивает, прячет в карман. Неохотно тянется за спрятанным в сумку телефоном. С раздражением смотрит на трижды три пропущенных звонка, удаляет не глядя сообщения. Сейчас нужна только карта. Без нее 37 Дерб-роуд он просто не найдет.
Идти не так далеко, он и идет. Сквозь туман проступает рассеянный свет поднимающегося солнца, постепенно город вокруг проступает четче, как акварельная картина, что становится ярче с каждым новым слоем краски.
Этюд бога. Он усмехается, останавливается у очередного светофора. Снова достает сигареты.
Гретель-Гретель, где наш пряничный домик?
...он стоит в ряду прочих, вывеска над воротами неброская, можно не заметить, проходя мимо. Выуживает из кармана желтый листок, сверяется с ним, как с картой сокровищ, слабо усмехается от бессмысленности действия. Находит кнопку домофона на воротах, думает — рано ведь. Заселение не раньше полудня, а то и вовсе только для забронировавших по телефону. Рассматривает через узорную решетку серые стены, местами поросшие темным плющом, легкомысленную башенку-мансарду, старые оконные рамы, теплый рыжий свет в окнах первого этажа, справа от высокого крыльца. Вокруг, словно пряча дом от лишних глаз, разрослись деревья — липы и клены.
Домофон выдает радостную трель одновременно со щелчком замка. Смотрит на него удивленно, толкает створку калитки. И правда впускают? Вот так, без вопросов и уточнений?
Под ногами шуршит гравий, вдоль дорожки цветет вереск, пахнет сладко, убаюкивающе. Дверь дома открывается, когда он подходит к крыльцу, появляется на пороге девушка, приветственно взмахивает рукой. Ее рыжие волосы в серости утра сияют так же ярко, как желтая листовка.
Замирает на ступенях, перекладывает сумку из руки в руку, смотрит внимательно, выискивая подвох.
— Простите, я рано, да еще без записи... — начинает было.
— У нас так часто, — понимающе отвечает девушка, отступает. — Заходите, что это я вас на пороге держу?
Внутри тепло и пахнет ванилью, на кремовых обоях узор из королевских лилий, широкая шоколадная лестница уводит наверх, окна забраны тяжелыми коричневыми шторами. Промозглое утро отрезают тяжелые двери, и можно перевести дух, прикрыть глаза.
Подумать: "Пришел".
И не спрашивать себя, куда и зачем.
— Завтрак будет через час, — сообщает девушка. — Вы как раз успеете отдохнуть с дороги. Можно поесть вместе с остальными или в комнате, но забирать придется самому...
Одновременно ныряет за занавеску, появляется снова с книгой в кожаной обложке и ручкой — на подоконнике, что ли, хранят? Что-то записывает, не спрашивая ни документов, ни имени даже.
Растрепанный русоволосый парень в клетчатой рубашке, щедро украшенной масляными пятнами, лениво пересекает холл. Бросает на дверь ленивый взгляд, вытаскивает изо рта закушенный сэндвич, улыбается.
— О, еще одна потерянная душа. Добро пожаловать в лимб.
Девушка укоризненно оглядывается на него через плечо, и незнакомец торопливо ныряет в ближайшую дверь. Если прислушаться, можно расслышать его смех.
— Не обращайте внимания, — просит она. — Проходите.
— Я на несколько ночей, не больше, — говорит, словно извиняется.
Она только отмахивается, улыбается сочувственно, словно бы понимающе.
— Оставь надежду, всяк сюда входящий, — торжественно доносится голос парня из-за приоткрытой двери.
— Джед! — почти сердито восклицает девушка, резко оборачиваясь, угрожающе упирает руки в бока.
Ответом ей служит только поспешно удаляющийся топот. Она устало вздыхает, встряхивает головой. Виновато оглядывается.
— Пойдемте, я покажу вам комнату, — предлагает почти смущенно. Тут же охает, прижимает руку ко рту, улыбается смущенно: — И даже не представилась! Я Дороти. Если будут какие-то вопросы, с удовольствием помогу.
Кивает, выжимает из себя ответную улыбку.
— Деррек. Спасибо за приют.
Она ведет по дому, а он пытается запомнить повороты. Одна лестница, коридор, развилка, вторая лестница, снова коридор… Старомодные деревянные панели, скрипучие ступеньки, массивные двери с резьбой. Обои теплые, местами потертые или запылившиеся, в мелких узорах и полосках. Из-за одной двери доносится тонкая попискивающая трель скрипки, другая чуть приоткрыта, и на доски коридора падает полоса красноватого света.
Снова лестница, уходящая винтом вверх. Поднимается следом за Дороти, шагает в открытую ею дверь. Замирает.
Здесь все те же темные деревянные панели до середины стены. Выше — серо-голубая краска. Окна в три стороны, забранные короткой тонкой тюлью. Пустые полки, массивный шкаф, широкая кровать с ярким лоскутным покрывалом. В углу зачем-то стопка пожелтевших от времени газет.
— Ванная тут, — Дороти стучит кулачком по неприметной двери рядом со входом.
Деррек кивает, продолжая растерянно оглядываться. Находит глазами притулившийся в углу письменный стол с лампой в зеленом абажуре, цепляется взглядом за венок засушенных цветов на верхней полке и пейзаж в раме над кроватью.
Доски поскрипывают под ногами, пока он медленно обходит кругом новые владения. Как кот, даже принюхивается так же, чуть морща нос. Пахнет пылью, теплым деревом, летом, гвоздикой и апельсином. Дороти негромко говорит: “Осваивайтесь”, — и выходит, он не обращает внимания.
Уже потом, переодевшись и упав на постель истощенной морской звездой, понимает — ему не выдали ключ. Кажется, у Дороти вовсе его с собой не было. Садится неохотно, с сомнением смотрит на дверь — замка на ней не видно, только щеколда — и на сумку. Пожимает плечами. Все равно с собой нет ничего, что жалко было потерять. Неохотно достает телефон, набирает лаконичное: “Жив. В порядке”. Рассылает по короткому списку. Подумав, выключает сотовый и бросает на тумбу. Пятерней зачесывает назад волосы, вздыхает, идет вниз. Скользит ладонью по стенам, будто это поможет не заблудится.
Только на лестнице к первому этажу думает, что не имеет ни малейшего понятия, куда идти. Застывает посередь холла, неуверенно шагает к одной из дверей. Словно отвечая на его сомнения, она скрипит, приоткрываясь. Деррек почти уверен, что оттуда выглянет Дороти, но в коротком коридоре за дверью пусто и темно. Только в конце светится рыжий прямоугольник арки.
Щурясь идет вперед, скользит пальцами по мягким хлопковым обоям. Заглядывает в свет — и на мгновение слепнет.
Куркума, ваниль, миндаль, острый перец, шоколад, корица, шафран, даже лаванда. И кофе, конечно. Все эти запахи смешиваются в причудливую симфонию, цветными спиралями свиваются под опущенными веками.
Вдыхает полной грудью, чувствует на своих губах заблудившуюся улыбку. Промаргивается.
Первое, что видит — радостную улыбку Дороти, замершей у плиты с противнем.
— Я, кажется, заблудился, — признается виновато.
Интересно, постояльцам вообще сюда можно? Грозных табличек, сулящих кары, он не заметил, но это не значило, что их нет.
Дороти только мотает головой, осторожно перекладывает булочки на широкую тарелку.
— Вы очень удачно зашли! Я тут еще буду суетиться, а они вкуснее всего сейчас. Угощайтесь!
Золотые улиточки, благоухающие карамелью и корицей — словно золото на белом фарфоре. Подходит к столу, не отрывая взгляд, но протянуть руку так и не решается.
Дороти снимает с плиты турку, переливает кофе в серебряный строгий кофейник, расставляет на подносе маленькие белые чашечки. Подхватывает пустой пока молочник. На нерешительного гостя не обращает внимания, спрашивает только, открывая пакет с молоком:
— Как вам комната?
Он словно просыпается.
— Уютная, — говорит прежде, чем оценивает свои ощущения.
С удивлением понимает, что не соврал. Добавляет торопливо:
— Никогда не жил на чердаках.
Дороти смеется, протягивает ему полную чашечку.
— Днем там очень много солнца. А ночью отлично видно звезды, — сообщает доверительно, потом добавляет: — Мне показалось, что вам сейчас нужно быть поближе к небу.
Деррек растерянно принимает кофе, делает глоток. Удивленно смотрит в чашку.
— Вкусно? — с интересом уточняет Дороти.
Он кивает.
— Как я люблю, — признает. — Как вы угадали?
Она чуть хлопает в ладоши, на лице хитрая и довольная улыбка.
— Секрет!
Подхватывает с блюда булочку, протягивает ему.
— Так будет еще вкуснее.
Теплое тесто тает во рту, похрустывает на зубах сахар. Корицу добавили щедрой рукой, она обволакивает язык терпкостью и легкой горечью. Деррек поспешно делает еще глоток кофе, закрывает глаза.
Где-то в груди надсадно тянет, словно дрожат струны, о существовании которых он забыл.
Моргает, прогоняя невесть почему выступившие слезы. Беспокойно смотрит на Дороти, но та уже суетится с кашей и сэндвичами, и его слабости не замечает.
Хочется верить.
Быстро проглатывает остатки булочки, облизывает пальцы. Допив кофе, говорит:
— Вы ангел. Я обязан вас отблагодарить.
Дороти смеется, отмахивается зажатым в руке полотенцем.
— Выдумаете же! Это просто завтрак. Но, если хотите, можете помочь мне накрыть на стол.
Он несколько удивляется этой просьбе. Она здесь что, единственный работник? Это сколько же у них постояльцев? Взгляд скользит по чашечкам, насчитывает десять.
— Еще кофе? — Дороти, конечно, замечает его взгляд, тянется за туркой.
— Если можно, — он даже не пробует сопротивляться искушению. Тут же добавляет: — И я с удовольствием помогу.
Она награждает его сияющей улыбкой и кофе.
— Что, ты нашла новую жертву? — в проходе появляется голова утреннего знакомца. — Мы можем быть свободны?
Тут же вываливается в кухню целиком, словно его толкнули, оглядывается недовольно. Следом входит парень немногим его старше, на ходу подворачивает рукава светлой рубашки, прячет в ладони зевок.
— Снова не выспался? — сочувственно спрашивает его Дороти. Подхватывает с подноса сразу две чашечки, невесть когда наполненные, вручает торжественно.
Одну он выпивает залпом, вторую греет в ладони. С вежливым интересом смотрит на Деррека, улыбаясь уголками губ, протягивает свободную руку.
— Кристофер, — представляется негромко.
На фоне Джейд громко и показно возмущается при виде каши, почти театрально заламывает руки, утверждая, что это не съедобно. Дороти смеется, всучивает ему сэндвич, толкает в сторону двери. Все смотрится как давным-давно отрепетированная сценка, как ритуал, удовольствие от которого получают и вовлеченные, и случайные зрители.
— Вы не опоздаете на занятия? — спрашивает Дороти, раздавая всем задания.
Кристофер молча качает головой, Джейд звонко фыркает, сгребает блюда с бутербродами и булочками, широкими шагами уходит обратно в темноту коридора.
— Добро пожаловать в наш бедлам, — шепчет Криcтофер Дерреку, принимая стопку тарелок и букет столовых приборов.
Улыбка у него хорошая, легкая, как весенний порыв ветра, и ироничная.
Получив от Дороти свой груз, неуверенно двигается вслед за парнями. Снова через темный коридор в пустой холл. Взгляд цепляется за появившееся на колченогой вешалке алое пальто да валяющиеся под ним туфли-лодочки. Ощущение, что их неторопливо сбросили с ног и небрежно отодвинули с прохода.
Кристофер замер в одной из дверей, придерживая ее для Деррека.
— Не самый короткий путь, — замечает тот.
— Этот дом планировал псих, смирись, — доносится голос обернувшегося Джейда.
Кристофер тихо вздыхает, пожимает плечами.
— Ну, по существу он не очень-то неправ.
Улыбнутся в ответ оказывается удивительно просто. Догнавшая их Дороти заглядывает в лицо, щурится хитро и довольно, мягко толкает в спину — ну же, вперед. Джейд нетерпеливо приплясывает посередь широкого коридора, балансируя тарелками. Оценивающе осматривает всю процессию, разворачивается на пятках и снова несется вперед.
На полдороги внезапно останавливается, словно споткнулся на ровном месте. Займер настороженным оленем.
— Ругаются, — прислушавшись, сообщает он мрачно, — снова.
Дороти вздыхает и протискивается в начало их шествия, распахивает дверь. Деррек расслышал только возмущенный девичий голос, оборвавшийся так резко, словно его хозяйку ударили под дых.
Деррек осторожно заглядывает из-за плеч парней в комнату. Дороти почти промаршировала к столу, опустила поднос с кофе, но на нее словно никто не смотрел. Рядом с опрокинутым стулом стоял белобрысый мужчина, скрестивший руки на груди и равнодушно смотрящий куда-то в окно. Напротив с видом бунтующего подростка застыла девушка. Она стиснула кулаки и тяжело дышала, словно только пробежала марафонскую дистанцию, и только гордость не позволяет ей лечь на пол и испустить дух.
— Я чувствую благословенный дух кофе, — загустевшую, как кисель, тишину, разрезал ножом глубокий мягкий голос.
Деррек взглядом нашел подавшую реплику женщину. Она сидела в углу, с ногами забравшись в глубокое кресло с красной обивкой. Это было непростой задачей с учетом черной юбки-карандаша, но это неудобство она преодолела с достоинством. Под глазами у нее залегли темные тени, смотрела она из-под полуопущенных ресниц, и, казалось, вот-вот заснет. Она небрежно смахнула со лба короткие медные пряди, быстрыми движениями поправила подстриженные под каре волосы, выпрямилась плавно, как проснувшаяся кошка.
Все отмерли, как по сигналу. Темноволосая бунтарка поспешно подняла павший стул и, не поднимая глаз убрела на другой край длинного стола. Джейд перестал загораживать дверь, ввалился в комнату, чуть не опрокинув одно из блюд. Освободившись от ноши, рухнул на ближайший стул и сунул в рот сэндвич, не намереваясь ждать остальных. Кристофер невозмутимо, словно ничего, стоящего внимания, не произошло, принялся раскладывать столовые приборы. Однако когда он дошел до бунтарки, замедлился, что-то негромко спросил, вызвав приступ активного жестикулирования. Дороти передала женщине в кресле чашечку с кофе, потянула за рукав белобрысого, почти оттаскивая его в сторону и что-то горячо вещая.
Один Деррек застыл на месте, растерянно оглядываясь и не понимая, как следует себя вести. Все это походило скорее на заведенный давным-давно распорядок, даже ритуал, каждый из участвующих в котором знал свое место и роль. Он же был чужеродным элементом, камушком в механизме.
Чувствовал себя так, словно вломился на кухню большой семьи, а не спустился к завтраку в гостинице.
— У вас такой потерянный вид, — чуть насмешливо протянула бесшумно подкравшаяся женщина.
Прикрыла рот тонкой ладошкой с коротко остриженными ногтями, звонко фыркнула. Улыбнулась чуть смущенно.
— Мне бы сейчас не кофе, а поспать, — призналась доверительно. — А вы недавно заселились?
— Пару часов назад, — признался Деррек.
Она сочувственно улыбнулась.
— Тогда вам, наверное, сейчас очень странно, — предположила. Подала ему руку: — Пойдемте к столу. Если сейчас не проявить инициативу, раньше полудня не позавтракаете.
Он сжал ее ладонь, с трудом удержавшись от странного порыва церемонно коснуться губами бледных пальцев. От нее пахло остро и тревожно, словно бы бытовой химией и лекарствами, а в стройном теле и тонких руках чувствовалась сила. А еще она была босиком, и легкие шаги тонули в густом ковре.
Комната была заполнена мебелью. Помимо длинного обеденного стола и эскадрона стульев с высокими гнутыми спинками в ней теснилось пять кофейных столиков разной высоты, софа, несколько кресел и один барный стул у окна, вызывающе сиреневый и совершенно чуждый, сбежавший сюда невесть как из какого-то ночного клуба.
Она проследила взгляд Деррека, тихо рассмеялась. Усадила в одно из кресел, сама отошла к столу. Устало улыбнулась посмурневшей Дороти, коротко коснулась ее плеча. Вернулась с нагруженным подносом, села напротив, поймала взгляд Деррека, картинно закатила глаза.
— Наша фея слишком переживает, — бросила насмешливо, но тон вовсе не вязался с выражением лица.
Деррек пригубил кофе, посмотрел с вежливым недоумением.
— Сегодня что-то произошло?
— Ничего нового, — женщина взмахнула рукой. Движения у нее были выразительные, почти театральные, и все-таки не смотрелись наигранными. — Нерешенные противоречия. Томас слишком формалист, а на Рут вообще нельзя давить, сейчас так особенно.
Деррек обернулся, скользнул взглядом по комнате. Черноволосая девушка, встрепанная, как выпавший из гнезда галчонок, мрачно ковырялась в тарелке каши. Джейд перегнулся к ней через стол, бросил что-то скептическое по поводу выбора блюда, с трудом увернулся от ложки. Кристофер на мгновение поднял глаза от книги, укоризненно посмотрел на обоих.
Белобрысого мужчины видно не было.
— Персонал ест на кухне, — бросила собеседница, накручивая прядку на палец. Пожимает плечами: — Глупое неписаное правило.
Деррек чуть нахмурился. Ему это казалось вполне логичным.
Свободных мест тем временем поубавилось. За одним из кофейных столиков обосновался пожилой мужчина, развернул газету, отгородившись от остальных постояльцев. Приметное красное кресло пустовало недолго — там вальяжно расположился долговязый блондин с чашкой кофе и планшетом, от которого он не отрывал взгляд. Дороти суетилась вокруг поминутно извиняющегося юноши в съехавших до кончика носа очках — кажется, он умудрился опрокинуть кофейник.
Внезапный бой часов, спрятавшихся в дальнем от двери углу, заставил Джейда подскочить и громко ругнуться. Мужчина с газетой укоризненно цыкнул, с лукавым прищуром посмотрел поверх своего чтения. Кристофер спокойно закрыл книгу, поднялся, улыбнулся Дороти.
— Наши студенты в своем репертуаре, — тихо сообщила Дерреку все еще не представившаяся женщина. Фыркнула пренебрежительно: — Джейд опять будет носится взмыленным жеребцом, хотя он тут главный жаворонок, казалось бы.
— А Кристофер? — зачем-то уточнил Деррек.
Теперь улыбка собедницы стала ласковой, а взгляд, который она бросила вслед вышедшим парням, потеплел.
— Он умница. Многого добьется, если не загонит себя, — она пожала плечами. — Он слишком многое пытается держать в голове.
Она потянулась, качнула головой, улыбнулась беспечно.
— Боюсь, я все-таки вас покину, — сообщила чуть виновато. — После ночной смены кофе действует меня как снотворное.
Деррек кивнул, привстал, когда она поднялась. Она тихо рассмеялась.
— Вы очаровательно галантны, — покачала головой, легко коснулась плеча. — Не стоит. Надеюсь, вам здесь понравится.
“Мне уже”, — подумал Деррек, провожая ее взглядом. Снова окинул взглядом столовую, задержался глазами на Дороти, которая устроилась на барном стуле и увлеченно читала что-то в телефоне. Словно почувствовав его взгляд, она вскинула голову, улыбнулась вопросительно. Деррек только головой мотнул.
Ел он медленно, нарочно растягивая момент. Что делать потом, не знал, не задумывался даже. Время вокруг загустело, как смола, такое же желтое и теплое от солнечного света, заливающегося в высокие окна. Очнулся только когда столовая окончательно опустела, и Дороти подошла забрать пустую посуду.
— Можете побыть здесь, — словно почувствовав его растерянность, предложила она. — Или давайте я покажу вам гостиную? Еще тут просторный сад, а на втором этаже — библиотека…
— Я подумаю, — беспомощно ответил Деррек.
Оказывается, наличие выбора иногда гораздо хуже, чем его отсутствие.
Дороти сочувственно вздохнула. Улыбнулась мягко.
— А вы поладили с Хелен, — заметила вдруг.
Деррек посмотрел на пустое кресло напротив. Вот как ее зовут. А он так и не представился…
— Она обычно не очень охотно заводит беседы, — продолжает Дороти. Чуть поджимает губы, отводит глаза, — и немного резка. Но она славная.
— Она назвала вас феей, — вспомнил Деррек, улыбнулся. — Мне кажется, вам идет.
К его удивлению, Дороти опустила взгляд к полу, чуть нахмурилась.
— Куда мне, — она неловко повела плечами. Тут же улыбнулась, торопливо предложила: — Если будет скучно, заходите на кухню. Хоть чаем вас напою.
Деррек задумчиво кивнул.
— А знаете что, — протянул, решительно поднялся. — А давайте я сразу приму ваше приглашение? Заодно помогу вам с посудой.
Дороти всплеснула руками, забормотала что-то о лишнем беспокойстве, но Деррек поднял ладони, прерывая ее.
— Взамен у меня будет просьба. Я был бы признателен, если бы вы пустили меня к духовке.
Дороти пришла от его затеи в полный восторг, как ребенок, которому объявили, что Рождество наступит вот прямо сейчас, не дожидаясь зимы. На ее кухне нашлось все необходимое, и вот уже Деррек растирает в тяжелой каменной ступке пряности, наблюдая, как Дороти моет посуду.
Монотонность работы успокаивает, запахи — почти пьянят. Терпкая и теплая гвоздика, яркий и пряный имбирь, горьковато-сладкая корица, жгучий кардамон. Маленькую кастрюлю с толстыми стенками на медленный огонь, масло плавится с медом и сахаром. Деррек неспешно помешивает жидкое золото, добавляет пряности. Дороти оборачивается, принюхивается одобрительно. С интересом следит, как он просеивает муку, замешивает тесто.
Золото смешивается с белым, деревянная ложка чуть вязнет. В какой-то момент приходится ее отложить, вымешивать густое и вязкое тесто руками.
— Я не мешаю? — спрашивает, обернувшись.
— Обедают все в разное время, часто вообще не в доме, — сообщает Дороти, замешивая тесто на пирог. Улыбается: — И вы ведь только помогаете.
Деррек чувствует, как теплеют щеки.
От дверей доносится задумчивое хмыканье. В спину словно упирается острие копья — строго меж лопаток. Деррек повел плечами, обернулся. Так и замер с жирными, перепачканными в тесте руками под внимательным прищуром светлых глаз.
— Томас! — звонко воскликнула Дороти. — Спасибо, что зашел.
Он чуть поморщился, оторвался от косяка. Перевел взгляд на девушку.
— Так что с раковиной? — спросил сухо, раздраженно даже.
— Протекает, — Дороти развела руками. — Прости, что по пустякам дергаю…
Он коротко мотнул головой. Широкими шагами пересек кухню.
Бросил быстрый насмешливый взгляд на все еще неподвижно стоящего Деррека бросил:
— Не отвлекаю.
Полярный лис. Ему нет никакого дела до окружающих грызунов, если он сыт.
Сейчас — сыт.
Деррек косо усмехнулся в ответ собственным мыслям, вернулся к тесту. Но магия словно рассеялась, ускользнула меж пальцев. Внезапно остро становится понятно, как глупа сама идея, насколько непривычна эта кухня, насколько он неуместен со своей затеей, и только мешает людям работать. Деррек морщит нос и думает, что закончит начатое из чистого упрямства — иначе вся проделанная работа насмарку. Белому песцу под хвост.
Краем глаза замечает обеспокоенный взгляд Дороти и мрачнеет еще больше. Она поспешно отворачивается, перекидывает полотенце через руку, зажигает огонь. Ставит на него маленькую кастрюльку с потемневшими стенками, что-то достает из холодильника. Утаскивает из-под локтя Деррека ступку с остатками пряностей, подмигивает хитро.
Пока он заканчивает с тестом и заворачивает его в пленку, она колдует у плиты. Нос щекочет густой шоколадный дух с тревожащими нотками пряностей. Деррек оттирает руки бумажными салфетками, косясь с сожалением на разобранную раковину. Долговязый Томас как-то умудрился вместится под нее почти целиком, и теперь только гремит инструментами, да изредка громыхают открученные и небрежно уроненные на пол детали.
— Вот, — перед лицом возникает кружка, почти до краев наполненная горячим шоколадом. Дороти улыбается ободряюще. — Угощайтесь. А потом, пока тесто отдыхает, я покажу вам сад.
Деррек как завороженный принимает подношение, машинально делает глоток и замирает, бессмысленно глядя в стену. Пряная сладость словно обволакивает его, наполняет и дурманит. Ничего подобного до этого он словно не пробовал.
— Я не люблю сладкое, — слышит он досадливый голос Томаса и следующий за ним звонкий смех Дороти.
— Я никак не откажусь от надежды это исправить!
Томас смотрит на шоколад и на Дороти как на возмутительную помеху, но все-таки выбирается из своего логова, садится по-турецки между разобранных труб, ключей и прокладок. Принимает белую кружку обеими руками, пьет медленно и чинно, как монах, выполняющий обязательный ритуал.
Дороти сияет от счастья, следя, как они в молчании пьют. Забирает кружки, ставит в раковину. Окрик Томаса заставляет ее одернуть руку, почти отвернувшую кран. Дороти смущенно улыбается и, пока он забирается обратно, что-то ворча, подмигивает Дерреку.
Тесто отправляется в холодильник, а Деррека Дороти ведет в сад. Вертит в руках садовые ножницы, указывает по сторонам, словно дирижирует осенним хором — вон в глубине уже начал алеть, как смущенный юноша, молодой клен, вот кровавыми ранами на зеленом сукне распустились георгины, а вдоль дорожки цветут навечно запутавшиеся во времени колхикумы.
Рядом с маленьким фонтаном небольшое болото — вода перелилась из чаши, залила газон и клумбу. Дороти всплескивает руками, смущенно прячет глаза, будто забившийся слив — ее личная вина и недосмотр. Дерреку это кажется странным, но он покорно позволяет увлечь себя прочь.
Высокая каменная ограда и жмущаяся к ней беседка затянуты плющом, словно зеленым бархатом. Перед ними — разноцветное облако анемон, качающих головками в такт дыханию ветра.
— Подождете здесь? — предлагает Дороти, улыбаясь. — Здесь вай-фай ловит, ну и кто-нибудь да забудет книжку в беседке. Я пока нарежу цветов на новые букеты.
Деррек только кивает, и она лесной нимфой растворяется среди деревьев и цветов. Интернет его интересует слабо — телефон надежно заперт на чердаке, вместе со всеми новостями мира, до которых Дерреку дела нет. Книги действительно находятся, новенький, словно бы нечитанный томик Диккенса с одним загнутым уголком на двенадцатой странице, да потрепанный жизнью старый номер National Geographic.
Деррек рассеянно листает то одно, то другое, но ни красочные и чуждые пейзажи журнала, ни холодный и мрачноватый дом мистера Домби не откликаются ничем. Вокруг царствует сентябрь, сладко пахнут цветы и шепчутся деревья. Густая тень плюща укрывает скамейки, пена белых астр трепещет в отдалении, под пряничными стенами дома. Солнце висит, кажется, ровно над каминной трубой, того и гляди сорвется и золотой монеткой упадет вниз по дымоходу, как ранний рождественский подарок.
Время не ощущается, словно бешенный его ток и вовсе остановился. Только сердце бьется метроном.
— Да вы никак заснули!
Деррек моргает, оборачивается к Дороти, улыбается рассеянно. Девушки почти не видно за охапкой рыжих, как ее волосы, солнечных хризантем.
— Здесь так хорошо, — роняет бездумно. Обводит взглядом сад, добавляет тихо: — Спокойно.
Она прячет лицо в цветах, только хитрый прищур можно заметить.
— Вам этого не хватало, — говорит негромко. — Вам нужно перевести дыхание и набраться сил.
Он кивает, и только потом понимает, как знакомы ему эти слова. Сам ведь произносил, не далее чем накануне, застегивая сумку и не поднимая глаз.
— Поможете мне с цветами? — Дороти уже улыбается, пытаясь совладать со своим грузом. Срезанные цветы норовят выскользнуть из рук, рассыпаться по дорожке и траве, и, кажется, способны затопить весь сад своей непристойной почти рыжиной.
Деррек спешит на помощь. Неспешно идет в дом, зарывшись в лицом в цветы, вдыхая их запах. Дороти торопится, чуть ли не подпрыгивает от нетерпения, словно под ногами у нее не дворовая плитка, а настоящие желтые кирпичи. Она словно один большой солнечный зайчик, зачем-то обернувшийся девушкой.
Деррек рад этой его затее.
Расставляют свежие цветы по вазам в столовой. Один букет Дороти относит в прихожую, еще один, самый маленький, перевязывает лентой и ставит в пузатую банку на кухне. Томаса уже нет, раковина выглядит нетронутой и, к восторгу Дороти, не думает протекать.
Она достает пекарскую бумагу и карандаш. Чертят вдвоем, упоенно высчитывая размеры и споря о форме. Потом Дороти вооружается ножиницами и вырезает лекала, а Деррек раскатывает тесто. Вырезает детали по формам, закусывает губу, нанося рисунок. Дороти наблюдает словно бы не дыша, и только довольно хлопает в ладоши, когда все отправляется в духовку.
— Глазурь? — спрашивает с интересом.
Деррек только кивает — куда без нее теперь-то.
На середине Дороти вспоминает о пироге, который собралась делать, и о мясе к ужину, так что заканчивает Деррек один. Не торопится, старается действовать аккуратно, недовольно отмечает, как дрожат руки. Не может вспомнить, когда в последний раз занимался чем-то подобным. На прошлое рождество? Или хэллоуин? Или того раньше?..
Это все усталость, ядом пропитавшая не тело, но мысли. Притупившая радость, отравившая то, что раньше доставляло удовольствие.
Приладив последнюю деталь, Деррек выпрямляется, глубоко удовлетворенно выдыхает, глядя на плод своих трудов. Осталось только дать высохнуть глазури.
Два пряничных домика стоят на столе в окружении разложенных елочек, вылепленных из остатков теста. Тот, что вышел чуть кособоким — для Гензеля, узкий и с высокими окнами — для Гретель. Только дорожки из сладостей не хватает.
Дороти тихо напевает, суетясь по кухне. Деррек ее не отвлекает, выходит бесшумно, потягивается. Думает, что можно подремать до ужина — так не хочется ничего делать, и думать ни о чем не хочется тоже.
Сейчас пансион кажется затопленным до краев солнечным светом. Золотистые, янтарные, рыжие и коричневые краски торжествуют, куда не бросишь взгляд. В темном дереве панелей появляется медный блеск, старые обои светятся золотом, на белых потолках танцуют пятна солнечных зайчиков. В освобожденные от штор окна заглядывают деревья, вереск пахнет отчаянно, как в последний раз.
Поднимается в комнату неспешно, впитывая свет и тепло, словно сам — заблудившийся росток, чахнувший впотьмах все эти годы.
Просто гостиница, думает он на ходу. Не центр города, но и не окраина, не новострой, но и не средневековый замок. Просто место, где останавливаешься на пути. Он замирает на лестнице, глядит в узкое окошко на желто-зеленый мир.
Просто в пряничном домике, оказывается, живет не старая злая ведьма, а юная фея с целой оравой потерявшихся детей. И тут ты внезапно очень к месту.
Это просто гостиница. Пансион в маленьком городке Родхилле, где на три минуты останавливается утренний поезд. Деррек вздыхает, прикрывает глаза, идет наверх. Падает на кровать подточенным временем деревом, вытягивается на спине, смотрит на заблудившихся меж потолочных балок солнечных зайчиков.
Это просто остановка. Но ведь он заслужил передышку?
@темы: Рукопись, Крошки и камни
воскресенье, 22 июня 2025
hold on
Твои ожидания - твои проблемы, это надо где-то на видном месте выбить. Я совсем иначе представляла себе это воскресенье, а день выходит тихий, сонный и, будем честны, уныленьким. Еще, конечно, не вечер, и погулять мы все-таки немного сходили, но мне мало, мало социальности, движухи мало!
Завтра первый раз на работу, где-то в фоне ужасно волнуюсь, это тоже отжирает резерв и настроение. И из-за работы же хочется упихнуть в выходные больше хорошего, потому что дальше будут только вечера. Осталось только прижиться на работе, и дожить до первых денег - я настолько с пустым карманом, что страшно как-то. И стыдно.
Завтра первый раз на работу, где-то в фоне ужасно волнуюсь, это тоже отжирает резерв и настроение. И из-за работы же хочется упихнуть в выходные больше хорошего, потому что дальше будут только вечера. Осталось только прижиться на работе, и дожить до первых денег - я настолько с пустым карманом, что страшно как-то. И стыдно.
суббота, 14 июня 2025
hold on
Смотрю на все свои дизайны и Аватарки, и умиляюсь их древности и, увы, неактуальности. Чтобы отражать реальность, нужен полный ребрендинг хД
hold on
Странно после стольких лет снова писать первый пост. Четырнадцать лет прошло с настоящей первой записи, а я всё ещё не знаю, что писать сюда сначала
Наверное, что скучала. Хотя прошлого не вернуть
Наверное, что скучала. Хотя прошлого не вернуть